Боги великой пустоты. Книга 2. Безумие (СИ)

Глава 1 Берт I

Разум плавал во тьме, блуждая в вечности холодных коридоров пустоты, а потом вынырнул из бездны небытия и вновь очутился среди привычной обыденности ощущений. Казалось, пролетело мгновение с тех пор, как мир исчез, с тех пор, как отключилось изнурённое нагрузками и болезнью тело. Будто ничего не произошло, будто всё оставалось по-прежнему.

Берт открыл глаза. Он находился в сумрачной зале, заваленной обтёсанными булыжниками, брёвнами и гранитной крошкой. Дневной свет бил в похожие на щели окна, резал стоящую в воздухе пыль и расплывался пятнами на каменном полу. Берт обнаружил себя под грязным плащом на куче одежды, которую кто-то заботливо навалил ему под бок, спина и суставы изнывали от долгого неподвижного лежания. Пошевелился. Крыса, что сторожила спящего, с писком бросилась наутёк и затаилась в тёмном углу. Приподнялся, опершись на руку. Пронзительная слабость объяла конечности, голова закружилась, и Берт снова повалился на импровизированную лежанку. «Где я? Что произошло? Где остальные? Как долго я тут?» — мысли безудержным и тревожным потоком наполнили разум.

Прислушался. Тишина. Шуршание и писк в углу — ничего необычного. В амбразуры окон пробирался запах костра с улицы — там были люди.

— Эй! Есть тут кто-нибудь? — позвал Берт, но голос его звучал настолько слабо, что парень и сам едва слышал собственные слова. — Помогите!

Никто не откликнулся, лишь прохладный ветерок ворвался в оконный проём, заставив поёжиться и натянуть плащ по самые уши. Крикнув ещё пару раз, Берт решил прекратить бесплодные попытки и ждать. Силы стоило экономить.

Он помнил всё произошедшее, но было оно как в тумане: нечёткие образы плавали перед глазами суетливой, невнятной пляской, где смешались события и лица. Проматывая в памяти последний день, Берт дивился самому себе: тому, что не струсил взять лук и вступить в бой с бандитами, тому, что вышел из схватки победителем, будучи совершенно измождённым, тому, что выжил — то было чудо или великое везение, которое случается раз в жизни. Теперь эти события с трудом укладывались в голове. Берту довелось взглянуть в глаза смерти, и она оказалась не столь страшна, как боль и страдания, через которые молодой каторжник шёл день за днём целый месяц. Смерть в те горькие дни была предпочтительнее. Но это было тогда — не сейчас. Сейчас, когда свобода распахнула свои объятья, хотелось жить.

Берт осмотрел своё тело под рубахой и руки: сыпи больше не наблюдалось, коричневая корка постепенно сходила, а расчёсанные язвы начали заживать. Болезнь, которая сгубила стольких людей, не смогла победить его и бежала прочь, оставив на коже следы минувшей схватки в виде борозд и шрамов. Не смотря на слабость, Берт чувствовал себя значительно лучше: голова не болела, тошноты и озноба не было, а здоровый голод, который настиг его вскоре после пробуждения, говорил о том, что организм пришёл в норму.

Повалявшись некоторое время, Берт снова попытался подняться. На этот раз смог-таки принять сидячее положение, хотя голова продолжала кружиться. Так он сидел, привыкая к обретённой свободе и наслаждаясь жизнью, что едва не ускользнула из рук.

Берт услышал, как кто-то поднимается по лестнице, насторожился. В проёме с отсутствующей дверью появилась взлохмаченная фигура щуплого подростка. Малой — его не возможно было не узнать. Тот на мгновение замер, удивлённо вылупившись на Берта своими большими, почти ещё детскими глазами.

— Очнулся! — воскликнул Малой. — Охренеть! А мы ужо думали, ты копыта протянул. Погодь, ща всех позову.

С этими словами подросток опрометью выскочил из помещения, и Берт слышал, как весёлый молодой голос разносится над горами с радостной вестью. Вскоре в зале собралась вся группа беглых каторжников. Они столпились вокруг Берта, а он лишь смущённо улыбался.

— Ну ты молодец! — восхищался здоровяк Эд. — А я говорил, что выкарабкается. Не смотри, что дохлый с виду, силёнок зато ого-го сколько!

Здоровяк выглядел бодрым, на его заросшей жёсткой бородой физиономии застыла довольная усмешка. Фалька и Малой тоже казались полными сил. Болезнь отступила, сыпь поутихла, а у Фальки с лица почти сошли следы побоев, хотя жёлто-коричневые пятна ещё расплывались местами на бледной, синюшной коже девушки. Только Одди смотрел на всех, как и прежде, молчаливо и хмуро, будто плевать ему было на выздоровление товарища, будто съедала его некая скорбь, что лежала на душе бывшего каторжника тяжёлым грузом, заставившим раз и навсегда замкнуться в себе. Суровая сосредоточенность этого человека и недоступность содержимого его головы пугали, провоцировали недоверие. Никто не знал, какие демоны прячутся за напряжённой маской исхудалого лица, а страх заставлял предполагать худшее. Одди не проронил ни слова, он бросил на очнувшегося взгляд исподлобья, прислонился к стене, скрестив руки на груди, и застыл, всем своим видом показывая, насколько ему безразлично общее ликование.

— Это травы помогли, — улыбнулась Фалька, — тебе надо выпить отвар, ты ещё не до конца выздоровел. Надо лежать. И поесть тебе принесу, подожди маленько, — с этими словами девушка торопливо вышла из комнаты.

— Ну конечно! — хлопнул себя по лбу Эд. — Стоим тут, лыбимся, а парень пять дней нежрамши! Брюхо-то набить надо. Сам Всевидящий послал нам эту Фальку. Её травы всех нас на ноги поставили. Чудеса! А конину как она жарит, пальчики оближешь! Не баба, а сокровище.

— Пять дней? — выдавил из себя Берт. — Почему пять дней?

— Потому что ты валяешься тут пять дней, как дохлая курица. Бывало, думали, совсем окочурился. А бывало, проснёшься, и что-то бубнишь под нос — хрен разберёшь.

Берт почесал копну грязных, спутанных волос — по пальцам побежали вши. Раздавил того, который попался на ноготь. Пять дней выпали из памяти, будто их и не было. Пять дней обратились в ничто. Он не мог понять, где находился всё это время, где странствовал его разум. Переступал ли границу этого мира и того? Если так, то кроме пустоты там ничего нет. «Наверное, именно это и происходит, когда умираешь, — решил Берт, — просто исчезаешь — и всё. Но почему никто не говорил мне об этом? И почему я вернулся?»

— А вы что встали столбом? — Эд обратился к Малому и Одди. — Давайте ка, помогите Фальке, воды принесите, еду. Эдак, пока вас дождёшься, снег выпадет.

Здоровяк присел на корточки:

— Можешь встать?

— Не знаю. Слабость, — промычал Берт.

— Ну дык ясен хрен, меня б пять дней не покормили, хрен бы я куда поёл! Ну ничего, поставим тебя на ноги. Жратвы тут достаточно: мы лошадей, которые не совсем протухли, разделали и засушили, — Эд поднялся и подошёл к окну, загородив свет своей широкой фигурой, стал наблюдать за происходящим снаружи. — На переход через горы хватит. Теперь надо думать, как выбраться отсюда. Засиделись. А ведь того и гляди скоты эти серомордые вернутся, или люди графа. Пёс разберёт, что там у них сейчас происходит.

— Так вы ради меня остались? — Берт продолжал сидеть на куче тряпья, борясь с головокружением и слабостью.

— А ты думал, я товарища кину? — Эд обернулся. — Ну уж нет! Никогда друзей не бросал и не брошу. Тем более, мы тебе должны быть благодарны, что не лежим сейчас там, с Тэлором и Ульвом, утыканные стрелами. Твой дружок Одди — вот он натуральный говна кусок. По повадкам вижу! Требовал бросить тебя и удрать. Ссыкло! Сам-то, чуть что, задницу свою поторопился спрятать — терпеть таких не могу.

— Он меня спас, — Берт посчитал нужным вступиться за нелюдимого каторжника. — Когда всё случилось, Одди убил охранника, и мы бежали. Если б не он, не знаю, что со мной было бы.

Здоровяк Эд подумал, а потом произнёс:

— Себя он спасал. Ну да ладно, плевать. Сейчас дорога у нас одна, а выберемся — пусть валит на все четыре стороны. Уходить надо поскорее. Чуешь вонь?

Берт покачал головой: он ощущал слабый запах костра и больше ничего.

— А я насквозь провонял, трупный смрад уже в глотке стоит. Будто мне покойник в рот нагадил, — Эд хмыкнул. — Тут одни трупы вокруг, и они гниют. Мы два дня мертвецов подальше от башни оттаскивали: там внизу куча тел теперь навалена. Поначалу блевать тянуло, а потом попривык. Ха, к мертвечине попривык, бывает же. Живые мы среди покойников. Как это странно. Тут нет места живым. Тут нынче смерть властвует. Так что, парень, поправляйся скорее, — подытожил здоровяк, — хочу уже свалить с богомерзкого рудника, да и не вспоминать его никогда больше.

— Постараюсь, — промолвил Берт.

— Ну уж постарайся. Тем более, ты с луком хорошо управляется и в охоте опытный. Я-то не силён в этом, а те трое — куда им? Баба, да юнец. А на того пса вообще не рассчитываю. Не нужен он нам, пусть валит своей дорогой, как на равнину выйдем.

Некоторые перемены произошли в облике здоровяка с тех пор, как Берт его видел в последний раз. И вроде оставался Эд прежним, вот только исчезла из него былая беззаботность, будто груз лёг на душу этого добродушного глумливого верзилы. Не было теперь и следа легкомысленной удали и кипучего задора, и тень постоянной тревоги сквозила во взгляде. Жизнь и его поломала.

Вернулись Фалька и Малой. Девушка держала в руках глиняную чашку с горячим отваром. В нос Берта ударил запах трав, а от вида жирного куска конины, который принёс парнишка, можно было захлебнуться слюной.

— Ну и гадость! — Берт сделал глоток, и поперхнувшись горечью, чуть не выплюнул отвар.

— Тогда пил — и ничего, а теперь — гадость, видите ли, нос воротит! — добродушно посмеивался Эд. — Но если не хочешь околеть, придётся хлебать.

— Мой отец травником был, он и научил меня, — объяснила Фалька. — Я знаю, что надо делать при недуге. Ты не бойся: лечение горько, но потом легче становится — вот увидишь.

— Вы меня этим уже поили? — преодолевая отвращение, Берт снова отпил из чашки.

— А то! Как очухивался, так тебе в рот и заливали. Даже кормить пытались. Но ты, кажись, не помнишь ни шиша, — ответил Эд, — хоть и бредил постоянно.

— Не помню. А что я говорил? — отвар мелкими глотками поступал в пищевод, и Берт почувствовал себя лучше, даже голова стала меньше кружиться.

— Да мы не поняли ни рожна: ну о бабе своей, вроде талдычил, о монахах каких-то, замке… да не помню я уже. Но, признаться, страшно ты выглядел, словно сам не свой, будто вселился в тебя кто-то. Иногда сидишь сиднем, а в глазах — пусто. Вот это самое паршивое было. Клянусь Всевидящим, в таким моменты думал, что тобой нечисть какая овладела. А потом опять валяешься и стонешь. Неужели и впрямь забыл всё?

Берт кивнул:

— Пустота только. Миг одни прошёл — и вот я уже тут. Я и удивился, что пять дней лежал.

Берт принялся уплетать мясо. Фалька научила, что надо есть маленькими кусочками, иначе после долгой голодовки станет плохо. Подопревшая жареная конина показался такой вкусной, какой не была даже медовуха дяди Говарда — самое сладкое, что молодому охотнику доводилось пробовать в жизни. Он бы махом съел весь кусок и попросил добавки, но довольно быстро почувствовал тяжесть в животе.

— Хватит. Нельзя есть сразу много, — напомнила Фалька. — По чуть-чуть.

Никто не заметил, как в помещении снова появился Одди. Он тенью скользнул в угол, устроился на груде отёсанных камней и ушёл в себя, не обращая внимания на компанию.

— Спасибо всем вам, — растрогался Берт; от горячей пищи разморило, а на душе потеплело от заботы, проявленной этими людьми. Товарищи по несчастью в этот момент стали ближе и роднее, чем односельчане, с которыми парень провёл всю жизнь.

— Да брось, было б за что! — Эд дружески хлопнул Берта по плечу, да так, что тот чуть не повалился. Эда и Малого это развеселило, Берт улыбнулся.

Наконец получилось встать, хоть слабость и головокружение не отступали. Шатаясь, Берт подошёл к окну и выглянул наружу. После тёмного, непрогретого помещения было приятно подставить лицо под лучи летнего солнца. Комната находился на втором этаже недостроенного донжона, под окнами лежали булыжники, доставленные сюда для возведения крепости, а вокруг торчали огрызки незаконченных стен и башен. Сгоревшие деревянные фортификации отсюда видно не было: они располагались ниже по склону, и каменные строения закрывали их.

Зато хорошо просматривались остовы домов близлежащего поселения. Руины раскинулись остывшими углями и равнодушно чернели траурным напоминанием о недавнем присутствии здесь людей. А вокруг лежали седовласые громады гор, которым было плевать на копошащихся внизу человечков. Выжженные леса по склонам гранитных великанов делали картину ещё более зловещей. Только теперь Берт почувствовал доносимый ветром гнилостный запашок.

Всё вокруг напоминало о смерти: смерть жила в этом месте с тех пор, как люди обнаружили в горах Восточного хребта драгоценный металл. Она поселилась здесь, питаясь нескончаемыми жизнями, что клались в жертву наживе лорда предгорных земель, а сейчас смерть воцарилась тут единоличным правителем. Для Берта это место стало олицетворением смерти во всей её мерзости, во всём непотребстве и безумии. В скольких позах она представал перед молодым каторжником, и каждая новая оказывалась отвратительней и ужасней предыдущих. Берту захотелось покинуть недостроенную крепость, и чем скорее, тем лучше. Он, как и здоровяк Эд, желал забыть проклятый рудник и тот кошмар, через который пришлось пройти. Нельзя было здесь умирать. Только не здесь. Берт знал по рассказам о демонах, что пируют на полях битв, и боялся стать их добычей.

— Надо что-то решать, — сказал Эд. — Не знаю, как вы, а я предлагаю завтра же убираться отсюда.

— Парень слаб, — подал голос Одди из своего угла.

— И что? — Эд грозно зыркнул на него, с физиономии здоровяка тут же слетело добродушие.

— Повременить, — ответил Одди.

— Нет уж, хватит! Я с покойниками оставаться не хочу. Отойдём подальше, в долину, там и схоронимся в лесу, пока Берт не окрепнет.

— Я согласен, тоже не хочу тут находиться, — поддержал здоровяка Берт.

Устав стоять, он снова уселся на гору тряпья.

— Как предлагаешь идти? Дорогами? — Одди с прищуром смотрел на Эда.

— А как ещё? — буркнул тот. — По ёлкам прыгать?

— Дорогами опасно. Если на разъезды нарвёмся…

— Если б да кабы, рос бы хер из головы! — разозлился громила. — Можешь вообще здесь оставаться, никакого настроения нет слушать гундёж обгадившегося труса.

— Что? — Одди поднялся с места. — Повтори, что сказал, — в руке его блеснул извлечённый из-за пояса длинный нож.

— Хватит! — Берт вскочил на ноги, переводя взгляд то на одного, то на другого. — Хватит ссориться. Мы не должны ругаться между собой. Убери нож, Одди. А ты, Эд, не говорит таких слов: Одди спас меня, и я ему благодарен. Среди нас нет трусов, раз мы выжили.

Одди сел на место и спрятал оружие, и теперь они с Эдом лишь сверлили друг друга взглядами, полными презрения и злобы.

— Вспомните, что Снелл говорил? — продолжал Берт, почувствовав в себе необычайную уверенность, неведомую прежде. — Надо держаться вместе. Только так мы выберемся из этого дерьма, только так справимся с напастями. Я тоже никогда не был храбрецом, я не убивал людей, даже толком не дрался ни разу. Почему меня трусом не зовёшь, Эд? Если б ни храбрость остальных парней, я вряд ли осмелился бы биться с Ломтём и его дружками. Да никто из нас тут не сидел бы! Снелл был прав: бороться с невзгодами можно только сообща. Он постоянно твердил это, он всех нас сдружил, и он пожертвовал собой, чтобы мы смогли жить дальше. Неужели теперь, после стольких преодолений, после того, как Снелл, Тэлор, Ульв погибли за нас, будем сраться по мелочам и резать друг друга в никчёмной ссоре? Ну уж нет, я не дам это сделать. Вместе выберемся из гор, а потом, кто хочет, пусть валит, куда знает. Вот только стоит ли расходиться? В родные места нам не вернуться: на лбу — клейма, любой наёмник нас прирежет, а в любой деревне — сдадут в сеньору. Понимаете, в каком мы положении очутились? Думаете, перейдём горы, и всё закончится? Хрена лысого! Мы для них больше не люди, мы — беглые каторжники, которым нет места в их мире, живые покойник. Тот мир для нас чужой, только мы есть друг у друга. Зачем ссорится?

Все взгляды были устремлены на Берта, здоровяк Эд даже рот раскрыл, не ожидая столь проникновенных слов от молодого серва, прежде державшегося в стороне и не отличавшегося разговорчивостью.

— Эд, проси прощения у Одди, — сказал Берт, — отныне никаких ссор.

Произнесённая речь будто отняла у Берта остаток сил: он, закашлялся, лёг на ворох грязного тряпья и укрылся плащом.

Со стороны Эда в Одди полетел ещё один грозный взгляд.

— Ладно, извиняюсь за свои слова, — пробурчал здоровяк, продолжая исподлобья глядеть на нелюдимого тощего каторжника. — Парень прав: надо вместе держаться. Поодиночке мы — покойники, а вместе — хоть какой-то шанс пережить это дерьмо.

Одди что-то буркнул в ответ, и на этом конфликт иссяк.

А Берт лежал и думал — думал о том, как быть дальше. Освобождение принесло новые хлопоты, новые тяготы, и никто не мог сказать, что ждало впереди. Прежняя жизнь никогда не вернётся, она ушла, исчезла, обрекая беглецов на неизбежные гонения и презрение со стороны рода людского. Клеймо выжигало человечность, клеймо делало изгоем и свербело вечным проклятием, что довлело теперь над ушедшими от правосудия преступниками. Клеймо обесценивало любое спасение, любой путь, любые надежды на новую жизнь, по крайней мере, среди своего народа.