Отборная невеста кн. 1

Глава 22. Стакан воды и сапфир

Из-за поворота, громко топоча каблуками вычурных туфель, выскочил лакей. Несмотря на тяжелое шитье, фалды его ливреи развевались, из-под чалмы в осмийском стиле на лоб стекали крупные капли пота, так что он мотал головой, как укушенный весенней мухоцапой скакун. На судорожно вытянутых руках он держал поднос со стаканами и графин с водой.

При виде прозрачной и словно бы светящейся воды у меня во рту стало сухо и мерзко, как на выжженных пустошной тварью полях. Даже привкус спекшейся в камень пыли появился. В дороге я терпела, в зале отвлеклась на сцепившихся баронесс, но прохладное обтирание в уборной напомнило измученному телу, что вода существует… и теперь оно отчаянно требовало — пить! Воды, немедленно, сейчас же!

Я шагнула навстречу лакею — не может же он отказать в глотке воды королевской гостье!

Графин и стаканы неслись прямо на меня!

Мгновение мне казалось, что сейчас меня попросту протаранят подносом, когда лакей вдруг разглядел меня поверх посуды.

Глаза у него расширились, будто он невесть какое чудище увидел, он попытался остановить свой стремительный бег, и уперся каблуками в пол…

Каблук подломился, лакей начал заваливаться на спину… продолжая сжимать в руках поднос.

Край подноса взмыл вверх, проносясь чуть ли не у самого моего носа…

Графин перевернулся…

Стаканы посыпались…

Лакей завалился навзничь, гулко стукнувшись затылком об пол.

Графин бухнулся ему на грудь и скатился на пол. Стеклянная пробка выпала, и вода выплеснулась на пол. Стаканы разлетались на осколки. Поднос свалился лакею на физиономию. И наконец, воцарилась тишина.

Лакей лежал как солдаты стоят на плацу: каблуки вместе, руки по швам. И не шевелился. Верхнюю часть тела скрывал поднос.

Я некоторое время смотрела на вытянувшуюся вдоль ковровой дорожки фигуру, потом подошла — битое стекло противно хрустело под подошвами туфелек. Присела, и аккуратно приподняла край подноса:

— Эй, милейший! Вы живы?

Лакей, несомненно, был жив. Глаза под сползшей на лоб чалмой моргали, взгляд был устремлен в потолок. Ровно до того момента, как между ним и потолком появилось мое лицо. Моргать лакей прекратил, а потом сел, так резко, что мне пришлось отпрянуть, иначе его лоб разбил бы мой нос.

Обвел учиненный погром потерянным взглядом, посмотрел на меня…

— Мне конец! — выдохнул он. — А всё выыыыы… — он вскочил и прижимая к груди поднос, помчался прочь — только протяжное «Ыыыыы…» затихло вдалеке.

Я, конечно, знала, что могу быть грозной. Но не думала, что могу до такой степени напугать совершенно незнакомого мне лакея. Может, он из наших, редоновских, крестьян? Сбежал в столицу, оставив семерых детей и недоимки за пять лет?

Впрочем, гораздо больше странного лакея меня интересовал графин. Толстое граненое стекло выдержало, да и лакейская грудь смягчила удар — графин не разбился, и даже вода вытекла не вся. Я подняла кувшин, держа его в ладонях, как светящийся шар, и с жадностью посмотрела на плещущуюся на донышке воду. Стакана не уцелело ни одного, а графиня Редон, конечно же, не может пить из горлышка. Вот ведь странность: на охоте из фляжки можно, а в дворцовых переходах — совершенно пустых, ни души! — нельзя. А я ведь здесь тоже, в сущности, на охоте. И если я сделаю глоток… один-единственный глоток… то меня никто не увидит, верно?

Руки, высунувшиеся из-за портьеры, ухватили меня за талию, и вместе с графином утащили за тяжелую, пахнущую смесью духов и пыли, ткань.

— Во дворце не бывает так, чтоб тебя не видели. — шепот прозвучал за спиной, горячее дыхание пощекотало мочку уха.

Я не говорила вслух, а значит, никто не мог меня услышать.

— Во дворце не бывает так, чтоб тебя не слышали. — шепот коснулся другого уха, качнулась выпущенная вдоль шеи прядь волос.

— Тут везде глаза… — кажется, чьи-то губы мимолетно коснулись моего затылка. — Везде уши…

— И руки из-за каждой портьеры. — пробурчала я, растопыривая локти, как крестьянка в толпе на ярмарке.

Но чужие ладони на моей талии никуда не делись, наоборот, сжались крепче.

— А уж как осторожно тут надо действовать…

И меня поцеловали. В шею. Легко. Едва ощутимо. Прикосновение губ к ямочке на шее, невесомое скольжение… ввееерх… вниииз… по коже, мгновенно ставшей такой чувствительной, что мне пришлось резко и сильно вздохнуть… и тут же отчаянно смутиться.

Моя грудь… в вырезе платья… в таком скромном, почти закрытом вырезе… На нее смотрели! Смотрели так ощутимо, будто прикасались! И хватка на талии — сильнее, жестче…

— Ааах! — резко выдохнула я, и попыталась освободиться.

— Нет-нет-нет… — прошептали у меня за спиной, и меня мягко, но непреклонно притянули к себе. Мои лопатки уперлись… в мужскую грудь, а моя макушка оказалась у кого-то под подбородком.

Мне тихонько подули в волосы, заставляя разлететься свободные прядки:

— Осторожно действовать… очень… очень осторожно… будто идешь по Голой Пустоши босиком…

Я бы сказала «идешь по Чаще»…

Руки, наконец, отпустили мою талию… зато легли поверх сжимающих графин ладоней. Красивые руки, очень… мужские, с длинными сильными пальцами и чуть шершавыми ладонями. Полностью закрыли мои, мягко сжали, так что у меня от этого пожатия дыхание перехватило, и волна жара пробежала по коже… по плечам, по груди, по животу…

Его ладони обхватили мои и… заставили меня поднести кувшин к носу.

— Понюхайте… Ну же! — тоном человека, привыкшего, что его распоряжения выполняются, бросил он.

Я не хотела. Больше всего я хотела вырваться, отшвырнуть прочь графин, выскочить из-за портьеры и броситься прочь… но почти невольно потянула носом… и… Торопливо отодвинула графин подальше, почуяв едва различимый запах бесстыдки — невзрачного цветочка, настой на корешках которого заставляет людей полностью терять контроль и самообладание. Пара глотков воды с бесстыдкой — и ты живешь, как велит тебе сердце. Если уж любишь, так кого и как хочешь… не спрашивая согласия и не беспокоясь о месте… и уместности… этой самой любви. А уж если ненавидишь, то так, чтоб пылающая ненависть твоя отзывается у врага в костях!

Последний известный случай с настоем бесстыдки был двадцать лет назад, когда выпивший целый стакан тихий портной вломился в дом к соседу, вспорол живот ножницами слуге, а соседской жене, обожавшей играть на клавикордах, отрубил руки. Крышкой тех самых клавикордов. Бил, пока не перебил кости и не порвал кожу. С тех пор за сбор или выращивание бесстыдки полагается казнь через повешенье, а за попытку напоить ею — медленное четвертование. В память несчастной музыкантши — под аккомпанемент клавикордов. Лучшие исполнители играют, искусно сплетая мелодию с воплями четвертуемого. Толпы собираются, ценители из-за границы приезжают — послушать.

У нас в оранжереях — не тех, что на виду, а других, спрятанных на самой границе с Чащей — бесстыдка, конечно, растет. Но мы ее не продаем. Никому. Но вот она здесь, у меня прямо под носом. Настой слабенький, до смертоубийства бы не дошло, но накуролесить кто-то мог знатно. И если подумать… кого при дворе так не любят?

— Вы все еще хотите пить, сьёретта?

— Нет, благодарю вас… сьер… — нервно пробормотала я, и попыталась разжать пальцы.

Графин аккуратно подхватили, и утащили мне за спину.

— Жаааль… — гладкая мужская щека потерлась о мои волосы. — Впрочем, я справлюсь и так…

Горячие губы прижались к коже за ухом, быстро прошлись по шее, отодвинули ткань и коснулись плеча… будто печать поставили!

Подушечки пальцев пробежали по краю выреза, оставляя за собой пылающую дорожку на коже… и наконец, скользнули в сам вырез, мееедленно… дразняще поглаживая ложбинку груди…

— Мне… надо идти… Отпустите… — прошептала я.

— Я и не держу… — отозвался он и пальцы его скользнули ниже, вырисовывая узоры на моей груди…

Обманул, что не держит — снова поймал за талию, когда я попыталась шагнуть вперед. И дернул обратно, крепко прижимая к себе — так крепко, что и не вздохнуть.

— Не ешьте ничего, что не едят другие, и не пейте. — жестко сказали мне. — Ни с кем, не только с мужчинами, но и со стариками, пожилыми сьерами и безобидными детишками не оставайтесь наедине.

— Как сейчас? — выдохнула я.

— Ну что вы… как сейчас — это уже совсееем беда! Замуж могут выдать и за вещи гораааздо безобиднее. — все тем же щекочущим шепотом, от которого у меня мурашки бежали по коже, ответил он. И слегка раздраженно добавил. — И не ходите без драгоценностей — здесь это все равно, что выйти голой! Вот, возьмите! — мою шею, как удавка, захлестнула золотая цепочка… и точно между грудей лег крупный чистый сапфир в строгой оправе.

— Я не могу это взять!

Один этот камень стоит дороже всех моих драгоценностей вместе взятых!

— Давайте меняться… Я сделаю то, чего вы не разрешали…

Его пальцы совершенно нахально скользнули глубже в мой вырез и… чувствительно сжали грудь!

— …а вы в обмен возьмете то, о чем не просили! И мы в расчете!

И жадные пальцы стиснули мою грудь еще раз.

Меня толкнули в спину и… я вылетела из-за портьеры, с горящей от поцелуев кожей, томной тяжестью внизу живота и роскошным сапфиром, сияющим у меня между грудей!

— Да как вы…

Я крутанулась на каблуках и рванула портьеру в сторону…

За ней была ниша: темная, неглубокая, слегка пыльная. И совершенно пустая. Я принялась торопливо ощупывать панели, но если там и был тайный ход, найти его мне не удалось.

Я в досаде стукнула кулаком по стене — если он… этот вот… где-то там прячется, надеюсь, мой удар придется ему прямо… в ухо! И быстро зашагала прочь, крепко сжимая сапфир в кулаке. Любая благородная сьёретта непременно выбросила бы прочь камень, полученный ценой такого чудовищного оскорбления! Но я — не любая, я — Редон. И понимаю, что даже если я закину камень на шпиль дворца, это не изменит ни-че-го. Где-то во дворце есть мужчина, который трогал мою грудь! Если я еще и камень выкину, получится, он трогал мою грудь… просто так? Потому что мне это… нравилось? Какой стыд! Нет уж!