Понаехали!

Глава 61 Повествующая о том, до чего сложно быть бабой

— Чегой? — мрачно спросила Медведева. — Ты чегой тут несешь, блаженный?

И на Мишаньку двинулась.

Медленно так. Всею мощью девичьей красы, которой в Медведевой пару пудов имелось. Мишанька даже дрогнул. Во глубине души. Ибо с прекрасными девицами ему, если и приходилось воевать, то исключительно в своих фантазиях.

А это не считается.

— Тогой, — ответил он, с места не сдвинувшись. И взглядом на взгляд ответил. Ноги расставил пошире, руки в бока упер. — Не дурите.

За Медведевой виднелись прочие боярские дочери, стоявшие одна подле другой, будто бы вместе, но все одно наособицу. Ишь, взглядами друг дружку награждают такими, что впору испугаться не того, что там, за стенами, творится.

— Смута грядет, — примиряюще сказал Мишанька. — И вас перебить хотят.

— Дурак? — с надеждой поинтересовалась Куницына, и носом шмыгнула, а после к носу этому платочек прижала. — Какая смута… девоньки…

— Никакой смуты не будет, — мягко улыбнувшись, ответствовала Димитриева. — Кому оно надобно.

И руки сомкнула.

Вот Мишаньке категорически не понравилось, как она улыбнулась. Так… насмешливо, будто знала наперед, что все-то Мишанькины усилия даром пропадут.

А рукава широкие.

И платье-то по той, другой моде… в этаком и броню упрятать можно. И…

— Стой, — рявкнул он, когда руки девицы медленно стали размыкаться. — Стой, или…

— Все будет иначе… — она склонила голову набок, глянув на Мишаньку этак, с жалостью. Убогих вовсе жалеть принято. — Во всем виноваты ведьмы… проклятые ведьмы, которые втерлись в доверие государю… которые пробрались во дворец, чтобы учинить…

— Чего она… — охнул кто-то.

А Мишанька… Мишанька вдруг понял, что и пошевелиться не способен. Треклятая же девка вытащила из рукава бусину. Как… то ли жемчужина крупная, то ли вовсе стекло, мутноватое, протертое с одного краюшку.

— Погибших, конечно, будет изрядно…

— Да ты… — Медведева замахнулась и осела кулем, охнуть не успела. А Димитриева сказала:

— Не стоит мне мешать. И тогда ваша смерть будет быстрой, но не сказать, чтобы вовсе безболезненной.

Бусину она подняла, и все-то, кто только был во дворе, уставились на неё, будто бы краше ничего-то не видели.

— Смотрите, смотрите… — зашелестели голоса. Кто-то ахнул от восторга, а вот Мишанька его не понимал. Бусина, как бусина. Крупная. Круглая. Белесенькая, как уж замечено было. И не переливается, наоборот, будто свет солнечный её стороною обходит.

Но девки глядят, что завороженные.

Рты раскрыли.

А Димитриева размахнулась и…

Мишанька тогда еще понял, что не успеет. Ни девок спасти, ни даже себя. Что бы ни было в этой от бусине, но оно на волю вырвется, и тогда… и отец опять же разочаруется. Доверил дело, а он, Мишанька, подвел. И… и помирать не хотелось.

Все сложилось одно к одному. Мишанька еще озлился крепко, и от злости этой, не иначе, треснули незримые путы. И он рванулся, понимая, что все одно не успевает, изворачиваясь, падая и бусину ловя. И поймал. Сдавил в ладонях, такую хрупкую.

— Что ж, — сказала с улыбкою Димитриева. — Так оно и лучше будет…

А после развернулась и пошла.

Мишанька же… и остался с проклятою бусиной, оболочка которой стремительно таяла. И… и когда растает, то что будет?

— Дай, — протянула руку Медведева. — Не про твою честь такая красота!

— А вы… — Мишанька перекатил бусину в ладонь, а после и в кулаке сжал, осторожненько, чтоб раньше сроку не порушить. Сколько у него времени осталось?

Он не ведал.

— Вы… догоните, — он поднялся и, подхвативши юбки, бросился прочь.

Куда там надобно?

В старую часть замка? Вот добежит. Постарается… сзади донесся истошный визг. Девицы, кажется, были не согласные. Оставалось лишь надеятся, что бегают они хуже Мишаньки.

Юбки опять же.

Проклятье. Кто бы знал, до чего сложно быть бабой!

Озеро отступило, обнаживши пологий берег. И в нем, в могучей перине ила, лежали какие-то бревна, остатки лодок. Прямо перед пристанью высился белый камень, словно зуб древнего великана. И этот зуб приковывал взгляды.

За спиной кто-то вздохнул.

И воззвал к богам. И словно откликнувшись на зов этот, небо блеснуло запоздалой позолотой. Почудилось даже, что там, под облаками, пляшут, трясут крыльцами бабочки.

Блажится.

Радожский глядел на воду, которая продолжала отступать. Было… нет, не страшно, пожалуй. Спокойно. Впервые за долгое время спокойно. Словно он оказался именно там, где и должен быть.

Именно.

Рядом громко сопел ведьмак, и от сопения этого сосредоточенного становилось тепло. А ведь всегда-то брата хотелось… еще раньше, когда он ничего-то не понимал и отца просил.

А тот все хмурился, злился.

И…

…вот и все. Сколько проклятью ни виться, все одно жизнь заберет.

И к лучшему.

…он бы не смог. Там, когда очнулось оно, опалив руку черным узором, словно клеймом, все казалось простым. Поехать. Найти девицу. Жениться. Получить свободу. А там… там ведь можно и девицу услать куда подальше, то ли в монастырь, то ли в поместье какое, из тех, что поплоше, определивши содержание.

Развода попросить.

…посвататься к той, которая…

Радожский потер грудь. Болит. И ведь, дурак, полагал, что хорошо-то все придумал. Государь опять же не отказал бы… а против государя.

Теперь от странно.

Мерзковато.

Будто… будто ясно все стало, как и небо. Облачка расползлись. Солнце вон коснулось вод, и те подались еще немного назад.

— Скоро, — сказал ведьмак одними губами.

— Шел бы ты, — ответил Радожский, не спуская взгляда с темного ила. Ишь ты, вон, из-под него словно крыша проглядывает… дома тут стояли?

Или еще что?

— Куда?

— А куда-нибудь. Толку от тебя все одно немного. Ты не воин.

— И не маг, — согласился Ежи. — Я вообще, если подумать, не пришей кобыле хвост, но…

Он вытащил из кармана горсть черных камушков, сперва даже показалось, что угли это, но после Радожский почуял темную силу, от камней исходящую.

— Но не спеши гнать, княже, — кривовато усмехнулся ведьмак. — Авось и пригожусь…

Сзади загромыхало, и на узкую косу втянулась еще одна колонна оружных людей. Радожский оглянулся: Соболевы.

И поклонился Пересвету свят Родимовичу, который восседал на огромном жеребце. Грозен… в одной руке копье, в другой — щит. На щите полощетса бунчук. И конь землю копытом топчет, а копыто это — не каждый таз столь огромен будет. И кажется, сама земля вздрагивает.

Не от конского удара, от треклятой волшбы.

Соболев коня тронул, и тот подошел, ступая неспешно, словно тоже блюл честь княжескую.

— Радожский, — прогудел Пересвет Родимович.

— Я, — отвечал Радожский, и вновь удивился, уже тому, что исчезла прежняя его робость. И страх тоже. И…

— Ты дочку мою взбаламутил?

— Нет.

— Врешь… или не знаешь, — князь махнул рукой, закованной в латную перчатку. — Девка… в голове ветер. Я ж ей добра хотел. А она… от меня и к ведьме!

— Ведьма хорошая, — сказал Радожский.

— Ага, твоя невеста… вот смеху-то… все-то только и шепчутся, что Соболева пошла служить невесте своего суженого. Этак и вовсе согласится меньшицею в дом войти.

Радожский покачал головой.

— Не будет такого.

— Конечно, не будет. Сам тебе голову сверну, — ласково ответствовал князь. — Коль жив останусь.

— Тут… вообще с живыми сложно, — ведьмак прислушивался к беседе с немалым интересом.

— А это кто?

— Ведьмак, — сказал Радожский.

Озеро еще отползло. И… таял черный ил, поднимаясь черным же дымом. И небо от него потемнело, измаралось. Солнце и то будто тусклее стало.

— Всамделишний? — удивился князь.

— К сожалению, — ведьмак глядел на этот дым и щурился.

— Женатый?

— Нет пока.

— От и хорошо… у ведьмаков славная кровь, сильная… мой прапрадед был… да… — князь определенно задумался, и ход его мыслей Радожскому категорически не понравился. — Коль живы останемся…

Ил таял.

И белый камень делался еще белее.

…с грохотом втянулась на берег еще одна колонна оружных людей, что подчинялись рыцарю в заморском доспехе. За спиною того высились лебединые крыла, а со шлема спадал конский хвост. Впрочем, командовал рыцарь людьми споро.

— Козелкович, — пояснил Соболев, который отходить, кажется, вовсе не собирался. А после вздохнул и сказал: — Не держи зла, Береслав. Ты парень славный и роду хорошего. И другим разом не желал бы я иного зятя, но… сам понимаешь.

— Понимаю.

— И не могу я допустить, чтоб дочь моя жила без благословения божьего да рожала детей проклятых.

— Понимаю, — шепотом повторил Радожский, глядя, как появляются из тумана тени домов и улочек.

Коней.

Людей.

— Я…

— Поберегись! — донесся громкий голос, и на берег вылетел конь вороной масти. Бухнули копыта, увязли в сыром песке. А конь гривою тряхнул, заржал громко, перекрывая голоса.

— От ведь…

Всадник, что сидел на конской широкой спине, был облачен в простую кольчугу, из-под которой выглядывали полы шелковой рубахи. Голову его прикрывал острый шлем.

Да из-под шлема выпали, зазмеились по спине золотые косы.

— Выпорю, — мрачно произнес Пересвет Родимович, правда, без особое уверенности.

— И за дело, — добавил Радожский, глядя, как крутится, приседая на зад, боевой жеребец. Как скалит белые зубы. Как… крутит головой всадник, высматривая кого-то.

— Иди, — ткнул кулаком ведьмак.

— Что?

— Иди к ней, пока время есть…

— Иди, — повторил Пересвет Родимович. — Отговорить… не выйдет. Мать её из… девки у них всегда воевали, и она от… пороть надо было больше.

— Надо, — как-то неуверенно отозвался Радожский.

И… ведьмак вновь пихнул, будто Береслав сам не способный понять, чего ему надобно и куда идти. А… конь остановился. И Горыня почуяла.

Обернулась.

Блеснули зеленью тревожной глаза. Руки стиснули поводья. И лицо побелело.

— Здравствуй, — только и сумел выдавить Береслав, вглядываясь в родно лицо, подмечая каждую черту его, и сердце заколотилось быстро-быстро.

Как всегда.

А руки вдруг вспотели. И вспомнилось, что сам он глядится… не воином. Одежа, пусть целая, но кафтан измят, а где-то и кровью измаран, и пахнет ею же. Лицо…

— Здравствуй, — тихо произнесла Горыня.

И огладила лук свой.

— Ты…

…ей во дворце бы царском остаться. Там стены толстые, оборонят. Правда, в стенах тех неспокойно, но государь знает, не попустит свершиться дурному.

— Подумала, что помощь не помешает, — и голову склонила, ожидая, что скажет.

А что сказать?

Ругаться?

Как-то оно… не к месту.

Велеть, чтоб обратно отправлялась?

Не послушает.

Вона, тонкие пальцы оглаживают лук, тетиву трогают, проверяя, добре ли натянута. Колчан стрелами полон. На поясе висит и меч дивный, изогнутый, и кнут, который степняки жалуют.

— Я ведь тоже силу имею, — сказала она, тихо-тихо выдохнув. Кто бы другой вовсе не услышал.

— Как ты тут вовсе…

— Да… случайно, — щеки запунцовели, показывая, что вовсе не была эта случайность случайною. — Услышала, как Гурцеев сыну… дочке… выговаривает, и поняла… мое место тут.

Конь топнул ногой.

А небо тоненько зазвенело. И этот звон заставил всех-то поглядеть наверх, туда, где солнце пробивалось сквозь темный дым. И свет его опускался на берег, окутывая, опутывая, заставляя дышать полной грудью. Будто бы…

Будто бы так и должно.

— Женишься на мне? — спросила Горыня Переславовна, глядя сверху вниз, и рука её легла на аркан.

— Женюсь. Только…

…проклятье-то никуда не делось. Оно вцепилось в Радожского и не отпустит. Получится ли снять его? Он не больно-то верил. Но и отступаться.

— Женюсь, — повторил он с уверенностью. — Если жив останусь.

— Уж постарайся, — Горыня улыбнулась ярко-ярко.

Счастливо.

И добавила:

— А то папенька заругается…

…звон стих.

А озеро вовсе скрылось где-то там, в сумерках… зато поднялись из тумана темные пики, и расколотый ими, тот сполз, обнажая ровные ряды хазар.

— Началось, — тихо произнес ведьмак, руки потирая.

И Радожский согласился.

В следующий же миг заревели рога, охрипшие после многовекового сна, однако живые. И следом загудели барабаны. Раздался протяжный вой, конское ржание, голоса…