Понаехали!

Глава 23 Где сказывается, сколь непросто королевичем быть

— А вот поглянь, поглянь, — матушка поспешила сунуть очередную парсуну, писаную на досочке со всем уважением к заветам предков. — До чего хороша!

Девица, может, была в жизни и неплоха, но вот мастерство живописца и старательное следование традициям не оставили этой красоте и шанса.

Лицо у неё было округло.

…как у пяти предыдущих.

Бело.

…как у пяти…

Брови поднимались аккуратными дужками.

…предыдущих.

Лежала светлая коса. Сияли камушки, которыми золотых дел мастер старательно украсил венчик девичий и наряд, демонстрируя, что Медведевы не только искусству не чужды, но и состоятельны.

— И норовом-то тиха, мила. Голосок нежный, — продолжала матушка, потянувшись, правда, к заветной шкатулочке, в которой, сказывали, еще с десяток невестиных парсун хранилось.

А то и поболе.

— Матушка…

— Матушка, — царица изволила громко всхлипнуть и прижала к глазам платочек из тончайшего полотна. Прижать прижала и глянула строго. — Давно уж матушка! А мне бабушкой охота побыть!

Елисей подавил тяжкий вздох.

— Ладно, отец твой… но ты-то разуметь должен! Негоже хлопцу на третьем десятке не то, что неженатым, не просватанным быть! — голос матушки зазвенел металлом, который заставил Елисея поежится.

Все-таки норовом царица была… не столь мягка, как о том сказывали. Во всяком случае женскую половину терема она держала в строгости, не приемля никакого своеволия.

Злые языки шептались, что не только женскую половину.

— Ты не только о себе думать обязан! — матушка рученькою взмахнула, и девица, которая шкатулочку заветную держала, поспешила удалиться. — О государстве!

— Я думаю.

Елисей поерзал.

Нет, жениться надобно, тут спору нет. И с надобностью этой он давно уж смирился. Как ему казалось. А теперь выходило, что смирения недостаточно.

— Думает он… как батюшка… никакой ответственности… — матушка заговорила иначе. И парсуну сама забрала. — Бояре грызутся. Друг другу строят козни…

— Будто так они не строят, — возразил Елисей, которому хотелось оказаться где-нибудь по-за пределами этого садика, пусть бы был тот несказанно хорош.

В нем и пруду место отыскалось.

И камням горкою хитрой уложенным. И золотолистному плющу, что гору эту скрепил. Меж листьев поднимались хрупкие цветочки.

Звенели пчелы.

Бабочки порхали. На царицыной яблоне поспевали яблоки, про которых в городе множество всяких слухов ходило, дескать, и жизни они прибавляют, и красы, и… вранье. Яблоки были хороши, сладки, но и только.

— Строят, не без того, — согласилась матушка, присаживаясь на деревянное креслице, заботливо укрытое покрывалом из собольих шкур. — Но тут другое.

Она погладила меха.

И пальцами пошевелила, позволяя силе коснуться каменьев в перстнях. И те вспыхнули, отвечая на матушкину ласку.

— Каждому охота дочь свою или родственницу в царицах видеть.

Елисей фыркнул.

Может… может, потому он и не женится, из-за этой вот охоты, которая читалась во взглядах каждой встреченной девицы, вкупе с надеждами и чаяниями всей родни, что за девицей стояла.

Взять ту же Медведеву.

Она и вправду хороша. Куда там парсуне… надобно подбить батюшку, чтоб указ издал, чтоб, стало быть, не по заветам предков малевали, а как оно есть. Елисею, если подумать, не с предками жить, но с конкретною девицей. А то за этими заветами поди-ка разбери, какова оная теоретическая девица, как бы выразился младший братец, в естественном своем обличье.

— Оттого и мучаются.

— Они?! — искренне возмутился Елисей, ибо замученным видел он прежде всего себя.

— И они в том числе. Но девок пожалей… им-то, пока не женишься, тоже свою судьбу не устроить.

Об этом Елисей как-то вот… не думал.

— Соловьева мне давече жалилась, что двадцатый годок дочке пошел, а супруг про сватовство и слышать не хочет, все ждет, пока батюшка твой слово свое скажет. И Куньева туда же, хотя и призналась, что еще когда с Кузнецовыми сговорились, да только те в понимании и ждать готовы. Были. Теперь же устали и старшенькому своему другую невестушку хотят присмотреть, но… — матушка развела руками. — Если кто по роду и по силе равный, то и не спешит девку выдать. А когда спешат, то… сам понимаешь, вопросы возникают.

И уставилась на Елисея серыми своими глазами. Сидеть стало неудобно. До того неудобно, что Елисей поерзал.

— Вот и выходит, что ни одним замуж, ни другим жениться… выбор, — матушка подняла руку и на раскрытую ладонь опустилась бабочка.

— Мама!

— Жениться тебе все одно надобно. Или… хочешь, чтобы я невесту выбрала?

Елисей головой замотал.

Вот уж чего ему точно не нужно было.

— Вот и я о том, — матушка склонила голову, и каменья в венчике загорелись один за другим. — Я бы, конечно, выбрала, есть на примете хорошие девицы, да… жить-то с ними тебе придется.

— Д-да, — в горле отчего-то пересохло.

Но вот как… вытащить из шкатулки парсуну и сказать, что вот эта вот гожа и иной не надобно? Или вовсе ткнуть наугад? Или… поглядеть бы на них всех, чтоб не малеванных, на живых, как они есть.

По спине пополз ручеек пота. Мысль же показалась удачной.

И вправду поглядеть бы.

Можно ведь поглядеть.

Если… старый обычай, еще один, который по заветам предков… и давно уж его не объявляли.

— Отец твой тоже женился не по своей воле, — матушка бабочку стряхнула. — Как и я… у меня иной на сердце был. Был да весь повышел… слава Богам.

— Почему?

Царица глянула этак, с насмешкою.

— Потому как красиво о любви говорил, да только получилось, что любви этой не хватило, чтобы поперек отцовского слова пойти. Месяца не прошло после моей свадьбы, как и он женился…

Слушать это было, пожалуй, неприятно. Будто… будто сказку разрушили. Хотя куда ему, двадцати четырехлетнему мужику, в сказки верить.

— Твой же отец оказался умен и заботлив. И… это уже много. Иные и того не имеют.

— Но хочется большего?

— Всегда хочется большего, — отозвалась матушка, наблюдая за прудом. Круглый, аккуратный, он вместил в себя пяток белых лилий, которые так и манили стрекоз. — Его деда женили по сговору… он свою супругу и вовсе до свадьбы не видел, как и она его. А уж его-то отца и вовсе обвенчали с супругой старшего брата, который через месяц после свадьбы помер…

— Я знаю.

— Знаешь, — согласилась царица. — Из хроник семейных. Только… и в них не все пишут.

— Хорошо, — Елисей сделал глубокий вдох. — А если… если я смотр объявлю? По старому обычаю?

Царица усмехнулась и поднялась, и тяжелые, богато расшитые жемчугами да каменьями, одежды зашуршали.

— Тогда у тебя, в отличие от многих, будет шанс… не упусти его, Елисей.

Боярин не обрадовался.

Совершенно.

Брови насупил, бороду свою, расчесанную надвое, выставил и на Стасю глянул так, будто бы это она во всем виновата, включая само сотворение мира со всеми его проблемами.

— Не серчай, батюшка, — жалобно произнесла Горыня и за Стасину спину шмыгнула, определенно надеясь за этой самой спиной укрыться.

Боярин засопел и отчего-то поглядел на Радожского.

Тот, правда, что ко взгляду, что к сопению отнесся индеффирентно. И сказал:

— Будет произведено дознание.

— Тобой, что ли?

— А хоть бы и мной…

— Много воли взял, — голос у боярина оказался громким, раскатистым, и слова его слышали все, от свеев, что не спешили сходить на берег, хотя несчастливо — ибо счастливыми они не выглядели — освобожденных девиц они все-таки спровадили, до Лилечки. Та сидела на шее Норвуда, оттуда поглядывая, что на окрестную суету, что, собственно, на боярина. Хотя, как Стася подозревала, интересовал её не сам Соболев, но шапка его высоченная.

— Сколько есть, а вся моя, — отозвался Радожский, руки на груди скрестивши.

Против боярина в шубе его роскошной он гляделся неказисто, но вот поди ж ты, именно Соболев первым взгляд отвел.

— Не бывало такому, чтобы Соболевы служили худородным!

— И с каких пор Волковы худородными стали? — Стасе стало донельзя обидно.

Не за себя.

За Волковых.

— Нет больше Волковых…

— А я кто?

— А вот пущай государь и разбирается, кто ты такова! — он не только сказал, но и посохом ударил да так, что корабль затрясся. Стасе даже показалось, что слышит она натужный скрип дерева, которое из последних сил держится.

— Не шали, — Норвуд повел головой и каким-то… очень уж нечеловеческим вышло движение.

А Ежи просто подвинулся, вставая между Стасей и этим… боярином.

Нервный он.

А ведь чего бы? Все живы, здоровы. Радоваться надо…

Боярин развернулся и ушел. Вот так вот… просто? Развернулся и ушел? А… дочке доброе слово сказать? Или там… не очень доброе, но определенное.

Стася посмотрела на Радожского.

На Горыню.

— У тятеньки нрав тяжелый, — она развела руками, явно оправдываясь. — С завтрева снова явится. Подкупать будет. Он завсегда так. Если силой не вышло, то золотом попробует…

— Он просто заклятый, — сказала Лилечка, стукнувши ножкой по плечу свея. — Вот и колобродит.

— Заклятый?

— Колобродит?

Лилечка зевнула и кивнула, соглашаясь со всем сказанным. А после добавила:

— Мой тоже ругаться станет. Крепко. И небось дома запрет… а дома скучно. Можно, я тоже к тебе перееду?

— Нет! — несколько нервозно ответила Стася. И поспешила объяснить. — Ты еще маленькая. И родители тебя не пустят. Вот подрастешь…

— Замуж выйдешь, — подхватила Горыня.

— И тогда уже муж не пустит, — завершила Светлолика, подавив зевок. — Чего? Я ж правду говорю!

В том-то и проблема.

Впрочем… время было поздним, а проблема — не сказать, чтобы такой, которая требовала немедленного решения. И вообще, Стася обо всем этом завтра подумает.

Да, завтра определенно думаться будет легче.

От купца Аглая выходила презадумчивой. Нет, гнать её никто-то не гнал, напротив, что Фрол Матвеевич с супругою, что его сродственник, что вся дворня их и постоялого двора, где они остановились, все-то люди были милы и вежливы.

Учтивы несказанно.

И к Аглае относились так, будто бы она все еще оставалось княжной Гурцеевой, а не вот это вот. Но чем дальше, тем душнее, теснее становилось на просторном этом подворье. И чистое оно.

Ухоженное.

Стоит на краю купеческой слободы, где люди-то селятся уважаемые, но вот…

Невозможно.

Будто что-то изнутри мучило, терзало Аглаю. То ли совесть, то ли просто несварение. Хотя…

— Экипажу возьмите, — прогудел Фрол Матвеевич, оглядывая Аглаю со всех сторон. — А то ж это… невместно-то без экипажу.

— И провожатого, — поддержал брата Матвей Фролович.

— Троих, — купец растопырил пальцы для наглядности.

А уж хором они произнесли:

— Неспокойно ныне в городе.

Аглая хотела отказаться, все ж идти недалеко, но… согласилась. Нехорошо расстраивать людей, которые искренне желают ей добра.

Да и…

Действительно, неспокойно.

И понять Аглая никак не может причин этого вот неспокойствия.

— Извините, — сказала она, потупившись. — Но… просто… я не могу больше остаться здесь. С вашей женой все будет хорошо. И с ребенком тоже. Мальчик родится…

Купец крякнул и покраснел.

От радости.

— Вы только время от времени целителю показывайте, а так… она молода и здорова. И, думаю, еще не раз вас порадует.

…экипаж оказался каретою внушительных размеров, которую на подворье держали для гостей особых. И в эту самую карету Аглаю усадили со всем возможным почтением.

Сунули в руки корзинку с кренделями да плюшками.

Приставили короб с квасом.

На крышу — сундуки.

— Ткани там, — сказал Фрол Матвеевич.

— Наилучшие, — Матвей Фролович бороду огладил. — А то где это видано, чтоб всего-то пара сарафанов. Пошьете себе чего.

Аглая хотела было ответить, что шить она не умеет, да и… куда ей теперь наряды-то.

— Не побрезгуйте! — сказали купцы хором. — В благодарность…

Как им было отказать.

Да и надо ли?

Ткани ведь продать можно… правда, Аглая не очень понимала, кому и за сколько, но вот если в перспективе, если не сладится у неё с Козелковичем, если то странное, толкающее её вперед, не успокоится, ей ведь нужны будут деньги?

Да и те, что купцы на прощанье сунули, тоже пригодятся.

Надо было бы заглянуть, но… неудобно. Ей говорили, что думать о деньгах — удел людей подлого сословия, что воистину благородные никогда-то не задаются подобными вопросами, ибо есть куда более важные. А вот она, Аглая, все-таки благородная или не очень?

И если так…

…за проживание платить надо. Это она поняла. Но вот сколько надо? И как понять, дорого просят или не очень? А помимо проживания?

За готовку.

Уборку.

И… и еще за что? Аглая загибала пальцы, но больше так, для порядка, ибо понимала, что та, прошлая её жизнь, слишком уж отличалась от нынешней. Или той, которая будет. И что в той, которая будет, прежние её умения не так и нужны, а новые… откуда им взяться-то?

— Я справлюсь? — спросила она у Карамельки, которая выбралась из корзинки с котятами, чтобы устроиться на коленях. И сама себе ответила. — Я справлюсь.

Получилось, правда, без должной уверенности.

Но…

Что ей делать еще?

Дурбина Аглая заметила сразу. И тоже удивилась, потому что прежде-то она людей запоминала, признаться, с немалым трудом. А потом еще частенько путала, что несказанно забавляло Мишаньку.

Или злило.

В зависимости от ситуации.

И уж точно она бы не узнала никого из прежних знакомых своих вот так, в толпе. А тут…

— Стой! — крикнула Аглая и так громко, что вновь себе удивилась. Наверное, прав был Мишанька, вовсе она не годна в княжны, сколько ни учи, но та, простая кровь, наружу лезет.

И пускай себе.

Главное, экипаж остановился. И Аглая с неподобающей поспешностью выскочила из него, едва не скатившись на руки Дурбину.

— Здравствуйте, — сказала она, чувствуя, как вся-то вспыхивает от смущения.

— Здравствуйте, — эхом отозвался Дурбин.

И улыбнулся.

Аглая тоже улыбнулась.

— Как хорошо, что я вас встретила… я думала записку отправить, наверное, это было бы правильно, только как-то вот… думала и забыла. Со мною случается. А потом оказалось, что экипаж уже подали и некуда отступаться. И я решила, что если так приеду, то не выгонят?

— Не выгонят.

Он смотрел в глаза. И Аглая тоже. И… люди шли, люди обходили их, словно и Аглая, и Дурбин воздвигли вокруг себя незримую стену.

Или щитами укрылись.

Но щитов не было. Они просто стояли.

— Там… — молчать стало немного неудобно. — Я больше не нужна. Фролу Матвеевичу. Он, конечно, предлагал остаться, но правда в том, что я действительно ему не нужна. И жене его тоже. И… и зачем тогда отягощать добрых людей?

— Не думаю, что вы были в тягость.

— Я старалась… но… я вспомнила, что вы говорили про барона и решила, если спрошу, то… худого не случится?

Получилось отчего-то жалобно. И Аглая поспешила задать вопрос. Её ведь учили, что правильно заданный вопрос может полностью изменить настроение беседы.

— А вы… гуляете?

— Гуляю, — признался Дурбин. — Дома… там меня никто не гонит. И не упрекает. Но… как-то оно…

— Муторно?

— Именно.

— А… это ярмарка? — Аглае стало неудобно.

— Просто рынок. Подумал, что, раз уж собственных сил не осталось, то стоит хотя бы трав приобрести. Все одно большая часть недугов ими лечится.

— А здесь продают?

Мысль показалась Аглае на удивление здравой. И пусть собственная её сила никуда-то не делась, но… травы — это хорошо.

Правильно.

У неё имелись. Еще те, в пришкольном лесу собранные, высушенные должным образом, и сложенные в берестяные туесочки. Только куда княжне Гурцеевой да с травами возиться? Вот и потерялись эти туесочки где-то там, в глубинах дома, то ли на чердаке осев, то ли в подвалах.

Стало обидно.

Горько.

— Не возражаете, если я составлю вам компанию? — прежняя Аглая ни за что не стала бы напрашиваться, а нынешней, получается, можно?

— Буду счастлив.

— Я только экипаж отправлю… или оставить?

— До баронского поместья тут недалеко. Но если вы хотите на экипаже…

— Нет, — Аглая замотала головой. — Я лучше так…

Рынок.

Странное место. Полное суеты. И эта суета, голоса вокруг, пробуждают в Аглае память. Точнее даже не память, смутные образы.

Запах сена.

И мычание скота. Печальный взгляд лиловых глаз. И корова тянется к Аглае, вываливает язык, чтобы засунуть его в ноздрю. И Аглая пытается повторить. Но собственный её язык короток.

…толкотня.

И кто-то с кем-то ругается, но не зло. Торг? Отец привез зерно, не все, но что-то, что получилось снять. А матушка еще ткань положила, грубую, но крепкую. И если выйдет её продать, то домой купят что-то полезное.

Может, даже корову.

— С вами все хорошо? — Дурбин останавливается и заглядывает в глаза.

— Все… наверное… просто вдруг… я вовсе не княжна. И… и родители мои селяне.

Зачем она это говорит? А главное, сказала и стало страшно. Вдруг да… Мишанька говорил, что люди должны держаться с равными себе. Она же, получается, никак не равна ни ему, ни вот Дурбину.

— Наверное, когда я была маленькой, меня брали на ярмарку… или рынок. Не знаю.

А он просто смотрит.

Сказал бы хоть что-нибудь, право слово! А то стоит и смотрит… и ей страшно от того. И…

— Я своим вечность уже не писал, — сказал Дурбин. — И они мне тоже. Если и пишут, то чтобы денег прислал. А мне-то особо слать было нечего. И раньше. Теперь и вовсе, может, придется вернуться. Только меня не слишком ждут.

— Почему?

Он пожал плечами:

— Я не единственный ребенок в семье… очень даже не единственный. Поместье же, которое отцу досталось, не так и велико. И места на всех не хватит.

— И… что вы собираетесь делать?

— Пока? Не знаю. Наверное, надеюсь, что дар все-таки восстановится. Хотя бы немного. Тогда подам прошение, выправлю лицензию и поеду куда-нибудь. В тот же Канопень вернусь. Там целители есть, но с даром если, то вряд ли. Заведу практику. Буду людей лечить.

— А… если… — Аглая слегка прикусила губу. Помилуйте, о таком вовсе вслух говорить не стоит. А она сказала.

— Если не восстановится? Тоже думал. И пожалуй, ничего-то не изменится. Разве что лицензия будет с ограничением магической практики. Буду лечить травами. И как диагност я кое-чего стою. Возможно, клиентов станет меньше, но… как-нибудь проживу.

Наверное.

То есть, нужно сказать, что все обязательно будет именно так. Что хорошие целители, не важно, одаренные они или нет, везде нужны.

А ведьмы?

И почему Аглая не сказала? Промолчала, будто в словах этих было что-то стыдное. И теперь ей стыдно уже за молчание. Впрочем, стыд исчез, когда они оказались в лавке.

— Здесь знают толк в травах, — сказал Дурбин, открыв дверь. И пусть эта лавка гляделась неказистою, махонькую, куда там против двух, что стояли рядом, но Аглая вошла.

И вдохнула характерный травяно-цветочный запах.

Хорошо.

Почти так же хорошо, как в школьной сушильне, правда, та была куда как побольше. И светлее. Там, помнится, и столы имелись для индивидуальной работы, и шкафы, где хранился собраный материал.

В лавке шкафы тоже были. Огромные, под потолок. Тяжеленные. Украшенные резьбой. Дверцы их потемнели, но стекла не утратили прозрачности.

За стеклами виднелись короба и коробки.

Склянки с высушенными шарами синеголовника. С льняным семенем, закрытым плотною пробкой. И с зелеными маковыми головками. Корнями и корневищами, порой рубленными на крупные куски. Характерными шарами плодовых тел веселки, которые плавали в крепком вине.

Была здесь и черная резеда, и кадило, запах которого пробивался, мешаясь с терпким ромашковым. Ромашку вот хранили не в коробках, но в пучках, повесивши на тонкие палочки. И там же Аглая обнаружила знакомые нити заячьей осоки, и овсяницы красной, которую от живота запаривать хорошо.

Она шла вдоль стены, с наслаждением узнавая траву за травой, повторяя их названия шепотом, радуясь тому, что не забыла.

…нивяник… донник белый и лекарственный. Печеночница благородная и простой одуванчик. Лесная фиалка, которую хорошо в настой от кашля добавлять. Легкий звонкий цвет таволги вязолистной. Обыкновенная липа, чей срок почти вышел. И кровохлебка болотная.

Сабельник.

— А, Никитка, — этот голос отвлек Аглаю от хрупкого пучка заячьей лапки, растения не то, чтобы пустого, скорее уж известного своей капризностью. Его и собирать-то надо было по первой росе да на растущую луну, и сушить на особый манер, и…

— Доброго дня, Борислав Бориславович, — Дурбин слегка поклонился. — Вот… решил, раз снова в Китеже, то заглянуть, запасы пополнить.

— От и молодец.

— Аглая, — сказала Аглая. И руку протянула привычно. Правда, её не поцеловали, а осторожно пожали. И поклонились.

— Невеста, что ли?

Дурбин не ответил. И Аглая тоже… неудобно получилось.

— Понятно…

— А… а лапку по росе собирали? — под взглядом этого человека в простой черной одежде — так бы приказчику одеваться или там какому чиновнику из нижних, а не магу немалой силы — Аглая чувствовала себя… неудобно.

— В первый день новолуния, — ответил тот, усмехнувшись. — Иль не верите?

— Борислав Бориславович первый травник, — поспешил заверить Дурбин.

— И ваши ко мне заглядывают частенько. Ведьмы.

Будто и так не понятно.

Понятно.

И… и выходит, что если заглядывают, то… то не все жили так, как Аглая?

— Что ж, молодые люди… — взгляд Борислава Бориславовича задержался на Дурбине. — Вижу… провинция пошла тебе на пользу.

— Не уверен.

— Я уверен. Иногда надо уехать, чтобы вернуться со свежей головой. Ты, Никитка, всегда сообразительным был. Правда, куда-то не туда потом соображать начал, но ничего, жизнь — она такая. А что вернулся, так хорошо…

— Сил у меня почти… вот, ограничение поставили, — пожаловался Дурбин.

— Снимут.

— А если и нет?

— Тогда с ограничением жить будешь, — пожал плечами Борислав Бориславович. — Но ты ж и сам о том ведаешь, верно?

Никитка кивнул.

— Выходит, что буду…

— Куда ж ты денешься?