Понаехали!

Глава 46 Где случаются неожиданные встречи и полезные разговоры

В царском дворце Аглая чувствовала себя лишней. И вовсе не потому, что прислуга на неё смотрела с укором, и не потому, что страшно было встретить кого-то, к примеру, Мишанькиного отца, который при дворе обретался, но…

Сама по себе.

Будто не место. И не… не время, что ли? И в то же время как уйти? Оставить ребенка, которого Аглае доверили. А главное, куда?

Вот и маялась.

Сидела на лавочке, глядя, как носится по лужайке Лилечка, гладила рассеянно Фиалку, которой носиться совсем не хотелось, и думала, что жизнь её, Аглаи, какая-то совершенно растрепанная. Вот как Лилечкины косы.

И Светлолика куда-то подевалась.

И…

— Привет, — сказали ей, и на лавочку упала, потеснив Аглаю, девица весьма разбойного вида. И дело даже не в том, что коса её растрепалась, сарафан измялся, а венчик съехал набок, но скорее во взгляде, не предвещавшем ничего-то хорошего.

— Доброго дня, — вежливо поздоровалась Аглая.

— Не узнала?

— Н-нет…

В душе появилось подозрение.

Такое вот… нехорошее подозрение.

— Ага… я вот теперь тоже себя не узнаю. Всякий раз смотрю в зеркало и пугаюсь. Правда, уже не до обморока… чтоб ты знала, до чего неприятно в обмороки падать, — сказала девица, на лавочку опираясь локтями. И ноги вытянула, да так, что подол платья едва ли не до колен поднялся.

— Мишанька…

— Ага… Мишанька… только и осталось, что имя. Да не дергайся. Я уже не злюсь. Почти, — девица, в которой угадывалось — теперь Аглая это видела — некое сходство с мужем её, широко улыбнулась. — Только обмороки… еще ладно, когда поймают, а если нет? Этак и зашибиться недолго.

Она почесала грудь.

— Зудит.

— Это от пота. А обмороки — потому что сосуды слабые. Иногда еще сила сказывается, если не стабилизирована… — Аглая почувствовала, что краснеет. Густо.

Тяжело.

И… и еще немного, она точно под землю провалится. От стыда.

— Ага… то есть, как стабилизируется, так и пройдет?

— Н-не знаю… н-наверное.

Мишанька хмыкнул.

И сказал:

— Да не трясись, говорю… назад меня вернуть можешь?

— Я пыталась. Не получается, — вышло донельзя жалобно, и Аглая почувствовала, что еще немного и расплачется. От обиды. И от беспомощности. И вообще от всего, что навалилось. — У меня ничего не получается!

Она шмыгнула носом.

Она не будет плакать. Не будет и все тут…

— Не реви, — сказал Мишанька. — Не поможет… я уже понял. И отца не бойся. Сказал, что сам виноват… я вот спросить хотел. Я и вправду настолько виноват? Ну… наговорил всякого. Дурак был. Может, и остался, но вот чтобы так…

— И-извини.

Слезы все равно потекли. Аглая хотела их сдержать, а они потекли. Вдруг.

— Понятно, — вздохнул Мишанька тяжко и, вытащивши платок, протянул. — На от, пока не увидел кто… бабы тут злющие. Заклюют.

— Это они не сами… это… обстоятельства.

— Ага…

— И я… я не хотела вот так! Я не собиралась. Я тебя любила… наверное.

— И я любил. Наверное, — он теперь на Аглаю не смотрел, но голову задрал, любуясь то ли деревами, то ли птичками, то ли просто тем, как текут облака. — Нет… честно любил.

— И я… честно.

— Я ведь не обижал тебя. Старался. Ну, если и обижал, то не нарочно… все выходит не нарочно. И как теперь?

— Не знаю, — Аглая мяла платок. Слезы высохли. А осталось… что осталось, помимо ощущения неправильности. — Почему так все получилось?

— Вот и мне хотелось бы знать. Может, потому что оба были… дураки?

— Были?

— Надеюсь, что были, но вот что-то подсказывает, что дурь — дело такое, скоро не выведешь… я от смотрю на этих красавиц, и как-то не по себе становится. Кстати, — Мишанька сел вдруг ровно. — Глянешь кое-что?

— Что?

— Сильноведьмовское зелье.

— А такое бывает?! — Аглая искренне удивилась.

— Бывает, как видишь, — Мишанька вытащил фиал из темного камня. — Говорят, если его выпить, то красавицей станешь страшною… ну, то есть, не страшною, а красавицей-раскрасавицей, в которую прямо с первого взгляда человек возьмет и влюбится.

— Приворотное?

— Приворотное же не самому пить надо, а жертве подливать.

Кто здесь потенциальная жертва, Аглая уточнять не стала. Но руку протянула. Осторожно. Не то, чтобы она боялась, что Мишанька ударит, нет. Он бы никогда-то… и наверное, он прав. Если подумать, что Мишанька сделал плохого?

Настолько плохого, чтобы вот так…

Он ведь и дом обставил, чтобы ей было приятно… не спросил, правда, надо ли то Аглае, но старался. И платьев купил. Драгоценности… дарил ведь.

Много.

А она…

…ей бы поговорить сперва. Нормально. И ему бы. А то и вправду получилось… глупо.

Камень был едва-едва теплым, словно солнцем нагретым. Или… нет, не солнце, другое что-то. Темное. И не от камня, а там, внутри сидит, будто гадюка на этом вот солнечном камне свернулась да греется. Сама-то по себе она не опасна, но тронь её…

— Дурное что-то, — сказала она, осторожно обводя флакон коконом своей силы. — Я… меня не учили… то есть, составлять простые зелья учили. И распознавать их тоже. От головной боли. От колик кишечных. Или почечных… от… мало от чего.

Сила тянулась тончайшей нитью, сама сплетаясь узором.

— А это… я открою?

— Погоди, — Мишанька руку протянул. — Что дурное, я и сам чувствую… слушай, а чему вообще тебя учили?

— Многому, только, кажется, не тому, что ведьме на самом деле надо.

— И с книгой ходить заставляли? На голове?

— И с книгой. И с яблоком, и со стаканом воды… а доску привязывали к спине?

— Чего? — у него брови сошли. Надо сказать, что эмоции следует контролировать. Или не надо?

— Для осанки. У меня долго спину держать не получалось, а корсет нельзя было по малости лет, вот доску и привязывали.

— Бред какой…

— Зато осанка выправилась.

— Печати не чувствую, — проворчал Мишанька, не спеша отдавать флакон. — Может… отец пусть разбирается? Вдруг оно опасно.

— Для того, кто выпить должен был, точно опасно, — Аглая требовательно протянула руку. — Я… мы только глянем, да?

— Да, — согласился Мишанька, а Фиалка, до того дремавшая на краешке лавки, приоткрыла глаз и издала тонкий протяжный звук.

— А что вы тут делаете? — Лилечка возникла в миг, то ли на крик отозвавшись, то ли сама по себе. — А это трогать нельзя!

— Почему? — осторожно спросила Аглая.

И трогать не стала.

А Мишаньке протянула платок, которым он флакон и обернул.

— Самому подумать стоило бы, — проворчал, правда не зло. — Спасибо.

— И… тебе.

— За что?

— За все, — разговор-то шел вовсе не о флаконе, и Аглая отвернулась, потому что смотреть в Мишанькины синие глаза, которые остались прежними, сил у неё не было. — И… извини! Прости, пожалуйста… я…

— Э, погоди! — Мишанька рукой махнул от избытка чувств, едва по носу не попавши. — Не надо меня расколдовывать сейчас!

— У меня и не получится.

— А вдруг получится? Потом попробуешь… а то ж… дело у меня тут. Отец дал… впервые, представляешь? Всегда-то все сам и сам… я по-молодости еще пытался, да ничего не получалось. Ну, что-то получалось, но не как он хотел… да и дури во мне много было… осталось немало. Вот. Потом маги. У них привык сидеть. А тут… сыном был не особо надобен, дочкой же, видишь, сгодился.

Мишанька криво усмехнулся.

— Творится тут что-то до крайности неладное. И непонятное. Если я правильно догадываюсь, то эта пакость не у одной невесты имеется. А потому очень надо понять, что это вообще такое.

— Мертвая вода, — сказала Лилечка, забираясь к Аглае на колени. И ручонки свои к флакону протянула, но трогать не трогала. — Не настоящая, а ту, которую мертвой сделали… живым с нею нельзя.

— Откуда ты…

— Вижу, — взгляд Лилечки был ясен. — И ты не бойся. Она тебя не вернет. Сам вернешься. Когда захочешь.

— Я хотел, — проворчал Мишанька.

— Значит, мало хотел, — Лилечка сгребла Фиалку. — У кого, ты думаешь, она еще есть?

— У Медведевой должна быть… и… э нет, погодь, — Мишанька нахмурился. — Ты что удумала?

— Посмотреть.

— Ты дитё!

Лилечка склонила голову на бок и потянула за прядочку волос, которую на пальчик намотала.

— Не сердитесь, тетенька, — пропела она нежным голосочком. — Я не хотела… заплутала только.

А потом, отряхнувшись, произнесла.

— Мне искать не надобно. Я её и так слышу. А про остальное вы у Ежи спросите. Он ведьмак. Ему лучше знать, зачем им мертвую воду дали.

Мишанька потер подбородок и поглядел на Аглаю.

А она…

Она тоже поглядела на мужа.

Или уже нет?

Надо бы спросить, да неудобно как-то… и речь-то сейчас не о них идет.

— Я напишу Эльжбете Витольдовне, — сказала Аглая тихо. — Она ведь тоже знает… должна бы.

— А я отцу расскажу. Что-то это все… — Мишанька поежился. — Пахнет дурно.

— Это потому как мертвая, — веско отозвалась Лилечка. — А ты живой. Живым с мертвою водой тяжко…

И вздохнула.

Путь не открылся.

Вот взял и не открылся, чего быть не должно было. А оно взяло и… случилось? Эльжбета Витольдовна дважды ощупала стену, в которой вот, казалось бы, еще недавно имелась дверца, а теперь взяла да сгинула. Куда? В камень ушла? Кладка старая, с неровными кругляшами валунов, которые поседели от времени. Камни ластились к рукам, норовя оставить на них пыльный след, и Эльжбета не без раздражения отметила, что щупать стену она может долго, но ни к чему-то хорошему это не приведет.

— Я так понимаю, — заметила Марьяна Францевна, глядя на эту стену с непонятным выражением лица, — у нас возникли непредвиденные затруднения…

Она сама постучала по стене, убеждаясь, что никуда-то эта стена исчезать не намерена.

— Пожалуй что… — вынуждена была признать Эльжбета Витольдовна.

И потрогала кристалл, который притворился еще одним булыжником.

Из-за него ли это?

И не стоит ли вернуться? Только подумала, как поняла, что нет, возвращаться смысла нет, что и в её приходе тоже его было немного, что и книга, и камень — всего-навсего осколки прошлого, части его, которым она, Эльжбета, придавала чересчур уж большое значение.

— Знаешь, не хочу тебя пугать, — все так же отстраненно заметила Марьяна Францевна, — однако… такое дело…

Дверь, которая вывела их в коридор, тоже исчезла.

Взяла и…

— Надеюсь, что стены не планируют… — она ткнула пальчиком в камень. — А то вот… всякое сказывают.

— Нет, — Эльжбета Витольдовна прислушалась… к себе?

Ко дворцу?

К чему-то вовне… когда-то давно, когда она была молодой ведьмой, которая еще не знала, сколь сложно устроен мир и что в мире этом следует в первую очередь внимать голосу разума, ибо прочие голоса говорили… не то, так вот, в те далекие времена она… слышала.

Что именно?

И не вспомнить уже… глупости всякие вроде соловьиных трелей под утро. Они каким-то непостижимым образом пробивались сквозь полог тишины. А может, виной тому были распахнутые окна. И еще розы так одуряюще пахли.

Душа летала.

Летала, летала и утомилась. Успокоилась.

Выросла.

— Знаешь, — Эльжбета Витольдовна огляделась, понимая, что находится в месте, которое любому иному человеку показалось бы… пугающим. От коридора ничего-то не осталось, и теперь их с Марьяной окружали стены. — Мне кажется, нам пытаются что-то сказать, но мы не слышим. Почему?

— Старые стали. Оглохли.

— Скорее уж позволили себя оглушить… — Эльжбета вытащила кристалл и сжала его в ладонях, пытаясь согреть собственным теплом. — Решили, что удобнее не слышать. Не слушать. Не понимать.

Кристалл оставался прохладным.

Тепло уходило внутрь, но, выходит, недостаточно его было?

— Я просто хочу понять, — сказала Эльжбета Витольдовна камню. — Что происходит?

…стены вот согревались.

И…

…эти стены были поставлены на крови и силе, ими же связаны во веки веков.

Но что с того?

…не крепость должна была стать на берегу озера, но дом…

Она все равно не понимает.

…безопасный. Надежный. Способный защитить тех, кто доверился ему.

Или…

…и залогом тому камень, что принял на себя тяжесть этого дома. Нет, вовсе не тот, что держит в руках Эльжбета Витольдовна. Точнее, не совсем тот. Нынешний — малая частица того самого и…

— Опасность, — губы шевельнулись сами собой. — Смертельная опасность.

— Что?

— Он нас не выпускает, ибо договор еще действует. Мы… все клялись хранить. Оберегать. Служить… ему и его потомкам, которым угрожает опасность.

Нет, знание не пришлось. Эльжбета слышала шепот, где-то там, вовне, слабый, едва различимый. И не отпускало ощущение, что она сама виновата в собственной глухоте.

Не только в собственной.

— И опасность столь велика, что само это место не справится, — она облизала пересохшие губы. — Оно бы сумело, но…

— Дворец перестроился, — Марьяна Францевна всегда отличалась немалой сообразительностью. — И ныне высочайшее семейство обитает вовсе не здесь.

— Именно, — понимание принесло облегчение.

— И чего от нас хотят?

— Помощи. Исполнения зарока. Защиты.

— От чего?

— А вот в этом и предстоит разобраться… но… — Эльжбета Витольдовна положила ладонь на стену. Может, она на старости лет и глуховата стала, однако глухота не равна бессилию. — Думаю, нас отведут туда, где нам надлежит быть…