Кюр Гора

Глава 50 Агамемнон играет

— Думаю, — сказал Кэбот своей рабыне, — отвести тебя в жилую зону, в театр амнистии, чтобы тебя могли бы оставить в живых, как товар и позже, вместе с другими, распределить или продать.

— Пожалуйста, нет, Господин! — воскликнула девушка, падая перед ним на колени и прижимая голову к его ногам.

Сквозь ее волосы был виден ошейник на ее шее. Его ошейник.

«Интересно, — подумал мужчина, — как можно любить их, если они всего лишь рабыни, не больше, чем домашние животные».

— Но в этом случае Ты можешь выжить, — объяснил он.

— Я предпочту остаться с вами, — всхлипнула девушка.

— Очень маловероятно, что тебя могли бы убить, — предположил Тэрл, — у тебя приятные формы, как раз такие, которые ценятся на рынках Гора.

— Отставьте меня с собой! — попросила она.

— Это только вопрос времени, — вздохнул Кэбот. — Рано или поздно нас обнаружат и уничтожат. Я не вижу смысла тебе умирать вместе с нами.

— Но Вы же любите меня! — крикнула Лита.

Тело мужчины напряглось в гневе. Как она посмела озвучить такое? Что за вздорное предположение!

— Нахальная, дерзкая, самонадеянная шлюха! — закричал он на нее.

— Господин! — попыталась протестовать рабыня.

Но Кэбот, с внезапным раздражением и яростью, отпихнул ее ногой от себя, опрокинув на землю.

— Простите меня, Господин, — прошептала напуганная его гневом девушка, сворачиваясь в позу эмбриона.

Ее глаза заполнились слезами.

Как смеет она, рабыня, товар, собственность, думать, что ее господин мог бы любить ее?

Она что, забыла, кем она была?

Или, если говорить более рассудительно, более тщательно подбирая слова, как смеет, она озвучивать такое? Многие женщины были связаны, и с завязанными глазами на поводке были уведены на рынок из-за такой неосмотрительности.

Правда, не будем отрицать, что многие рабыни хорошо знают о своем месте в сердце владельца, даже о том, что он мог бы умереть за нее. Несомненно, никто из них, ни рабыня, ни господин, не планировали это так, но именно так это зачастую проявляется. Действительно ли это настолько странно? То, что рабыня могла бы любить своего хозяина, а тот мог бы питать нежные чувства к своей рабыне? Разве не могла она, так или иначе, возможно, к своему несчастью, вызвать эти чувства, своей красотой, своей беспомощностью и страстью, любовью и преданностью, своим самоотверженным служением? В конце концов, разве не является она для мужчины верхом женского совершенства, рабыней, тем, что он столь жадно хочет и жаждет, тем, что выходит далеко за рамки того, что он мог бы получить от свободной женщины? Ведь, в конечном итоге, в ошейнике она — создание любви. Разве ошейник, сам по себе, не символ этого? Разве она существует не для любви? Таким образом, стоя на коленях, подчиняясь, чувствуя, как разгораются ее потребности, как подобно цветку распускается ее собственная любовь, она неизбежно начинает надеяться на то, что что-то вроде ее собственных чувств, столь глубоких, широких, подавляющих, могло бы родиться, хотя бы в крошечной степени, у ее господина. Едва ли она отваживалась надеяться на это той ночью, когда под двойной хлопок плети ее, закованную в цепи, сдернули с аукционной площадки. Но вот спустя какое-то время, она, напуганная до жути, начинает, пытаясь скрыть свою радость, подозревать, что это может быть так. Не из-за того ли, например, ее господин последнее время становится все менее терпеливыми и более строгими с нею, не борется ли он с чем-то внутри себя, с чем-то нежелательным, что он не хотел бы признать? Конечно, она теперь должна стремиться не сделать ничего, что могло бы заставить его избавляться от нее. Она отлично понимает, что он может быть подвергнут презрению его сограждан, если те, к своему удивлению, заподозрят, что он мог бы влюбиться в рабыню. Но не может ли быть так, что они сами, по крайней мере, некоторые из них, втайне от всех, в тишине своих собственных домов, столь же печально виновны в том же самом проступке? Конечно, радостные, сияющие лица многих рабынь, с которыми сталкиваются на рынках и улицах, заставляют предложить именно это. Но знает она и то, что, учитывая характер мужчин, у нее есть гораздо больше поводов к тому, чтобы бояться последствий его собственного возможного самобичевания, чем насмешек других. Его осмысление себя, того, что является подобающим для него, может представлять для нее самую большую опасность. Она чувствует свою уязвимость. Она может быть продана по простой прихоти. Она удваивает свои усилия быть его скромной, приятной рабыней. Конечно, она стремится быть приемлемой для него, полностью, какой она должна быть, желанной, своим рабским способом. И конечно, ее рабские огни ничуть не уменьшаются. Она терпеливо и жалобно, ведомая своими пробужденными потребностями, как и прежде, ползет к его рабскому кольцу, умоляя о его хотя бы малейшем прикосновении. И даже будь он жестоким и ненавидимым рабовладельцем, даже из вражеского города, она не могла бы не вести себя так. Мужчины проследили бы за этим. Но, теперь, даже вдали от рабского кольца, когда он возвращается домой со своей работы и она приветствует его стоя на коленях, глядя на него снизу вверх, или когда она подает ему ужин или вино, когда он смотрит на нее, полирующую кожу его сандалий, когда он приказывает, чтобы она зажгла лампу любви, разве не мелькает в его глазах нечто другое, чего прежде там не было, возможно, какой-то немного иной блеск или оттенок? И вот теперь, она начинает подозревать, всякий раз двигаясь перед ним, как прежде тонко, как если бы неумышленно, вызывая его желание, просто своими движениям прислуживающей рабыни, что он мог бы начать влюбляться в нее, несмотря на то, что она всего лишь покорная, побежденная собственность — рабыня. И, конечно, одно дело для рабыни, едва осмеливаться надеяться или с благодарностью и радостью подозревать и понимать, что она теперь могла бы расцениваться своим владельцем с нежными чувствами, и совсем другое говорить об этом. Разве это не та тайна, о которой не стоит говорить вслух, пусть она, возможно, разделена, хотя и неохотно ее владельцем? Конечно, она продолжит вставать перед ним на колени, служить и ублажать. И она знает, что если ею не будут довольны, то она почувствует плеть, как и любая другая девка, и она не хотела бы ничего иного, поскольку она гордится своим владельцем, его силой и решительностью, она горда принадлежать такому мужчине. Он — ее господин.

— Не забывайся, — прорычал он. — Ты не свободная женщина. Ты — животное, клейменое домашнее животное, бессмысленное животное для труда и секса, товар, вещь, приставленная к работе, страстная игрушка, что-то, что можно эксплуатировать по желанию рабовладельца, для его удобства и удовольствия.

— Да, Господин, — всхлипнула рабыня.

— Если тебя оставят в живых, то некоторые другие смогут получить от тебя некоторую пользу.

— Да, Господин, — прошептала девушка, но затем вскрикнула в отчаянии и, подползя к его ногам и прижавшись к ним головой, зарыдала: — Оставьте меня с собой! Оставьте меня, пожалуйста, Господин!

— Я принял решение, — объявил Кэбот. — Тебя свяжут и на привязи уведут из лагеря. В случае необходимости тебя будут подгонять плетью.

— Господин никогда не бил меня! — всхлипнула Лита.

— Я готов это сделать, — заверил ее Кэбот.

— Конечно же нет, Господин! — сказала она.

Кэбот повернулся к Архону и его товарищу, стоявшим рядом, и приказал:

— Раздеть ее и связать. И принесите мне плеть.

— Господин! — испуганно вскрикнула она.

Через пару мгновений рабыня уже стояла раздетой, с запястьями, привязанными к крепкому суку, нависающему над ее головой, так, чтобы она не повредила свою красоту о грубую кору, покрывавшую ствол дерева. Это было обычное положение для наказания плетью.

Девушка дикими глазами посмотрела назад, на Кэбота, и глотая слезы спросила:

— Неужели господин мною недоволен? Ведь я изо всех сил старалась быть такой, чтобы нравиться, моему Господину!

— Плеть уже размотана, — сообщил ей он.

Лита горестно застонала.

— Тише, — внезапно сказал кюр, поднимая лапу, — слушайте!

Лорд Грендель вскочил на ноги.

— Кто-то приближается — заключил кюр.

Кэбот отбросил плеть на землю и вооружился луком.

Все глаза устремились к воротам небольшого лагеря.

Вскоре из-за частокола донесся голос.

— За Лорда Арцесилу, — ретранслировал прилетевшую фразу переводчик Кэбота.

— Это — Лорд Флавион, — определил Гендель. — Откройте ворота!

Флавион, с оружием наперевес, покачиваясь на нетвердых ногах, вошел в лагерь. За ним нестройной колонной следовала дюжина или чуть больше людей, все были одеты, а на головах некоторых были шлемы.

— Пейсистрат! — воскликнул Кэбот, отбрасывая лук и шагая вперед.

Двое мужчин крепко обнялись.

— Ты ранен, — заметил Кэбот.

— Смерть, энергетическое оружие, огонь и крики, — устало проговорил Пейсистрат.

Кэбот, придерживая его руками, усадил на землю. Другие люди, вошедшие в лагерь, были измучены до крайности, бледны, грязны, их одежда была изорвана, многие в окровавленных бинтах. Двое держались на ногах только благодаря поддержке своих товарищей. Среди пришедших были и четыре рабыни, включая Коринну, фаворитку Пейсистрата.

— По Цилиндру Удовольствий нанесли удар мощным оружием, — сообщил Пейсистрат. — Оболочка была нарушена. Мы, в количестве четыреста человек, вышли и сдались, чтобы воспользоваться амнистией.

— Это было разумно с вашей стороны, — заметил Кэбот.

— Нет, — прошептал Пейсистрат. — Нет. Когда мы бросили оружие, нас направили к театру амнистии, но мы задержались и не успели войти туда. Мы не собирались этого делать, просто мы ослабли после долгого голодания, а некоторые из нас были ранены. Мы остановились на холме, с которого был виден театр, в котором собралось, должно быть, две тысячи или даже больше кюров и людей.

— Это понятно, — кивнул Кэбот. — Их собрали там для принесения присяги Агамемнону, клятвы кровью и честью.

— А затем по ним открыли огонь из энергетического оружия, — продолжил Пейсистрат. — Театр превратился в заполненную огнем топку. Их резали, жгли заживо со всех сторон. Мы видели почерневшие тела, сбившиеся в кучу, взрывающиеся и дымящие. Мы чувствовали запах сгоревшей плоти.

— Достаточно, — остановил его Лорд Грендель. — Этого достаточно.

— Вот значит, как выглядит амнистия Агамемнона, — прорычал один из кюров.

— В том котле, — сказал, другой, — были наши братья, те, кто жил вместе с ними в этом лагере, кто боролся с нами плечом к плечу, кто поверил слову Агамемнона.

— Теперь, — заявил третий кюр, — я больше не боюсь умереть.

— Ты говорил, что с тобой было четыреста человек, — напомнил Кэбот.

— Что-то около того, — вздохнул Пейсистрат, опустив голову.

— Здесь лишь немногие, — сказал Кэбот.

— Мы убежали оттуда, — продолжил Пейсистрат. — Мы знали, что нас будут разыскивать. У нас не было никакого оружия, но в лесу мы столкнулись с благородным Флавионом, который привел нам сюда.

— Вас было четыреста, — повторил Кэбот.

— Флавион сплотил нас и вселил в нас уверенность, — вздохнул Пейсистрат. — Он предложил нам подождать, пока он не убедится, что теснина, через которую нам предстояло пройти, безопасна. Мы ждали.

— Сколько времени? — уточнил Кэбот.

Пейсистрат пожал плечами и ответил:

— Не могу сказать точно. Четыре ана, может пять. Я не знаю.

— Что было дальше?

— Благородный Флавион, наш спасатель и проводник, вернулся, и мы начали свой поход.

— Вас было четыреста, — надавил на него Кэбот.

— Увы, — вступил в разговор Флавион, на лице которого застыло кюрское выражение страдания, хотя голос из переводчика Кэбота шел достаточно спокойно, впрочем, точно так же, как всегда. — В том узком проходе нас ждала засада. Колонну разнесли в клочья. Боюсь, только голове колонны, мне и некоторым другим, кто уже вышел из теснины удалось выжить.

— Вам, повезло, — покачал головой Кэбот.

— Конечно, гораздо больше чем остальным, — пришел ответ из переводчика Кэбота.

— Добро пожаловать в наш лагерь, — сказал Лорд Грендель Пейсистрату, его товарищам и сопровождавшим их животным. — Отдыхайте. Сейчас вам дадут что-нибудь поесть.

— В театре убили всех? — спросил Кэбот у Пейсистрата.

— Да, — ответил тот. — Кюров и людей, мужчин и женщин.

— Даже животных, даже рабынь? — не поверил Кэбот.

— Всех, — мрачно сказал Пейсистрат.

— Таковы методы Агамемнона, — проворчал кюр.

— Это его деспотия, — добавил другой.

Кэбот медленно повернулся, подойдя туда, где было закреплено его собственное животное, девка по имени Лита, осведомился:

— Ты все слышала?

— Да, Господин, — ответила она.

— Похоже, что твоему хозяину не стоит отсылать тебя в жилую зону, — сообщил ей Кэбот.

— Его девушка рада, — прошептала Лита.

— Это было бы напрасной потерей животного, — пояснил он.

— Да, Господин, — не могла не согласиться рабыня и тут же позвала его: — Господин.

— Что? — откликнулся Тэрл.

— Ваша плеть была размотана, — напомнила она.

Кэбот присел, подобрал плеть, а затем, медленно поднял рукоять вертикально и, прижав ремни к рукояти, мягко коснулся ею спины девушки.

— Мой Господин ударил меня? — уточнила Лита.

— Да, — устало сказал Кэбот.

Она повернула свою голову и, сложив губы в поцелуй, умоляюще посмотрела на Кэбота, прижал плеть к ее губам, позволяя поцеловать кожу. Рабыня сделала это со всей благодарностью и страстью, на какие была способна.

Тогда Тэрл развязал ее и, подняв тунику с земли, бросил девушке.

— Помоги с едой, — приказал он. — И приготовь места для отдыха. Наших гостей надо накормить, а потом им следует отдохнуть.

— Да, Господин, — ответила рабыня.

— Мне нужно поговорить с тобой, — сказал Лорд Грендель, подойдя к Кэботу, а когда они отошли в сторону, спросил: — Тебя не удивляет тот факт что маршрут беглецов было так точно и быстро вычислен?

— Несомненно, трагическая случайность, — ответил мужчина.

— Ты сам в это веришь? — осведомился Лорд Грендель.

— Нет, — признался Кэбот.

— Вот и я не верю, — покачал головой Лорд Грендель. — А знаешь что я думаю, мой друг.

— Что? — спросил Кэбот.

— Мне кажется, что Лорд Агамемнон сделал свою первую и самую большую, ошибку, — сказал Грендель.

— Какую же? — поинтересовался Кэбот.

— Объявил амнистию, — объяснил Грендель, — а затем устроил бойню.

— Разве это не был умный ход? — уточнил Кэбот.

— Нет, — ответил Лорд Грендель. — Поскольку это было не по-кюрски.

— Многие, кого я знаю, предположили бы, что это было очень по-кюрски, — заметил Кэбот.

— Нет, — сказал Грендель. — Кюры так не поступают.