Понаехали!

Глава 45 О тяжести женской судьбы

Мишанька к боярыням подбирался бочком. Ноги гудели… кто бы знал, до чего утомительное это дело, хороводы водить. И голова кружилась. Во рту было сухо. Хотелось есть, пить и просто растянуться на траве этого вот садика, чтобы несколько часов просто лежать, не шевелясь.

…а еще песни пели.

Благо, его хоть не заставляли. Впрочем, справедливости ради следует заметить, что не заставляли его и хоровод водить. Более того, появлению Мишаньки высокородные боярыни явно не обрадовались. Настолько, что Медведева и возмутилась вслух, но возмущение сие было остановлено одним движением брови постельной боярыни.

— Не бузите, — прогудела та, руки в боки упирая. — А кто станет, тот пойдет с вышиванием сидеть. И пока не вышьет плат, из светлицы носу не покажет.

— Вы права не имеете! — сказала остроносая Коселкова, полоснув Мишаньку взглядом, будто это он во всем виноватый.

— Поговори мне тут, живо узнаешь, чего я имею, а чего нет, — ответила боярыня, взгляда не убоявшись. — Ишь, привыкли… тут вам не папенькин терем.

— Это точно, — Медведева сделала вид, что Мишаньку не видит.

И остальные тоже.

Только хрупкая с детским личиком Любава Соколова протянула ладошку и сказала:

— Злые они.

Мишанька согласился: как есть злые. Собаки дворовые и те подобрее бывают. И это тоже ему было донельзя удивительно, ибо в прежнем его обличье злые женщины Мишаньке не встречались. Наоборот, все-то ему улыбались, привечали, восхищались.

А тут…

— Устала, — пожаловалась все та же Соколова, присаживаясь на травку. — Ножки болят. Не хочу больше хороводы водить…

— Больше и не надо, — Медведева окинула соперницу насмешливым взглядом. — Все одно не умеешь, идешь, что корова ступает. Небось, у купчихи-то лучше выходило.

Упомянутая купчиха голову задрала и сказала этак, в бок.

— Может, мы и не больно хороводам ученые, зато и шелка мои не долгами оплачены…

— Ложь! — взвилась Медведева.

— Да неужто? — Куницына, до того державшаяся скромно, подала голос. — Помнится, слыхала я, будто бы вы совсем землицу-то подрастеряли…

— Не твоего ума дело!

— Не ссорьтесь, пожалуйста, — попросила Соколова, Мишаньку за руку схватив. — Когда ругаются, у меня голова болит!

— Странно, — хмыкнула Медведева. — Чему там болеть? У тебя там пустота одна.

Любава часто заморгала и на глазах её ясных слезы появились.

— Не обращай внимания, — Мишанька произнес это тихонько, но все одно услышан был.

— Да уж… выбрали невесту государю… будет царица пуста, что бочка. Только и умеет, что платье носить да улыбаться.

— Иным и того не дано, — это высказывание отчего-то задело Мишаньку до самой глубины души. — Откудова у вас столько злости-то?

В ответ на Мишаньку фыркнули.

И отвернулись.

— Эту… ведьму вовсе отослать стоило бы, — сказала громко Медведева, и прочие согласились с нею, закивали, то ли тоже так думали, то ли просто побоялись возражать. — А то ишь… мужика бабой обернули и теперь вот… смеху будет, если царевич его выберет.

Мишанька ощутил, как полыхнули щеки. И кулаки сами собой сжались. И разжались. В самом-то деле, не бить же их… как-то оно… не принято.

А вот сила…

…что там папенька говорил? Послушать? Приглядется… знать бы как еще слушать и глядеть. Старые-то заклятья не работают, а новым Мишаньку обучить не успели.

— Матушка тоже говорит, что я глупою уродилась, — произнесла Любава, так и не отпустив Мишанькиной руки. — Что… может, меня нянюшка роняла, или урекли, когда малою была, но вот…

— Не обращай внимания, — сказал Мишанька, силу отпуская.

Та поплыла, полетела по-над травою, чтобы рассыпаться в клочья, а клочья обернулись невидимыми змейками. И главное, что Мишанька каждую ощущал.

— Люди порой сами не особо умны, особенно, когда говорят глупости.

По желанию его змейки поползли по следу боярынь.

И что из этого получится? Мишанька лишь искренне понадеялся, что никого-то случайно не проклянет. А то ведь мало ли…

Любава же кивнула.

И спросила:

— А ты и вправду раньше… ну…

— Правда, — решил не таиться Мишанька. И даже подумалось, что он привыкать начинает, что к своей тайне, которая уже ни для кого тайной не была, что… к прочему. Хотя все одно, какая из него баба?

— И… как тебе?

— Не слишком весело.

Белая ручка погладила по плечу, утешая.

— Может, еще назад обернешься.

— Надеюсь.

— А ты через пень прыгать пробовала?

— Через пень?! — об этакой методе в книгах не писали.

— Ага… мне нянюшка сказывала, что в прежние времена, чтоб перевертнем сделаться, люди ножа в пень втыкали, а волчью шкуру по другую сторону клали. Ну и скакали, чтоб над ножом, но всенепременно на шкуру упать. Тогда-то и выходило, что могли они зверем обернуться.

— Я же не зверь…

— Но можно не шкуру, а, к примеру, одежу… мужскую, — возразила Любава. — Если попробовать. Или… я опять глупость говорю?

— Не глупость, — обижать это наивное дитя совершенно не хотелось. Да и… чем-то напоминала она Мишаньке жену. Тем же удивленным взглядом, в котором виделось желание верить всему миру и сразу.

И…

Нет, думать о том не хотелось бы.

— Пойдем, — Мишанька подал Любаве руку, на которую та оперлась с немалой готовностью. И не глупая она вовсе. Скорее уж наивная без меры. И учить её, верно, никто не пробовал. Соколовы — еще те ретрограды, полагающие, что излишняя ученость бабе во вред идет.

Почему-то думалось об этом… со злостью?

— А хочешь, я тебе тайну расскажу? — Любава хлопнула длиннющими ресницами.

Ученая или нет, следовало признать, что была она хороша до крайности.

— Расскажи, — улыбнулся Мишанька, ибо не улыбнуться на эту вот улыбку было невозможно.

— Я царицей стану!

— Да неужели.

— Не веришь? — она выпятила губу обиженно.

— Отчего же…

— Не веришь. Я чую. Только… я и вправду царицей стану. Еще когда мы в Китеж собирались, маменька мне одно зелье дала, которое выпить надобно. Очень сильно ведьмовское.

— Да неужели? — Мишанька напрягся.

Вот как-то… не вызывали у него доверия очень сильно ведьмовские зелья. Подспудно, так сказать.

— Ага… она его купила. За дорого. И если выпить, тогда я такою распрекрасной стану, что царевич сразу влюбится. Только…

Она прикусила губу.

— Отчего тогда не пьешь?

— Маменька велела, чтоб на пиру… сення… а я не хочу!

— Почему?

— Не знаю… старый он. Царевич. Ему вона сколько уже! За двадцать годочков. А ну как жить станем, он и помрет от старости?

— Аргумент.

— И еще… сидит, рожу напыживши, на нас не глядит… вона, сегодня вся изстаралась, а разве хоть на минуточку выглянул? Вот то-то и оно. Я и подумала, зачем мне для царевича пить? Лучше я кого другого найду, тогда-то и выпью, чтоб, значит, распрекрасною стать.

— А может, вовсе пить не надо? — предложил Мишанька. — Зачем тебе? Ты и так прекрасна.

— Да?

Щеки зарозовели.

Это… и смотрит с хитрецою женскою. И… он же ж, Мишанька, сейчас же ж… какое непотребство!

— Ты… погоди… сперва я через пень прыгну, — сказал он, чувствуя себя на редкость глупо. — Обернусь там… добрым молодцем… относительно добрым…

Хлопнули длиннющие ресницы.

— И тогда уже решай, пить или нет… лучше вовсе не пить. Отдай мне.

— Ты выпьешь?

— Чтоб распрекрасною стать и царевича на себе женить? — от этакой перспективы Мишаньку в жар кинуло. А потом в холод. — Нет, отдам отцу. Пусть глянет, чего там намешали. А то ведь сильно ведьмовские зелья бывают опасны.

— Да?

И все-таки…

— Знаешь, у кого твоя маменька его покупала?

— У одного жреца, с которым об храме договор вела. То есть, вел папенька, чтоб, значит, камень мне загорели, а то стыда потом не оберешься, — произнесла Любава совсем другим тоном, явно подражая кому-то. Скорее всего отцу. — Вот… папенька ему платил много. А зелье уже жрец потом сам маменьке предложил. Вот.

Что-то это зелье совсем перестало Мишаньке нравится.

— Но я думаю, что не одной ей… Медведева вчера сказала, что она точно-преточно царицей будет, а Лисина возразила, что совсем даже не точно, а точно — это она станет. Едва не подрались.

Мишанька хмыкнул.

Мысленно.

А еще понял, что папеньку надобно увидеть и поскорее.

— Тот жрец, — сказал он, стараясь быть как можно более убедительным. — Мог ведь и обмануть твою матушку.

— Зачем?

— Чтоб ты не стала царицей. Выпьешь и… скажем, покроешься прыщами. Или вот лицо раздует. Или волосья все повылазят.

От страха глаза Любавы сделались совсем огромными. И за косу свою она схватилась обеими руками, то ли удержать пытаясь, то ли проверяя, на месте ли та.

— И этим вот… решил, скажем, в царицы кого-то своего вывести, и дал зелье, чтоб девок-соперниц поуродовать, а будут разбираться, так оно писано, что неможно использовать зелья колдовские. И скажут, мол, сами виноваты.

Рот приоткрылся.

Округлился.

И… почему-то этакий восторг от его, Мишаньки, ума недюжинного, больше не радовал.

— Так что проверить надо, — сказал он. — Хочешь, силой поклянусь, что пить не буду? Просто… пусть глянут, чего тебе подсунули. И… если не опасно, то верну. Веришь?

Любава завороженно кивнула.

И вздохнула.

А потом уточнила этак, деловито:

— А через пень ты когда прыгать собираешься? Мне ж уже четырнадцать. Времени немашечки ждать долго, а то скоро перестарком стану…

…не было печали.

— Вот как царевич невесту выберет, так сразу и прыгну, — пообещал Мишанька. — Ну еще как пень подходящий найду.

Баська стояла, уперши руки в бока, и глядела. Сперва на подруженьку свою верную, что держалась скромно, глазоньки потупила, ножкою траву ковыряет, вона, до самой земли проковыряла уже, потом на хлопца, что на этой траве лежал. То есть, не совсем на той, на обыкновенной, еще не проковыренной.

Аккурат возле воды.

Пруд в саду, выходит, тоже имелся, как и обещано было Баське, с белыми лилеями.

— И чегой это?

Молодец был… хорош.

Круглолиц. Толстощек. И плечами широк. Небось, не всякое коромысло на этакие плечи ляжет. А уж ведер… на этаких плечах не ведра — цельный колодец утащить можно. Всем был хорош молодец, только маленько бледен и с виду не больно-то живой.

— Я не хотела, — всхлипнула Маланька, кулаком нос подтирая. — Это он… сам… виноватый!

Баська молодца обошла.

Надо бы кого кликнуть… и будь кто другой, она б кликнула, но Маланьку жалко. А ну как решат, что зашибла? Схватят, утащат в острог темный, судить будут. А там… молодец-то непонятный, но не холоп точно, вона, сапожки сафьяновые с отворотами, бисером расшиты. Портки в полоску из сукна заморского, батюшка, помнится, такое тоже возил. Зело жаловали, ибо было красивым. Только батюшка зеленую полоску вез, а туточки красная с прозолотой. Красивая да… в общем, не холоп.

За холопа-то, чай, откупились бы.

А это…

— Крепко зашибла, — вздохнула Баська и огляделась. В саду царском было тихо и благостно. Птички звенели где-то там, в ветвях. Гудели пчелы, мед собирая… пасеку бы поставить, небось, свой медок завсегда покупного слаще, но что-то подсказывало — не дозволят.

— Крепко, — вздохнула Маланька и, всхлипнувши, заговорила. — Я от… погулять пошла. Присела на лавочку. Хорошая. Только хлипкая какая, едва примостилась… сижу и думу думаю.

— Какую?

— Об жизни… об дворце этом. Тошно мне тут, — призналась Маланька. — А папенька отписался, чтоб нашла кого… можно и бедного, чай, приданого хватит… очень ему хочется, чтоб детки мои, стало быть, в боярство вышли. Вот… а мне-то… где искать? Чего? И если не найду, то сам сказал, что просватает. Ежели с благословением-то скоренько найдется за кого… я вот не хочу замуж.

— Совсем?

— Наверное… не знаю. Думала. А тут он вот. Как выскочит из кустов!

— Напужал и ты шибанула?

— Напужал, — Маланька окончательно передумала плакать. — Но не шибанула… бегчи думала, а он говорить стал. Ласково так. Что, мол, заблудился… что он туточки царевичем.

— Врет, — решила Баська.

Царевича они вчерась видели. Пущай издали, но тот весь золотом сиял, а этот… вот кафтан тоже взять ежели, из сукна крепкого, но не сказать, чтоб сильно дорогого.

И ни перстней не видать.

Ни цепок.

Ни каменьев драгоценных. Какой из него царевич?

— Я от тоже решила, что врет. Так и сказала. А он засмеялся… и говорить сели.

— Об чем?

Вот ведь, ни на минуточку оставить неможно, враз какой проходимец вылезет да голову дурить начнет.

— Да обо всем… он туточки служит. При дворе. В новиках ходит, небось.

А вот это на правду походило. Боярский сын, которого даром магическим боги обделили, а вот силушки ежели по виду, отсыпали немало. Такому только силою этой и служить.

Да умением воинским.

— И он сказал, что туточки прудок есть, заветный. С водицей, которой, ежели до свету умыться, то всякая болезнь отступит, а красы прибудет. Хотя сказал, что мне уж точно прибывать некуда, — прошептала и покраснела густенько.

— Ага, — только и сумела выдавить Баська.

И на лежащего поглядела пренеодобрительно. Ишь ты… наглый какой. В царицын сад забрался и честную девку заморочить вздумал.

— Сказал, что сама царица этою водой умывается. И боярыни тоже. Оттого и хороши… и меня проводить обещался.

— Проводил? — мрачно поинтересовалась Баська.

— Проводил, — Маланька вновь потупилась. — Пришли… красивый же ж пруд!

Красивый. Помнится, батюшка тоже думал пруды копать, но не для воды зачарованной или лилей каких. Лилеи — баловство сущее. Он рыбу разводить собирался, да как-то оно не сложилось, что ли.

— Целоваться полез… — пожаловалась Маланька. — Ну я его… слегка… и того…

И рученьку почесала.

Рученьки-то у подруги верное, даром что белые и ровные, узенькие, самые девичьи, но крепкие. Помнится, Маланька как-то на спор рученькою этой орехи давила, да не местные, лесные, а огромные, круглые, папенькою ейным с торгу привезенные.

Молодца было… не жаль.

Сам виноватый.

— Я же ж не думала… спужалася просто! — Маланька обошла лежащего с другой стороны. — И чегой теперь делать-то?

Да кабы сие Баське ведомо было.

И главное, молодец лежит, не шевелится… оно-то, конечно, можно и кликнуть кого… пожаловаться… сказать, что снасильничать хотел, тогда-то, небось, и ему мало не покажется. Но с другое стороны что про Маланьку скажут?

Известно чего.

Сама пошла.

На помощь не звала. А еще как окажется, что родичи у этого вот, белобрысого, зело знатные? Тогда и вовсе иначе повернуть могут. Приврут, что, дескать, Маланька его заманила…

Нет уж.

— Надо понять, живой ли.

Маланька охнула и рученьки ко рту поднесла.

— А… ежели…

— От «ежели», тогда-то и подумаем, — решила Баська, отодвинув нехорошую мысль, что сад, конечно, велик, но не настолько, чтоб в ем тело спрятать можно было.

Однако молодец определенно был жив.

Баська и шею пощупала. И руки — надобно сказать, что огроменные, двумя одну не поднимешь — и к груди ухом прижалась, сердце выслухивая.

— Бьется.

— Точно? — Маланька шею вытянула.

— Сама послухай.

Она и послухала. Прижалась и стояла этак, на карачках, голову на груди широкое пристроивши, долго.

— Точно бьется.

— От и ладно, — Баська повеселела. — Идем.

— Чего?

— Ну… чего. А чего еще? Полежит и отойдет. Глядишь, и понимание какое в голове появится, что не всякую девицу можно от так… лилеями сманивать.

Баська руку почесала, порадовавшись, что она-то мудрее оказалась, сама не пошла, хотя… не, хорошо, что не пошла, тот-то, который с Баською беседы беседовал, он похлипче гляделся. Его и вправду зашибить недолго.

— А… а если… если… — Маланька часто заморгала. — Приключится чего?

— Чего?

— Не знаю! Вдруг… кто найдет?

— Его беда.

— И учинит злое?

Баська нахмурилась. Оно-то, конечно, молодец сам кругом виноватый, но права подруженька. Мало ли… вона, давешний терем ежели вспомнить, там тоже все чисто да приличественно гляделося.

— Сожрут еще…

Маланьке откровенно было молодца жаль. А что, красивый… и говорил ласково, и рассказывал… всякое. Жаль, если сожрут.

— Здоровый. Подавятся, — без особой убежденности произнесла Баська, но после решилась. — Мы его сейчас очуняем скоренько, и скажем, чтоб больше сюда не лез. И чтоб молчал. Он будет. И мы будем.

Маланька подумала и согласилась.

План выглядел годным.

— Только… как?

— Не знаю, — Баська вновь молодца обошла. И чего с ним делать? Целовать? Так целованием зачарованных к жизни возвертают. А тут зашибленный. Зашибленных как-то иначе надобно… может, по щекам постучать если?

Она легонько хлопнула, но молодец не шелохнулся.

А когда хлопнула посильнее, то только голова на бок повернулась.

— Ты его так совсем забьешь! — всполошилась Маланька.

— Ну… — Баська руку за спину убрала. — Я же ж не нарочно!

Губа вон треснула и кровь побежала, красненькая… неудачно получилось.

— Скажем, что упал так, — робко предложила Баська, решивши, что этакому врачеванию молодец точно не зарадуется.

— Ага…

И замерли оба, не зная, как дальше быть. Ждать? А сколько? Рука-то у Маланьки крепкая, этак он до вечера проваляться может. А ну как хватится кто. Искать начнут… объясняйся потом.

— А если… — Баськин взгляд остановился на темной глади пруда. — Если его водою полить? Помнится, нянюшка мне сказывала, что обеспамятовшего самое оно водою поливать…

Лицо Маланьки озарилось светом.

— Точно!

К пруду она первая и подскочила, подобралась по топкому бережку, заросшему мелкою бисерной травкой, да к воде. Вода вблизи, может, и крепко зачарованная была, но пахла обыкновенно — стоялым болотом и тиной. Маланька кое-как зачерпнула горсточку и кинулась к хлопцу, чтобы воду на макушку вылить. Капли покатились и…

Ничего.

Баська тоже попробовала, да едва на бережку не оскользнулась. Вот было бы смеху, когда б села она в черное это болото… и взять вышло горсточку…

— Погодь! — она вытерла взопревший лоб. — Так мы много не наносим. Надобно иначе… кувшин какой.

— Где тут взять кувшин? — возразила Маланька.

Кувшина подле пруда не наблюдалось, как не было и ковшиков, и кубков, и хоть чего-то, во что можно было бы воду зачерпнуть.

— Может… его туда? — предложила Баська, несколько, правда, сомневаясь, что идея эта найдет должный отклик.

Выглядел молодец уж больно крепким. Такого спросту не дотащишь.

— А если утопнет? — выдвинула Маланька еще один аргумент. И Баська согласилась, что и такое возможно.

Но делать-то что?

— Ну… — Баська окинула лежащего новым, превнимательным взглядом, и в голове у неё возникла замечательная идея. — Сапог снимай!

— Сапог?

— Ты левый, а я правый… в них и зачерпнем.

Сапоги-то хорошие, шиты с умением, воду удержат. Да и влезет в них изрядно.

Маланька подумала. Потом еще подумала. Нерешительно похлопала молодца по щекам, но аккуратненько, чтоб еще чего не поломать, и согласилась.

Сапоги снялись легко, а вот чтоб водицы зачерпнуть пришлось постараться, потому как бережок оказался на диво склизким, а дно пруда и вовсе илом заросло.

Это ж вовсе, небось, за хозяйством не смотрят, этак он скоро в болото превратится! Но Баська справилась. Подоткнула юбки, чтоб не изгваздать, поршни сняла и в самую, почитай, воду полезла. Маланька-то на бережку стояла и держала.

Ну и сапоги принимала.

Сперва один, потом и другой. Тяжеленные! Небось, по ведру вместили, не меньше.

— Ежели теперь не очуняет, — выдохнула Баська, из воды выползая с сопением, — то только целителя тогда…

Очень она надеялась, что звать целителя не придется.

А Маланька знай, кивает головой и стоит, не решаясь лить.

— Ты чего?

— Жалко… — призналась она. Вздохнула. И перевернула-таки сапожок. Ну и Баська с нею, ибо зря чтоль тащила-то?

В общем, то ли и вправду водица целебною оказалась, то ли просто вонючею да студеною, даже он с жуком, который по лицу-то молодца вскарабкался споро, но лежавший до того неподвижно, вскочил.

— Вы… вы… — он разевал рот, отплевываясь от тухлой воды. На волосах повисла тонкая зеленая нить водоросли. — Вы… дуры!

— Сам такой, — обиделась Баська. Вот и спасай тут… всяких. Никакого понимания, не говоря уже про благодарность человеческую. И Маланька насупилась.

— Сказок не читали! — он воду смахнул и жука тоже. — Целовать надо было!

— Целовать, значится… — Маланька руки в бока уперла. Случалось с нею, обыкновенно тихою, даже неприметною порой, злость непонятная. — Ты, стало быть, притворялся…

И сапог подняла.

В руке взвесила.

— Маланька, стой!

Не успела. Сапог взлетел и, кувыркнувшись, ударил молодца в самый покатый лоб, тот самый, по которому жук еще недавно бегал.

— Ну вот, — вздохнула Баська, обходя лежащего.

— А чего он? Притворялся… лежал и слухал… и… пошли!

— Теперь уже не притворяется.

Сапог-то и вправду крепким был, да еще с подковкою, след которой и виднелся аккурат посередине лба. Вокруг поднималась шишка и…

— И… что теперь? — гнев схлынул и Маланька вновь вхлипнула. — Зашибла, да?

— Эту погань так просто не зашибешь, — вздохнула Баська. — Но за водою теперь ты лезешь…