Контрабандисты Гора

Глава 50

Он не рисковал и не предоставил мне ни единого шанса.

Весь путь назад к корабельному лагерю я проделала раздетая, что распространено в случае возвращения беглой рабыне её прежним владельцам. Это не только даёт понять рабыне, что она повела себя неправильно, чем вызвала недовольство, но также привлекает к ней внимания. Одетая в тунику рабыня теряется среди других, одетых точно так же рабынь, на неё никто не обратит особого внимания. Зачем давать ей шанс убежать снова? С другой стороны, голая рабыня сразу выделяется среди своих одетых сестёр, она бросается в глаза на их фоне. Нагота, по-своему, снижает вероятность повторного побега. Более того, всё время пока мы шли к корабельному лагерю, руки мои были скованы наручниками за спиной, он не выпускал из руки поводок, закреплённый на моей шее. В местах, казавшихся опасными, он обычно вёл меня за собой, но в редколесье он зачастую приказывал мне идти впереди, почти как рабыня на прогулке. Останавливаясь на ночёвку, он приказывал мне лечь на живот или на спину и заковывал мои руки в наручники вокруг небольшого дерева.

В пути к корабельному лагерю он не стеснялся использовать меня, как обычно используют рабыню, особенно по вечерам и ночью, но иногда и в течение дня, когда на него накатывали потребности, причём, случалось это довольно часто, так что я много раз была опрокинута в кучи опавшей листвы.

Впрочем, зачастую во время привалов я сама, просительно хныкая, ползла к его ногам. Никогда, в бытность мою свободной женщиной я не подозревала, насколько печальны, непреодолимы и даже болезненны, могут быть потребности рабыни, насколько беспомощной она становится в их власти. Конечно, я предполагала, ещё когда жила на Земле, что я буду готова отдаваться своему господину, и надеяться он останется мною доволен. Но с тех пор как я оказалась на Горе, с тех пор как на меня надели ошейник, выжгли на моём бедре рабское клеймо, и я осознала себя имуществом, домашним животным, всего лишь живым товаром, полуголой рабыней, эти чувства и потребности стали намного острее. А потом, в корабельном лагере, меня отправили в рабский барак и приковали цепью к циновке. Именно там я начала ощущать экстаз и ужас, беспомощность и восторг, которые сопровождают тех, в ком зажжены рабские огни. И вот теперь, после моей очередной поимки, в руках моего захватчика, того самого, чьего прикосновения я так отчаянно и давно, ещё с моего прежнего мира, ещё до моего похищения, жаждала, эти огни, возможно, позабавив его, запылали так, что я нашла себя их пленницей и жертвой. Несомненно, частично это было следствием его безжалостного умению и опыта в разжигании таких огней в животах рабынь, но в немалой степени и потому, что я была почти беспомощна перед ним, даже будучи свободной женщиной на моей родной планете. Он, такой суровый, зрелый, уверенный и сильный, был самым волнующим и привлекательным мужчиной, которого мне когда-либо приходилось видеть. И здесь в этом богатом, зелёном, диком, опасном, экзотичном мире, его мире, я была перед ним уже не в статусе свободной женщины, но простой гореанской рабыней. И к своему страху, огорчению и унижению, учитывая то, что было сделано со мной в этом мире, я обнаружила, и это не могло меня не встревожить, что почти любой мужчина мог бы теперь сделать это со мной, любой, а не только тот, чьего ошейника хотела с таким мучительным желанием. Теперь я не сомневалась, что я не смогу сдержать ответной реакции, и как рабыня отзовусь на прикосновение почти любого из этих высокомерных, властных гореанских самцов. Они великие умельцы в разжигании рабских огней в животе женщины, и они хорошо знают, как надо делать её рабыней.

— Вешки, Господин, — констатировала я.

— Ларлы внутри, — заключил он.

— Иногда их не выпускают, — заметила я, вспомнив, что именно от этого зависел мой первый побег.

— Скорее наше приближение заметили, — предположил мужчина. — Ларлов отозвали, но наблюдение, наверняка, усилено.

— Неужели так обязательно передавать меня пани? — спросила я.

— Конечно, — кивнул он.

— Что будет сделано со мной? — поинтересовалась я.

— Я уже возвращалась к вешкам, — призналась я, — случайно.

— Возможно, не так уж и случайно, — пробормотал мужчина.

— Я не понимаю, — растерялась я.

— Взгляни туда, — указал он сквозь деревья.

— Корабль, большой корабль! — воскликнула я.

— Мы успели вовремя, — прокомментировал он. — Корабль ещё на месте.

Было трудно что-либо разглядеть сквозь листву, но было очевидно, что большой корабль всё ещё пришвартован к своему причалу.

— Но времени до его отхода осталось не так много, — заключил мужчина.

— Господин? — не поняла я.

Тогда он развёл в стороны ветви и, указав на причал, сказал:

— Вон видишь, высокий шест к северу от причала, напротив кормы судна.

— Да, Господин, — кивнула я.

Я была уверена, что, когда я работала на причале, этого шеста там не было.

— На его верхушке, — продолжил он, — на лине, поднят вымпел.

Он указал на длинный, конический, треугольный, полощущийся на ветру лоскут ярко-алого шёлка. Вероятно, его можно было заметить с большого расстояния.

— Сейчас идут заключительные приготовления, — пояснил мужчина. — Спуск вымпела будет означать, корабль отдаёт швартовы и выходит в рейс.

— И за сколько дней до отплытия его должны были поднять? — поинтересовалась я.

— Я слышал что-то насчёт трёх дней, — ответил он.

— Но один или два дня уже могли пройти, — заметила я.

— Верно, — согласился он. — Скоро узнаем.

— Возможно, что он уйдёт уже сегодня, — предположила я.

— Нет, — покачал головой мужчина. — Насколько я знаю, отход планировался на раннее утро, чтобы максимально использовать светлое время суток.

— Тогда, возможно, завтра? — спросила я.

— Очень может быть, — задумчиво проговорил он, отпуская ветви и позволяя им вернуться на прежнее место. — Я не знаю.

— Тал! — раздался радостный голос.

— Аксель! — воскликнул мой сопровождающий.

— Я вижу, что Ты её всё-таки изловил, — сказал Аксель. — Отличная новость! Несомненно, учитывая, что она — варварка, это было делом несложным. Заходи внутрь вешек, а то мы хотим снова выпустить ларлов.

Я почувствовала рывок на кольце своего поводка, и поспешила вслед за своим провожатым. Вскоре мы уже были внутри периметра корабельного лагеря. Там, неподалёку от вешек, несомненно, томясь от ожидания, стояла необычно красивая рабыня, как и я темноволосая и тёмноглазая.

— Господин! — не в силах сдержать радости, воскликнула она и, опустившись на колени перед моим сопровождающим, облобызала его ноги, и подняв голову счастливо уставилась на него. — Мы так боялись за вас!

— И что Ты тут делаешь? — осведомился мой провожатый.

— Это я её привёл, — объяснил Аксель.

— То есть, Ты оказалась здесь вынужденно? — уточнил мужчина.

— Конечно, Господин, — кивнула она, расплываясь в улыбке. — Что я могла поделать? Ведь он — свободный мужчина.

— Так значит, это и есть Асперич? — буркнула я.

— Верно, — подтвердил мой провожатый и жестом дал понять девушке, что она может подняться.

— Она очень красива, — вынуждена была признать я.

— А это значит та самая Лаура? — не осталась в долгу Асперич.

— Да, — кивнул мой похититель.

— Она, кстати, тоже очень красива, — заметил Аксель.

— Ох? — у Асперич, похоже, перехватило дыхание.

— Конечно, — добавил Аксель.

— Я ожидала, что она будет другая, — заявила девица.

— В каком смысле? — полюбопытствовал Аксель.

— Более красивая, — пожала плечами Асперич.

Я знала, что была не из тех девушек, которые шли за пригоршни серебра или даже за золото. Тем не менее, я была уверена, что была достаточно красива. По крайней мере, некоторые мужчины считали именно так. Не говоря уже о том, насколько я популярна была в рабском бараке.

Асперич уставилась на меня. Почувствовав себя оцениваемой, я выправила тело. Рабыня прошлась вокруг меня, а затем снова встала передо мной.

— Ну да, пожалуй, Ты не лишена привлекательности, Лаура, — заключила она. — Неплохо выглядишь на поводке и в наручниках.

— Спасибо, — буркнула я.

— Правда, тебе не хватает одежды, — добавила она.

— Да, — не могла не признать я.

— А на мне туника, — похвасталась Асперич.

— Довольно короткая, — не удержалась я от колкости.

— Моему хозяину нравится показывать меня, — пожала она плечами. — Я принадлежу к тому виду рабынь, которым рабовладельцам не стыдно похвастаться, к тому виду, который они любят выставлять напоказ.

— У тебя красивая фигура и лицо, — польстила ей я.

— А Ты, должно быть, очень глупая, — заявила Асперич. — Это же надо додуматься, убежать. Ты — кейджера. Неужели Ты не знала, что у кейджеры нет ни единого шанса на побег? Впрочем, Ты — варварка, а все варварки глупы.

— Вовсе я не глупая, — возмутилась я.

— Уверена, Ты должна чувствовать себя глупо, — сказала рабыня, — ведь тебя привели обратно на привязи, голой и закованной в наручники, словно стреноженного верра.

— Да, я действительно чувствую себя глупо, — не стала отрицать я.

— Ты сделала очень глупую вещь, — покачала она головой.

— Да, — признала я. — Это было очень глупо.

— Возможно, Ты не так уж глупа, — констатировала Асперич. — Возможно, Ты просто была дурочкой.

— Да, я была дурой, — согласилась я.

— И возможно, теперь Ты больше не дура, — подытожила она. — Возможно, теперь Ты осознала, что Ты — рабыня, и что нет для тебя никакого спасения.

— Да, — кивнула я, — теперь я знаю, что я — рабыня, и что для меня нет никакого спасения, Госпожа.

— «Госпожа»? — удивлённо переспросила девушка.

— Да, — сказал я, — Вы выше меня. Вы — частная рабыня, а я — всего лишь лагерная рабыня.

— Мы — обе всего лишь рабыни, Лаура, — сказала Асперич.

— И я хочу быть рабыней! — призналась я.

— Все мы хотим быть рабынями, — прошептала она.

— Ну всё, хватит с нас бессмысленной болтовни порабощённых шлюх, — проворчал Аксель и, повернувшись к моему сопровождающему, сказал: — Я пойду в штаб лагеря, доложу о поимке рабыни, а Ты пока присмотри за ней.

— Присмотрю, — кивнул мужчина.

— А мне можно сопровождать Господина Акселя? — поинтересовалась Асперич.

— Можно, — разрешил он, — только следуй за ним как положено, красиво и изящно.

— Обязательно, — пообещала девушка, светясь от счастья.

Как охотно и радостно, подумала я, рабыня последовала за Господином Акселем. Конечно, мой сопровождающий должен был заметить это. Неужели его это нисколько не заинтересовало? Это заставило меня почувствовать неловкость. Конечно, помимо набегов, войн и других насильственных методов приобретения женщин, имеет место и обмен кейджерами в цивилизованной манере, с переговорами, покупкой и продажей. Но иногда, и мне об этом рассказывали, такие вопросы решаются посредством звона стали, особенно на большой дороге или в поле вне стен, вне юрисдикции архонтов и преторов. Я рискнула предположить, что навыки владения оружием у моего похитителя и Господина Акселя были примерно равны. Уверена, очень немногие из тех мужчин, которые были наняты и прибыли на север, возможно, за исключением рабочих и моряков, не обладали теми или иными из тёмных умений. Я предположила бы также, что некоторые из здесь присутствовавших даже могли быть из касты Воинов, хотя в данном случае, это, вероятно, были отступники или изгои, возможно, мужчины, которые приняли участие в мятежах, и даже те, которые отказались от Домашних Камней или предали свои кодексы, люди отчаянные и опасные. И я не считала, что поймавший меня человек, мог быть из тех, над кем можно было бы шутить безнаказанно. Тогда почему его ничуть не обеспокоило поведение его рабыни? Какой рабовладелец отнёсся бы к такому равнодушно? А может, Асперич уже была продана? Так нет же! Она встала на колени перед ним, изловившим меня, поцеловала его ноги и обратилась к нему как к Господину. Не мог ли он подумывать о том, чтобы избавиться от неё? Не мог ли он интересоваться некой другой рабыней? И не могла ли я быть ею? Но Асперич была настоящей красавицей! А с другой стороны гореанские мужчины, в зависимости от их средств, вполне могли позволить себе иметь и больше чем одну рабыню. В садах удовольствий Убаров и высоких торговцев могло находиться неисчислимое множество рабынь, и даже рабынь, купленных агентами, рабынь, о существовании которых их владельцы могли даже не иметь представления. Я слышала о Минтаре из Ара, которому принадлежали больше тысячи рабынь, правда большинство из них были прикованы цепями к станкам на его мануфактурах. А в высоких полисах были ещё и рабыни города, которых часто можно было увидеть на улицах в их коротких серых туниках и серых же металлических ошейниках. Мне очень хотелось надеяться, что мой похититель хотел меня. Уж я бы приложила все силы, чтобы понравиться ему, я не упустила бы ни одного из способов бессмысленной, презренной рабыни, чтобы он остался мною доволен! Как я стремилась бы оставаться единственной невольницей частного рабовладельца! Я не думала, что смогла бы перенести наличие соперницы, что смогла бы разделить своего владельца с какой-нибудь другой девкой. Я надеялась, что красотка Асперич не станет причиной кровопролития между Господином Акселем и поймавшим меня мужчиной. Как странно, подумала я, что гореанские рабовладельцы, для которых мы незначительны, в чьих ногах мы — ничто, относящиеся к нам с высокомерным презрением свободного человека к животному, готовы убивать за обладание нами. Действительно ли мы так уж бессмысленны для них? Впрочем, успокоила я себя, они с Господином Акселем — друзья. К чему им обнажать сталь друг против друга. Но Асперич была девушкой очень красивой, а ведь даже ради менее достойных женщин отточенная сталь могла внезапно разделить друзей. Но не могло ли быть так, что мой похититель не имел интереса оставлять Асперич для себя. Разве она, как и любая рабыня не была безделушкой, которую можно было подарить, стоит только у хозяина появиться такому желанию? Однако моему похитителю, я была уверена, рабыня понадобится. Он был таким мужчиной. Были ли в состоянии, спрашивала я себя, многие из мужчин моего родного мира хотя бы представить себе, что на свете существуют мужчины столь властные, столь мужественные и зрелые, столь страстные и похотливые, столь доминирующие и сильные, столь бескомпромиссные и требовательные, что они превращают женщин в рабынь, поскольку они хотят видеть их таковыми, своей собственностью, товаром, животными и ничем иным. И они хотят владеть своими женщинами, категорически и абсолютно. Мы — их бесправное имущество. Я предположила бы, что очень немногие из мужчин моего прежнего мира, равнодушного и серого, могли бы, не то что понять, но хотя бы представить себе такое. Уверена, что и немногие из женщин моей прежней планеты когда-либо находили себя объектом такой страсти, столь интенсивной, жестокой и требовательной, что утолить её не могло бы что-либо иное, кроме как абсолютное обладание ими, как собственностью, как вещью, ничто иное как, видеть их полностью принадлежащими их господину. По-видимому, они не смогли бы даже понять такую страсть, такое желание, возможно, до того момента, когда они нашли бы себя в ошейнике, бесправным объектом этой страсти. Пусть, оказавшись в ошейнике, они понимают, что принадлежат, как может принадлежать любой предмет, полностью и безоговорочно. Пусть они теперь стремятся быть подходящей собственностью, приемлемым имуществом. Пусть они из всех сил стараются быть приятными, полностью приятными, всеми доступными рабыни способами, поскольку если они не смогут этого достичь, их ждёт плеть, а она не приятна.

— Господин Аксель, — решилась заговорить я, — пошёл к моим владельцам пани, чтобы сообщить им о моей поимке?

— Да, — кивнул мой конвоир.

— А Вы, значит, должны присмотреть за мной и доставить к куда следует? — спросила я.

— Совершенно верно, — ответил он.

— Как и подобает поймавшему и вернувшему меня? — уточнила я.

— Это ожидается, — подтвердил мужчина.

— То есть, я должна снова оказаться в своей конуре, — заключила я, вспомнив длинное, низкое, бревенчатое здание, в котором меня, вместе с несколькими другими лагерными девушками приковывали на ночь.

Он посмотрел на меня, и не смог прочитать выражение его лица.

— Я надеюсь, мне разрешат тунику, — предположила я.

— Маловероятно, — покачал он головой.

— Но ведь это будет оскорбительно для меня, — заметила я. — Мне же будет стыдно перед моими подругами рабынями.

— Они же не убегали, — развёл он руками.

Мы заметили рабыню, проходившую мимо с корзиной, полной влажных мужских туник, на голове. По-видимому, она возвращалась либо от реки, либо от одного из корыт прачечной, которые заполнялись дождевой водой.

— На ней кандалы! — прошептала я.

— И не на ней одной, — сообщил мне мужчина. — Вероятно, она из одного из портовых городов. Там люди имеют некоторое представление о Тассе. Ты же в курсе тех слухов, что ходят по лагерю, очень надеюсь, что они ложные, о том, что безумный Терсит вместе с пани намереваются направить свой большой корабль мимо Дальних островов и отправиться на поиски Конца Мира. Так что нет ничего удивительного в том, что точёные, соблазнительные лодыжки некоторых кейджер, наиболее вероятно тех, кто больше остальных знают об опасностях такого путешествия, теперь украшены браслетами, соединёнными меньше чем футом цепи.

— Понимаю, — кивнула я.

— Не бери в голову, — усмехнулся он. — Такие браслеты красиво смотрятся, да и цепь не тяжёлая. Это — женская цепь. В целом всё вместе выглядит довольно привлекательно.

— Вам нравится видеть нас в цепях, не так ли? — осведомилась я.

— Конечно, — не стал отрицать мужчина. — Любая женщина прекрасна в цепях.

— Я поняла, — вздохнула я.

— Хотя цепи эффективны сами по себе, впрочем, как и в случае любого другого животного, — сказал он, — не стоит забывать про эстетические и психологические аспекты этого. Твёрдый, неумолимый металл предоставляет прекрасный контраст с мягкой, уязвимой, беспомощной плотью, которой он ограничивает свободу. Рассмотри вовлеченные цвета, структуры, различия в сущности. Представь его тяжесть на её конечностях. Даже звук звеньев, может быть содержательной, сияющей музыкой. Разве женщина не прекрасна в цепях? В действительности, большинство таких аксессуаров разработано, чтобы увеличить красоту женщины, например сирик. То же самое касается и психологических аспектов. В конечном итоге, закована она в цепи или нет, у рабыни нет ни единого шанса на побег, на спасение. Но мужчинам нравится видеть её столь уязвимой, беспомощной, лишённой свободы передвижения, для мужчин естественно любить, чтобы столь красивое и желанное животное было полностью зависимо от его милосердия. Точно так же, конечно, цепи оказывают свой психологический эффект и на женщину, делая для неё абсолютно ясным тот факт, что она — рабыня, полностью и беспомощно находящаяся во власти своих владельцев, чего она, собственно, желает сама.

Я не стала отвечать на речь своего провожатого. Ему совершенно не нужно было знать, насколько сексуально стимулирующим был для меня ремешок в его руке, который, казалось, объявлял меня взятым на поводок животным, и рабские наручники, державшие мои руки за спиной, и вес цепей, которые я иногда носила, и даже цепь на моей лодыжке, которой меня приковывали на ночь в конуре. Как возбуждали меня прутья клетки, верёвки на моём теле, команды хозяина, лёгкость и краткость туники, моя нагота! Да и сама неволя, сам по себе мой статус, как я того и ожидала ещё на моём родном мире, то что я должна принадлежать, то, что от меня ждут беспрекословного повиновения, было мне в радость. Как я теперь жалела свободных женщин, и как понимала, почему они нас так ненавидели. Мы были самыми радостными и самыми истинными среди женщин, рабынями наших владельцев.

— Значит, Вы отведёте меня к моей конуре, — заключила я.

— Нет, — сказал он.

— Я не понимаю, — удивилась я.

— Вы будешь содержаться другим способом, — пояснил мужчина.

— Пожалуйста, — попросила я, — оставьте Лауру себе, сохраните для себя!

— Ты мне не принадлежишь, — напомнил он.

— Она должна быть вашей, — настаивала я. — Она ваша рабыня!

— Мне казалось, что Ты меня ненавидела, — усмехнулся он.

— Я люблю вас! — заплакала я.

Моя левая щека взорвалась болью, голова мотнулась в сторону. Пощёчина была внезапной, жестокой, злой. Меня развернуло, я покачнулась и, наверное, упала бы, если бы не его левая рука, перехватившая поводок прямо у ошейника и удержавшая меня на месте. Слезы брызнули из моих глаз. Щека горела. Я опустилась на колени, лишь только он ослабил свой захват. Я стояла перед ним на коленях, вынужденная смотреть на него, вдоль натянутого втугую поводка, намотанного на его кулака.

— Простите меня, Господин, — всхлипнула я.

Он смотрел на меня сверху вниз, и в его глазах светился дикий, злой, свирепый огонь презрения, того презрения, с которым свободный человек может смотреть на рабыню.

— Даже животное может любить своего хозяина, — глотая слёзы, прошептала я.

— Не смей говорить о любви, Ты, грязная тарскоматка, — процедил он. — Ты не свободная женщина, Ты — та кто Ты есть и кем должна быть, Ты — никчёмная рабыня. Ты — вещь, которую будут использовать, товар, купленный для работы и удовольствий, для необузданных восторгов неописуемых удовольствий, которые будут получены из твоего тела всякий раз, когда и как твоему хозяину может захотеться.

— Так используйте меня! — взмолилась я и тут же сжалась, увидев его занесённую для нового удара правую руку. — Пожалуйста, не бейте меня, Господин!

Удара не последовало, мужчина опустил руку, но продолжал держать поводок туго натянутым, не позволяя мне опустить свою голову.

— Неужели Господин не хочет Лауру? — спросила я.

— Тебя следует скормить слинам, — заявил он.

— Вы часто и подолгу ласкали меня в лесу, — всхлипнула я. — Вы сделали меня такой, что я не могла не ответить вам, как рабыня отвечает своему владельцу.

— Точно так же Ты ответила бы на прикосновение любого мужчины, — презрительно бросил он.

— Мы — рабыни, — вздохнула я.

— У меня просто никого другого не было под рукой, — объяснил он.

— Да, Господин, — не стала настаивать я.

Тогда мужчина ослабил натяжение поводка, и я с благодарностью опустила голову.

— Я думала, что Господин мог бы хотеть Лауру, — прошептала я.

— Лаура, — процедил он, — никчёмная и ничего не стоящая шлюха.

— И тем не менее.

— Я должен отвести тебя к месту твоего хранения, — напомнил мне он.

— Купите меня, — попросила я.

Он рассмеялся, но меня это ничуть не укололо. Попросив купить, женщина признает, что она может быть куплена, тем самым признавая, что она — рабыня. Но с какой стати это должно было волновать меня? Я и так была рабыней. Я узнала об этом очень давно, ещё в те времена, когда в моём теле начали происходить некие изменения и преобразования, и последствием этого стала моя нынешняя реальность, в которой я принадлежала ошейнику мужчины.

— Неужели, кто-то может хотеть ничего не стоящую рабыню? — усмехнулся он.

— Я думаю, что многие из мужчин, — ответила ему я.

— Твоё лицо вполне приемлемо, — признал он, — и твоя фигура неплоха.

— Уверена, — сказала я, — в полу вашей хижины найдётся рабское кольцо, к которому я могла бы быть прикована цепью.

— К тому же самому кольцу, к которому я приковываю Асперич? — уточнил он.

— Если таково было бы желание Господина, — ответила я.

— Я не приковываю к рабскому кольцу что попало, — заявил мужчина.

— Уверена, что многие из мужчин нашли бы меня вполне приемлемой для такого кольца. И разве это не Господин был тем, кто привёл меня к ошейнику?

— Ты — наглая самка слина, — прорычал он.

— Ваша плеть быстро бы научила меня робости и уважению, — намекнула я.

— На ноги, — скомандовал он.

— Я не должна быть возвращена к мою конуру? — уточнила я, поднявшись на ноги и, стоя перед ним не поднимая головы.

— Нет, — буркнул мужчина.

— И в вашу хижину дорога мне тоже заказана?

— Разумеется, — кивнул он.

— Тогда я не понимаю, — сказала я.

Он тогда отвернулся, и я последовала за ним, послушная натяжению поводка. Мы начали спускаться к реке. По пути нам встречалось множество рабынь, некоторые из них высокомерно улыбались, глядя, как меня ведут мимо них.

— Дура, — усмехнулась одна.

— Пойманная рабыня, — констатировала другая.

Я старалась не обращать на них внимания, уставившись на берега широкой Александры. Остатки стапеля, в котором был построен корпус большого корабля, возвышались слева от меня, а справа, приблизительно в сотне шагов, находился восточный конец длинного причала, к которому был пришвартован сам корабль. К северу от причала, среди мастерских и хижин рабочих, я видела высокий флагшток, на котором колыхался на ветру длинный, с несколько ярдов длиной, алый шёлковый треугольник, который, как мне объяснили, являлся «сигналом готовности», то есть вымпелом, поднятым за три дня до отплытия. Однако в данный момент ни я, ни мой конвоир, не знали, когда именно он был поднят на своё место. Он-то, несомненно, скоро это узнает, тогда как для меня, если мне придёт в голову спросить об этом свободного человека, дело может закончиться оплеухой. Любопытство, как говорится, кейджере не подобает. Стоя на воды, я могла видеть на том берегу реки, несколько строений и таинственный частокол, который давно привлекал моё внимание и разжигал любопытство. Я пришла к выводу, что там могли хранить некие особо ценные материалы, и даже сокровища. По одной из версий там держали рабынь, которые были слишком красивы, чтобы рисковать держать их в тарновом или корабельном лагере, поскольку мужчины могли бы взбунтоваться и передраться из-за них. На мой взгляд, было вполне возможно, что там могли бы быть размещены некие высокие рабыни, возможно, необычно красивые девушки, или экзотики, или кто-то в этом роде, но я не думала, что будет столь уж большая разница между ними и остальными девушками, выведи нас на сцену торгов. Необычные цены обычно — результат необычного товара, или необычной ситуации на рынке. Например, можно было бы ожидать, что за необычайно умелую танцовщицу, обученного врача, дочь побежденного генерала и так далее, могли бы дать больше, чем за других рабынь, даже если другие рабыни, для большинства прочих намерений и целей, могли бы быть равными или даже лучше. Две из моих подруг, сестёр по конуре, Релия и Янина, на мой взгляд были очень красивы, и я не ожидала, что нашлось бы много рабынь, которые будут красивее их. Кроме того, мужчины могут видеть красоту по-разному. Рабыня, которая может быть мечтой об удовольствии для одного, может вызвать только отвращение у другого. У кромки воды к столбам, вкопанным в грунт, было привязаны несколько лодок, от баркасов, приводимых в движение несколькими вёслами, до совсем маленьких челноков, у которых была всего одна пара вёсел. Эти лодки использовались только для переправы через реку. На них не было оборудования вроде лотов, циркулей и штурманских столов в водонепроницаемых кабинетов для составления карт и диаграмм, используемых товарищами, которые регулярно отправлялись для разведки и промеров речного фарватера.

— Господин? — позвала я его, пристально глядящего на тот берег через широкую, мерцающую гладь воды. — Ой!

Я вскрикнула от неожиданности и боли. Он схватил меня за волосы и бросил спиной на землю. Я заёрзала, пытаясь сползти с острого камешка, впившегося в мою кожу.

— Господин! — простонала я.

Но несколько петель верёвки затянулись на моих лодыжках, и затем ещё новые петли легли на мои икры и бёдра. Потом но перекатил меня на живот, и я поняла, что маленький ключик был вставлен в замки рабских наручников. Стальные браслеты были сняты и, я предполагаю, убраны в его кошелёк или рюкзак. Но вместо них мои запястья были связаны верёвкой, а потом он начал перекатывать и поворачивать меня, накладывая виток за витком, притягивая к телу мои предплечья и даже плечи.

Это не были красивые, шелковистые шнуры, мягкие и приятные на ощупь, яркие разноцветные рабские аксессуары, подходящие для того, чтобы беспомощно связанная ими рабыня выглядела привлекательно. Это были обычные грубые верёвки, похожие, на те же самые, которыми были привязаны к столбам лодки.

— Пожалуйста, Господин! — взмолилась я, ёрзая на берегу, обмотанная грубыми петлями.

Я была смущена и озадачена.

— Пожалуйста, Господин, — пожаловалась я, — верёвки очень грубы. Они царапают кожу. Я слишком туго связана. Я едва могу пошевелиться.

Ошейник поводка, вместе с его ремнём пока оставался на мне, и посредством него мужчина, не обращая внимания на мои жалобы, поднял меня в сидячее положение.

— Пожалуйста, освободите меня, Господин! — попросила я.

— Ты — тарскоматка, — обозвал меня он. — И что же, тарскоматка будет возражать против того, что её связали как ту, кто она есть, как самку тарска?

— Господин! — попыталась протестовать я.

И тогда он, снова воспользовавшись поводком, поставил меня на ноги. Сама я стоять вертикально не могла. А вы попробуйте стоять на скрещенных и туго связанных ногах! Если бы не его левая рука, придерживающая меня за плечо, и не его правая рука, сжимавшая поводок у самого горла, я бы просто рухнула на земь.

— Я всего лишь рабыня, — попробовала разжалобить его я. — Я намного меньше и слабее вас. Пожалуйста, окажите мне милосердие!

Но с тем же успехом табук мог умолять о милосердии голодного ларла. Мужчина сгрёб меня в руки и, легко подняв, отнёс к одной из привязанных по соседству маленьких лодок, той из них, что была оснащена только парой вёсел, и грубо бросил меня спиной на доски, днищевого настила. Потом он уложил меня так, что нижняя часть моего тела оказалась бы между его ногами и частично под банкой гребца.

Он прошёл вдоль борта и, должно быть, отвязал лодку от столба, после чего навалился и, столкнув судёнышко реку, запрыгнул внутрь, уселся, установил вёсла в уключины и начал грести. Он сидел лицом ко мне и к тому берегу, от которого мы отплыли, и естественно, не мог видеть, куда шло его маленькое плавсредство без того, чтобы не оборачиваться. С другой стороны, я лежала так, что если бы смогла принять сидячее положение, то вполне могла бы видеть противоположный берег.

Я попыталась немного приподняться и выглянуть из-за него, но его нога прижала снова меня к доскам. Ну конечно, обиженно подумала я, любопытство не подобает кейджере! Так что, волей-неволей, мне пришлось откинуться на доски и лежать неподвижно. Всё, что мне оставалось, это смотреть вверх и любоваться небом, необыкновенно голубым и безоблачным.

Спустя несколько енов, я почувствовала, что он смотрит на меня.

— Аппетитная из тебя получилась упаковка, частично засунутая под банку, — усмехнувшись, сказал он, поймав мой взгляд.

— Куда мы идем? — поинтересовалась я. — Что Вы собираетесь со мной сделать?

В ответ он лишь криво улыбнулся.

— Да, да, — понимающе кивнула я, — но нам всё равно любопытно!

— Тем не менее, это вам не подобает, не так ли? — уточнил он.

— Так, Господин, — буркнула я от досады и беспомощного расстройства.

Доски подо мной были грубыми и горячими, нагретыми полуденным солнцем. Наши жизни, наши судьбы, наше будущее в руках наших хозяев! Но с какой стати они думают, что нам не может быть интересно то, что происходит вокруг нас, то, что должно быть сделано с нами? В отчаянии я закрутилась в верёвках и под его ногой, но всё было бесполезно, я так и осталась без ответа и информации.

— Что-то не так? — насмешливо осведомился он.

— Почему Вы мучаете нас! — воскликнула я.

— В каком смысле? — поинтересовался мужчина.

— Куда мы идем? Что будет сделано со мной? — закричала я.

— На тебе ошейник, — напомнил мне он.

— Да, Господин, — вынуждена была признать я.

— Люди не объясняют что-либо своим животным, — сказал он. — Надеюсь это Ты понимаешь?

— Да, Господин, — буркнула я.

Разумеется, в эту практику вовлечено множество причин и следствий. Например, чем меньше объясняют рабыне, тем яснее ей становится, как будто она нуждается в дальнейших доказательствах, что она незначительна, что она — рабыня, животное, имущество. Стал бы кто-нибудь, к примеру, чувствовать себя обязанным объяснять что-либо слину, кайиле или верру? Кроме того, держа свою рабыню неосведомлённой или не информированной, хозяин, естественно, имеет намного больше власти над нею. Чем меньше она знает, тем она беспомощнее, тем глубже в его милосердии. И, конечно, рабовладельцам нравится рассматривать нас как рабынь, которыми мы являемся, тысячей мельчайших способов. Разве это не часть удовольствия доминирования, находить развлечение в содержании нас в неведении, в отказе нам в желании знать? А с другой стороны, почему мы должны что-либо знать? Ведь мы — рабыни! Это — мелочь, но это очень реально. Так пусть мы страдаем в нашем смущении, беспокойстве и беспомощном расстройстве. Да будет так, ведь мы — рабыни! Но при этом, размышляла я, лежа связанной перед ним, разве мы сами не хотим, чтобы всё так и было, и разве это по-своему не приятно, найти себя беспомощной от того, что тебя подвергли этому лишению и мучению. Это ли не дополнительное заверение нас в том, что мы действительно то, чем мы хотим быть, что мы — рабыни?

Спустя ещё несколько енов я почувствовала, как днище лодки коснулось прибрежной отмели. Весла были убраны и уложены рядом со мною, а мужчина, выпрыгнув из лодки, вытащил её на берег.

Поскольку я лежала на спине, как, очевидно, желал мой конвоир, я могла видеть только борта лодки и небо. Единственное, что я знала наверняка, это то, что мы теперь находились на южном берегу реки. Итак, с грустью подумала я, мне, наконец-то, удалось переправиться через реку! Правда, совсем не так, как я планировала.

Мужчина переступил через борт и, снова оказавшись в лодке, избавил мои ноги и лодыжки от стягивавшей их верёвки, которую он тут же, несколькими тугими петлями, накрутил вокруг моей талии. Подняв на руки и, перенеся через борт маленькой лодки, он поставил меня на берег. Под моими босыми ногами был песок и мелкие камешки.

Впервые мне представилась возможность рассмотреть южный берег Александры столь близко. Здесь, точно так же, как и на северной стороне к столбам вкопанным в грунт, были привязаны несколько небольших лодок. Немного в стороне начинались широкие ступени крутой деревянной лестницы, ведущей от пляжа туда, где виднелись верхние части стен и крыши нескольких небольших строений и заострённые концы частокола.

Наверху лестницу охраняли двое часовых, очевидно знакомых с моим конвоиром. Я не знала, какой статус он имел в корабельном лагере, но не думала, что он мог быть высокопоставленным офицером, поскольку таковых было немного, и в большинстве своём такие посты занимали пани. Впрочем, я также не думала, что он был обычным наёмным пехотинцем или тарнсмэном. И при этом, его знали здесь, в одном из наиболее загадочных, секретных и охраняемых мест. Кроме того, было очевидно, что у него не возникло трудностей с тем, чтобы стать сопровождающим Господина Акселя, когда тот отправился в лес на мои поиски. Вероятно, предположила я, внутри структуры лагеря могла быть некая группа, или группы стоящие вне этой структуры, или даже над ней.

Натяжение на кольце моего поводка недвусмысленно дало мне понять, что я должна была следовать за своим конвоиром, который, к моему облегчению, направился именно к деревянным ступеням.

Взбираясь по лестнице, я поначалу как-то не особенно задумывалась над причинами такой её ширины. Но когда задумалась то, к своей неловкости, я поняла, каково могло быть наиболее вероятное объяснение такой ширины ступеней. Просто по ней было бы удобнее вести караваны связанных, ослеплённых рабынь.

Вскоре мы добрались до вершины лестницы, широкой, деревянной платформы, с каждой стороны которой имелся столб с увесистым рабским кольцом. Я была подведена и поставлена на колени около правого столба, а мой поводок был привязан к рабскому кольцу. Мой конвоир и оба часовых отошли на несколько шагов, где о чём-то некоторое время переговаривались. Чуть позже мой похититель вернулся ко мне, а двое других направились к частоколу.

— На ноги, рабская девка, — скомандовал мужчина, отвязывая поводок от кольца, а когда я со стоном поднялась, бросил: — На колени, и встань ещё раз, как положено.

— Да, Господин, — вздохнула я, опускаясь на колени, а потом поднялась снова, максимально изящно, как меня когда-то учили, и, опустив голову, замерла перед ним, всем своим видом демонстрируя покорность.

Мужчины много чего могут потребовать от рабыни, но, если у неё нет веской причины поступать иначе, или ей приказано поступить как-то иначе, то рабыне следует говорить мягко и почтительно, быть внимательной, послушной и покорной, очень покорной, совершенно покорной. В конце концов, она ведь не свободная женщина, она — рабыня, собственность.

— Ты — посредственная рабыня, — прокомментировал он.

— Простите меня, Господин.

У ворот частокола, я думаю, произошло что-то вроде обмена условными сигналами. Как бы то ни было, но ворота открылись.

Я снова почувствовала рывок на кольце поводка и вскоре меня уже вводили внутрь. Один из охранников окинул меня оценивающим взглядом.

— Ноги у шлюхи неплохие, — наконец, выдал своё заключение он.

— А вот насчёт остального сказать трудно, — проворчал второй часовой.

— Не беспокойся, — усмехнулся мой конвоир, — скоро верёвки снимут, и всё увидишь.

Я оглянулась назад, и с высоты берега окинула взглядом реку. Отсюда даже огромный корабль не выглядел столь уж впечатляющим. Я смогла рассмотреть даже «вымпел готовности» поднятый на флагштоке, на таком расстоянии казавшийся не более чем тонкой, трепещущей алой нитью.

— Вводите, — сказал третий охранник, встречавший нас за воротами, а когда я оказалась внутри частокола, заметил: — Клеймо отменное.

Моим клеймом был маленький, элегантный, но безошибочный «Кеф», «жезл и ветви», «красота под дисциплиной». На Горе существует множество клейм для клеймения рабынь, но «Кеф» — наиболее распространённое. Часто шутят, что это обычное клеймо для обычной девушки, однако я знала, что многие из самых высоких, самых дорогих и красивых девушек носили именно его. В любом случае это — красивое клеймо, и обычно считается, что оно значительно увеличивают ценность и привлекательность товара, им отмеченного. «Кеф», как мне сообщили, является первой буквой в гореанском слове «Кейджера». Хотя я теперь говорю по-гореански, как мне и проложено, поскольку это — язык моих владельцев, никто не озаботился тем, чтобы научить меня читать на этом языке. В этом нет ничего необычного. Варварок, а также изначально неграмотных рабынь, обычно представительниц низших каст, грамоте обычно не обучают. Кому придёт в голову учить читать слина, кайилу или верра? К тому же таких рабынь можно использовать для доставки сообщений, которые они всё равно не в состоянии прочитать. Зачастую, в качестве дополнительной меры безопасности, сообщение помещается в запечатанный тубус, который вешается на шею рабыни. Снять тубус она не может, поскольку её руки скованы за спиной. Рабыне нельзя учиться читать без разрешения её хозяина. Как бы то ни было, в гореанском я была и остаюсь неграмотной. И разве это не делает меня рабыней ещё больше? Пройдя через ворота, я увидела у задней стенки частокола, что-то вроде барака или конуры, мало чем отличающейся от той, в которой в корабельном лагере меня и других девушек приковывали и запирали на ночь. Перед строением имелась небольшая площадка, которая, как я предположила, могла служить для упражнений, осмотра, продажи и так далее. Внутри частокола, справа от ворот, если смотреть входя внутрь, стоял низкий, плоский, круглый резервуар, по-видимому, для воды, и корыта для кормления. Я предположила, что их разместили так близко к воротам, чтобы мужчинам было легче их пополнять водой и пищей, принесёнными снаружи. Также на площадке перед конурой я увидела группу девушек, которых я сразу определила как кейджер. По крайней мере, они были раздеты и в ошейниках, и, я не сомневалась, что, если бы я подошла поближе, то разглядела бы и соответствующие отметины на их бёдрах. Они обернулись и оценивающе уставились на меня. Также я отметила высоту ограды. Глядя на неё с той стороны реки, я даже представить себе не могла, настолько высокой она была. Колья, по крайней мере, в два раза превышали рост мужчины, и каждый был хищно заострён. Итак, подумала я, значит вот они какие, те особенные, драгоценные рабыни, о которых в лагере ходило столько слухов и пересудов, мол из-за них мужчины могли бы устроить мятеж, мол, они могли стать причиной раздоров и кровопролития среди мужчин тарнового или корабельного лагеря. «Да, — признала я, — они красивы, но я не вижу в них чего-то экстраординарного или выдающегося». В тарновом лагере и особенно в корабельном лагере, где я провела большую часть времени, мне приходилось видеть много рабынь, которые, на мой взгляд были как минимум равны им, если не превосходили. Если и была какая-то причина для их изоляции, пришла к выводу я, то она должна быть более веской, чем та, о которой говорилось в слухах. Возможно, эти слухи распространялись в лагере сознательно. Вот только какова могла быть настоящая причина для того, чтобы держать этих рабынь изолированно от остальных? Оба часовых, дежуривших на лестнице, ведущей сюда с берега, внутрь заходить не стали и, по-видимому, вернулись на свой пост. Третий охранник, встретивший нас внутри, закрыл ворота и опустил на скобы два массивных засова. Эти засовы были настолько тяжелы, что для их подъёма и опускания была предусмотрена система противовесов. Кроме того, я заметила, что для крепления засовов на месте имелись толстые цепи, которые запирались мощным замком. В данный момент, однако, тяжёлые цепи петлями свисали с большого крюка, вбитого справа от ворот, теперь, если смотреть изнутри частокола. Там же висел и замок, пока открытый. Я с интересом осматривала интерьер частокола, и особенно рабынь, которые в данный момент были на виду. Я предположила, что в конуре могли бы быть и другие. Возможно, лишь такому количеству было разрешено выходить на солнечный свет и свежий воздух за один раз.

Мой конвоир начал сматывать верёвку с моего тела, и затем даже развязал мои руки. С каким наслаждением я снова почувствовала желанный воздух на своём теле. «Итак, — подумала, растирая запястья, — я была связана как тарск. Уж не думает ли он, что я должна его поблагодарить за это?» На мне всё ещё оставался ошейник его поводка и собственно сам поводок.

— Воистину приемлемая, — заключил охранник.

Я стояла красиво, как меня когда-то обучали, как и должна стоять рабыня. Я встала так, даже не задумываясь. Спустя какое-то время все мы привыкаем делать это автоматически. Через некоторое время всё что делает кейджера, стоит на ногах или на коленях, идёт или позирует, сидит или лежит, она делает предельно изящно. Как кейджера, она должна быть красивой. В этом вопросе ей не предоставлено ни выбора, ни поблажки. Плеть всегда маячит где-то неподалёку. Ей не позволены неловкость и неуклюжесть, грубость или небрежность движений, неряшливость приемлемая от свободной женщины. Я предполагаю, что в этом есть что-то от танцовщицы. Ранее у столба на верхней площадке лестницы я совершила оплошность, но мне было довольно трудно встать изящно, учитывая, как я была связана. К счастью, я не была наказана, мне всего лишь дали шанс исправиться и встать снова, на этот раз должным образом.

— Обычно мы отбираем у них туники, когда они оказываются внутри, — заметил охранник.

— Это беглая рабыня, — объяснил мой конвоир.

— Я понял, — протянул охранник, с интересом уставившись на меня.

Пойманных рабынь, как уже было упомянуто ранее, обычно возвращают их владельцам голыми. Нагота, по-своему делает повторный побег менее вероятным. Практически сразу после моей поимки он забрал у меня одежду. Теперь у меня появились подозрения, что подобное соображение могло бы объяснить отсутствие одежды у кейджер, изолированных внутри частокола. «Действительно ли они настолько особенные, — размышляла я, — что подобная предосторожность показалась необходимой, или это — часть некого плана, должного усилить ауру особенности и таинственности, которой, казалось, было окружено это место, возможно, вполне сознательно?»

— Как её назвали? — осведомился охранник.

— Лаура, — ответил мой конвоир.

Тогда охранник вытащил из своего кошелька маркер, и я почувствовала, как его мягкий кончик заскользил по моей левой груди. Посмотрев вниз, я увидела там несколько символов, которые мне были совершенно неизвестны.

— Там написано, — снизошёл до пояснений охранник, — «Лаура».

— Другие, насколько я могу судить, не подписаны, — заметил мой конвоир.

— Они — призовые рабыни, — пожал плечами охранник. — Это отличит её от остальных.

— Мне кажется странным, — хмыкнул мой конвоир, — что потребуется какая-то маркировка, чтобы дать это понять.

— Уверяю тебя, — усмехнулся охранник, — твоя красотка ни в чём им не уступит.

Признаюсь, я была несказанно рада, услышать эту непрошенную, независимую оценку. Какая женщина, хоть рабыня, хоть свободная, не хочет, чтобы её признали красивой? «Ах, если бы только он мог бы видеть меня такой», — подумала я. Как я надеялась, что он мог бы найти меня интересной, тем интересом, который мужчина испытывает к женщине, которую он мог бы купить. Конечно, он получил от меня немало удовольствия по пути к корабельному лагерю, того самого удовольствия, которое рабовладелец получает от своей рабыни. Но также он хорошо научил меня тому, что я была бессмысленным объектом удовольствия, и хотя сам он всего лишь использовал меня, порой с небрежностью и безразличием, я кричала от потребностей, экстаза и беспомощной страсти. А что он мог поделать? В лесу кроме меня никаких других доступных ему рабынь не было, я была единственной на много пасангов вокруг. Я была не больше, чем имевшимся под рукой удобством для его жажды, удобством, находившимся от него не дальше длина его поводка. Могла ли я заинтересовать его, как рабыня желает заинтересовать владельца? Будь я свободной женщиной, возможно, я могла бы мучить его, заставлять его жаждать меня, флиртовать, позволять приближаться и затем отталкивать от себя, требовать внимания и торговаться, дразнить и язвить, намекать на свою благосклонность, а затем, возможно, с притворным удивлением или презрением, отказывать в них. Разве я не смогла бы сделать своё компаньонство, если бы я интересовалась этим, призом в игре, в которую играли многие, и из которой я, по своей прихоти, могла выйти в любой момент? Разве я не смогла бы продать себя на моих собственных условиях, когда я сочла бы это целесообразным, лицу, предлагающему самую высокую цену, за статус и богатства? Но в таких делах нельзя спешить. Соблазнение, кажущиеся обещания, а затем отказ. Какая власть имеется в расположении свободной женщины! Разве это не самое приятное времяпрепровождение, одно из наиболее захватывающих развлечений, со всеми его эпизодами, историями и забавами, причём дважды восхитительными, сначала в исполнении, а затем, ещё раз в воспоминаниях и пересказах? Смакование таких деяний, конечно, является фабулой большинства разговоров на посиделках свободных сестёр. Кто окажется самой квалифицированной в этой игре, на чьём счету больше всего побед, которая из них записала в свой актив больше всего разбитых сердец, кем будут восхищаться на этой неделе, чьему примеру будут подражать и кому больше всех завидовать? Но я не принадлежала к сомну таких женщин. Я была рабыней. Ничто из такой тактики, уловок и хитростей не может быть моим оружием. Мы в полном распоряжении свободных людей. Мы должны повиноваться, без промедлений и без сомнений. Простого слова, жеста или щелчка пальцев достаточно, чтобы командовать нами. Разве я плохо изучила это в лесу? Мы торопимся исполнить любое желание наших владельцев. Нам можно только надеяться, что мы сможем им понравиться, что мы будем им приятными, что нами будут довольны, ведь в противном случае мы должны ожидать наказания. Так что, игры свободной женщины далеки от рабыни. Впрочем, я и сама не жажду играть в них. Более того, такие игры могут быть опасными. Гореанские мужчины не любят, когда с ними шутят. Та же самая свободная женщина, которая ещё недавно могла бы дразнить небрежно надетой вуалью, или мельканьем туфель под подолом, позже может найти себя раздетой и в ошейнике у ног некого товарища, которого утомили её игры. Почему они ведут себя так, спрашивала я себя? Может, они хотят ошейник?

— Обычная, посредственная шлюха, среднее рабское мясо, не знаю как заслужившее ошейник, — проворчал мой конвоир.

— Может, тут вовлечены некие другие соображения? — предположил охранник.

— Политические соображения? — уточнил мой конвоир.

— Возможно, — пожал плечами охранник и сменил тему: — Вымпел всё ещё поднят?

— Да, — кивнул мой конвоир.

— Напои её, — указал охранник в сторону резервуара, — а потом отведи в конуру и закрепи, как тебе хочется. Позже я пришлю рабыню, чтобы накормить её.

И меня подвели к резервуару.

— На четвереньки, — скомандовал мой конвоир. — Пей.

Опустившись на четвереньки у края резервуара, я наклонилась и припала губами к воде. Поводок свисал с кольца на моём ошейнике и поднимался к руке мужчины. Я хорошо знала, как меня поставили и как поили. Разве не также могли бы поить слина или верра? Такими тонкими способами рабыне часто напоминают о том, что она — животное, которое, при этом, вероятно, представляет некоторый интерес для мужчин.

Потом меня отвели к канаве около стены, где позволили облегчиться.

— А теперь, — сказал он, — снова вставай на четвереньки и ползи в конуру.

Мужчина шёл рядом со мной, вплоть до того момента, когда я, по-прежнему оставаясь на четвереньках, вползла в полумрак конуры. Мне вспомнилось, «присмотр» за мною был передан в его ответственность.

Моим глазам потребовалось некоторое время, чтобы приспособиться к сумраку конуры. Подо мной был крепкий пол, сбитый из толстых плах, а вокруг бревенчатые стены. Внутри было несколько рабынь, но и свободных мест хватало. Насколько я могла сказать, ни одна из девушек не была прикована. Моё внимание, когда мои глаза окончательно привыкли к тусклому свету, привлекла одна из рабынь. Девушка сидела в стороне, низко опустив голову, её длинные тёмные волосы рассыпались по коленям, которые она обхватила обеими руками. Она казалась воплощением безнадежности и страдания. Но, что поразило меня больше всего, так это то, что она, единственная из всех рабынь внутри частокола, была в платье. Конечно, платье это было без рукавов, как и подобает рабской одежде, но его длина, если бы она встала, вероятно, прикрыла бы её ноги по самые щиколотки. Несомненно, это был предмет одежды рабыни, но это не была туника, не обычный, короткий предмет одежды из тех, в которые рабовладельцы так любят наряжать своих девушек, чтобы напомнить им, что они — рабыни, и которые, к удовольствию мужчин, оставляют немного места для полёта фантазии относительно их прелестей и их очарования, или намного более откровенный камиск, в некоторых городах даже запрещённый для публичного ношения. Тем не менее рабыня будет жалобно выпрашивать разрешить ей носить любой их этих предметов одежды, и будет несказанно благодарна, если ей это позволят. Скорее это был тот вид рабской одежды, в который почтенна матрона могла бы одевать своих рабынь, если бы она решила развлечь своих сыновей. Я была уверена, что это был единственный предмет одежды, который носила та странная рабыня. К тому же, это платье, несомненно, не имело никакого закрытия снизу. Единственный предмет рабской одежды, о котором я знала, у которого такое закрытие имелось, был турианский камиск. Я не понимала, почему именно этой рабыне, и никому из других, разрешили носить одежду, причём столь изысканную и скромную.

Одна из рабынь как раз проходила мимо неё и сказала ей что-то, что заставило девушку поднять свою голову. Сквозь занавес волос сердито сверкнули глаза. Её реакция вызвала смех у двух других невольниц. Похоже, статус одетой рабыни в табеле о рангах этой конуры, занимал не самую высокую строчка. Разумеется, подумала я, тот факт, что ей единственной позволили одежду, должен был вызвать презрение и насмешки со стороны её сестёр по конуре, если не зависть и враждебность. Возможно, предположила я, её одежда была своего рода шуткой, пародией. Само собой, одетая рабыня, очевидно очень одинокая и презираемая, не могла меня не заинтересовать. А что же тогда насчёт наготы, должной уменьшить вероятность побега призовых рабынь, спросила я себя? Почему тогда она не раздета как все остальные? Но потом мне пришло в голову, что она тоже выделялась, и даже в чём-то больше, чем все остальные. В таком платье она выделялась бы даже среди других рабынь, одетых в туники и камиски. А, если бы попыталась просто снять его, то ничего другого у неё всё равно не было, и она по-прежнему выделялась бы на общем фоне, теперь уже как любая другая раздетая кейджера.

— Ой! — пискнула я.

Резко натянутый поводок отбросил меня назад, спиной к стене конуры. Мой конвоир бросил на пол рядом со мной связку цепей и, расстегнув пряжку ошейника поводка, снял его с моего горла и отложил в сторону. К моей тревоге мужчина поднял с пола большой тяжёлый ошейник и защёлкнул его на моей шее. Сзади на этом ошейники имелось кольцо и через мгновение цепью и двумя навесными замками, я была прикреплена к массивному кольцу, вбитому в стену позади меня. Затем настала очередь моих запястий. На каждом их них был замкнут браслет, а их короткие цепи были пристёгнуты к кольцам на стене, так что мои руки теперь были разведены в стороны. Я даже не могла бы поесть самостоятельно! Потом та же судьба ждала мои лодыжки, с той лишь разницей, что они были прикованы к кольцам в полу, слева и справа. Теперь я окончательно была прикреплена к этому месту. Мой конвоир тогда подобрал с пола кожаный ошейник, сложил и, медленно смотав на него поводок, встал, отступил на шаг и окинул меня взглядом. Я не могла толком рассмотреть выражение его лица, поскольку он стоял на фоне открытой двери конуры, свет падал на него сзади и фактически я видела только его контур.

В расстройстве я встряхнула цепями, и недоверчиво посмотрела на него. Я попыталась наклониться вперёд, но мой порыв был остановлен прикреплённым к стене ошейником.

— Ну давай, шлюха, — процедил он, — попробуй убежать теперь!

— Я сделала глупость, — признала я. — Это, действительно было ужасно глупо с моей стороны. Мне очень жаль.

— О чём Ты думала, чего Ты хотела достичь? — осведомился мужчина. — Ты была в одной тунике, фактически полуголой, да ещё и в ошейнике. На тебе клеймо. Куда Ты собиралась пойти? Что Ты собиралась делать?

— Я была в расстроенных чувствах, — попыталась объяснить я. — Я плохо понимала, что я делаю.

— У таких как Ты нет ни единого шанса убежать, — сказал он.

— Так ли необходимо было приковывать меня так? — спросила я.

— Радуйся, — усмехнулся он, — что на тебя не надели строгие цепи.

— Да, Господин, — всхлипнула я.

— В этих цепях, — заявил мужчина, — так нравящихся мне, Ты, варварская шлюха, чрезвычайно хорошо размещена и получишь замечательный урок. Учись у них. Посиди в них и обдумай на досуге тщетность бегства.

— Да, Господин, — вздохнула я.

Пожалуй, я действительно была дурой. Теперь я узнала, что у гореанской рабской девки нет никаких шансов убежать.

Мужчина уже начал отворачиваться, когда я окликнула его:

— Господин!

— Что? — поинтересовался он.

— Я знаю, что не могу убежать, — сказала я.

— Это хорошо, — кивнул он.

— Но я и сама не хочу убегать, — призналась я.

— О-о-о, — удивлённо протянул он.

— Правда! — поспешила заверить его я.

— И почему же? — полюбопытствовал он.

— Потому, что я хочу ошейник! — заявила я. — Я принадлежу ему! В течение многих лет я боролась с этим, но это так. Некоторые женщины не желают, быть чем-то большим, чем рабыней, и я одна из них! Назовите меня опозоренной и деградировавшей, если вам так будет угодно, но это правда, это столь же верно как мой пол и цвет моих глаз. И что плохого в том, чтобы быть той, кем ты хочешь быть? Чем женщины были для мужчин, а мужчины для женщин на протяжении тысяч поколений? Разве за нас не сражались, разве на дрались за то, чтобы увести нас на верёвках в гаремы и бараки, разве не обменивали нас, не покупали и продавали в течение многих тысячелетий? Разве мужчины не выбирали самых привлекательных из нас, чтобы владеть нами? Разве все мы, мужчины и женщины, самцы и самки, в результате естественного отбора, длящегося бесчисленные тысячелетия, не были выведены как господин и рабыня? Разве в самих наших генах не заложено, что мы должны быть у ног наших владельцев? Конечно, я — рабыня! Я знала это с самого детства. В скольких снах и необузданных фантазиях я стояла на коленях перед своим господином! Я — рабыня! Это — то, чем я являюсь в глубине своего сердца, и чем желаю быть. Я жажду безжалостного доминирования господина. Я принадлежу ошейнику мужчины, моё место у его ног, он может делать со мной всё, что он пожелает! Презирайте меня, ненавидьте и осуждайте, если вам так хочется, но я жажду стоять на коленях, носить ошейник и принадлежать! Я хочу господина!

— Ничего не стоящая шлюха, — бросил он.

— Купите меня! — попросила я. — Владейте мной! Будьте моим господином!

— Я? — делано удивился мужчина.

— Только вас я хочу видеть своим господином! — призналась я.

— Желания рабыни бессмысленны, — отрезал он. — Она — рабыня.

— Да, Господин, — всхлипнула я.

Как верны были его слова!

— Она пойдёт с тем, кому она продана. Она не выбирает цепи, которые нагрузят её соблазнительные конечности.

— Всё верно, Господин, — согласилась я.

— Тебе подойдёт любой мужчина, — усмехнулся он.

— Я должна служить любому мужчине, которому я буду принадлежать, и прилагать к этому лучшие из моих способностей, — признала я, — и я пойду за монетами, которые за меня заплатят, но только вас я хочу видеть своим владельцем. Я хочу этого с того самого момента, как впервые увидела вас, давно, на Земле, в проходе большого магазина.

— Ты отвернулась и убежала, — напомнил мне мужчина.

— Я была напугана, — объяснила я. — Я не знала, что мне делать! Никогда прежде меня не рассматривали так, не рассматривали как рабыню!

— Ты хорошо выглядела на складе, — заметил он, — когда лежала у моих ног, голая и связанная по рукам и ногам.

— Мы — рабыни, — сказала я. — Мы хотим принадлежать владельцам.

— И как Ты думаешь, у тебя получится убежать теперь? — осведомился он.

— Вы думаете, что я смогу убежать от железа на шее и конечностях? — спросила я.

— Так почему же Ты убежала из корабельного лагеря? — поинтересовался мужчина.

— Пожалуйста, не заставляйте меня говорить, — взмолилась я.

— Похоже, Ты выпрашиваешь порки, — проворчал он, разматывая ремешок поводка.

— Нет, Господин! — вскрикнула я.

— Говори, — потребовал он.

— Пожалуйста, — простонала я.

— Команду следует повторить? — спросил он.

— Нет, Господин, — всхлипнула я. — Я жаждала вас, хотела так, что этого не передать словами. А потом Вы осмотрели меня в выставочной клетке в Брундизиуме и отвернулись. К своей надежде и радости, я столкнулась с вами на причале в корабельном лагере, но Вы посмотрели на меня с презрением. Вы ушли! Я была ничем! Меня презирали! Я чувствовала себя несчастной, обезумевшей, опустошённой, разъярённой, беспомощной. Все мои надежды пошли прахом, мой мир рухнул! Всё моё упрямство, которым зарядил меня мой мир, вскипело и прорвалось наружу. Вся ложь и ошибочность моего прежнего мира, казалось, были подтверждены, объявляя природу ошибкой, а отказ от неё потребностью и достоинством. Шипение и вопли наносного знания своим шумом умудрились заглушить песни природы, сообщения несомые наследственными генами, голос действительности. И я решила показать рабовладельцам! Я была в состоянии убежать, и я убегу! Им никогда не поймать меня! И я ненавидела вас, ненавидела от всего своего сердца за то, что Вы презирали меня! И я знала, что должна бежать при первой возможности, ведь кто мог знать, когда должен был отплыть большой корабль? Как можно было бы убежать, когда тебя посадили на цепь в одном из его трюмов? Куда можно было бы бежать, когда вокруг только глубокая, жестокая Тасса? Поэтому я с таким беспокойством и нетерпением ждала своего шанса. Поэтому, стоило ему представиться, я с таким пылом ухватилась за него.

— Почему же Ты тогда возвращалась к корабельному лагерю? — полюбопытствовал мужчина.

— Я заблудилась, — призналась я. — Это было не нарочно.

— Ты торопилась назад к своей цепи, — заявил он.

— Нет! — заверила его я.

— То же самое произошло с девками-пантерами, когда они преждевременно ослабили свою бдительность в лесу.

— Конечно, нет! — попыталась убедить его я.

— Итак, — подытожил мужчина, — Ты хотела бы видеть меня своим владельцем?

— Да, — с вновь вспыхнувшей надеждой воскликнула я. — Купите меня!

— Нет, — отрезал он.

— Но неужели то, что Вы сделали со мной, что Вы заставили меня чувствовать по пути к корабельному лагерю, не значит ничего?

— Ничего, — подтвердил он.

— Я поняла, — вздохнула я, а затем, с опаской, добавила: — Господин.

— Просто в тот момент никого другого у меня под рукой не было, — развёл он руками. — Я тебе это уже говорил.

— Вы хорошо развлеклись со своей пленницей, — признала я.

— Конечно, — согласился мужчина.

Всё было так, как я и боялась. Я для него ничего не значила. Но разве рабыня, спросила я себя, могла ожидать от свободного мужчины чего-то большего? Ещё во время моего обучения, нам вбивали в голову, что мы — ничто, только рабыни.

— Господин! — позвала я.

— Не вздумай убежать ещё раз, шлюха, — процедил он сквозь зубы и отвернулся.

— Господин! — зарыдала я.

Но он даже не оглянулся. Сквозь открытую дверь я видела, как ворота частокола открылись, а потом закрылись снова. Два засова опустились на место.

Чувствуя себя покинутой и разбитой, я прислонилась к стены конуры.

— Тебя надёжно приковали, — прокомментировала одетая рабыня. — Можно подумать, что Ты была важной персоной.

— Я никогда не была важна, — глотая слёзы призналась я.

— Это верно, — сказала она.

— Она — варварка, — заметила одна из других девушек.

— Это очевидно, — кивнула одетая рабыня.

Несомненно, это было заметно по моему акценту.

— Какая Ты у нас умная, — презрительно усмехнулась другая девушка.

— Попадись Ты мне раньше, — прошипела рабыня в платье, — тебя бы сварили в тарларионовом жире.

— Не кипятись, а то они уберут твоё платье, — засмеялась третья рабыня.

— Её тщеславие уступает только её тухлому остроумию, — констатировала четвёртая.

— Она безумна, — отмахнулась пятая.

— Я не безумна! — возмутилась одетая рабыня.

— Она думает, что она важная персона, — пояснила мне вторая.

— Я важна, — заявила одетая рабыня и, смутившись, добавила: — Я была важна.

— И кто же Ты? — полюбопытствовала первая из заговоривших девушек.

— Никто, — сердито буркнула рабыня в платье.

— Она безумна, — повторила пятая, — отморожена на всю голову. Именно поэтому они называют её «Убара».

— Это жестоко, — заметила я.

— Это просто шутка, — успокоила меня одна из девушек.

— Я ненавижу варваров! — крикнула одетая рабыня.

— Они глупы и невежественны, — сказала вторая девушка, — но с какой стати тебе их ненавидеть?

Одетая рабыня насупилась и промолчала.

— Как тебя назвали? — поинтересовалась у меня третья из девушек.

— Лаура, — ответила я.

— Симпатичное имя, — признала она. — Но если Ты — варварка, то почему они не дали тебе варварское имя?

— Я думала, что это и есть варварское имя, — удивилась я.

— Это — известный город на Лауриусе, южнее этих мест, — пояснила девушка.

— Возможно, это просто совпадение, — пожала я плечами, хотя лично у меня имелись вполне обоснованные причины сомневаться в случайности этого.

Конечно, я нашла в гореанском множество слов, которые имелись и в моём родном языке, или были очень похожи на них, и даже означали примерно то же самое. Вероятно, такие слова появились под влиянием нашего языка или были напрямую заимствованы. Я предположила, что в гореанском, как и в большинстве сложных языков, могло быть много таких заимствований, причём из множества языков. Конечно, гореане, по крайней мере, большинство из них, казались мне, совершенно человеческими существами и, несомненно, прямо или косвенно должны были происходить из моего родного мира, с Земли. Возможно, думала я, ключ от этой загадки мог лежать в далёких, огромных Сардарских Горах, в которых предположительно обитали легендарные Царствующие Жрецы. В любом случае, в этих вопросах очень многое оставалось для меня неясным.

— Возможно, — не стала спорить со мной девушка.

— Ты — очень неплохо выглядишь, Лаура, — заметила другая рабыня. — Почему тебя так приковали? Они что, думают, что Ты собираешься перепрыгнуть через частокол? Что Ты такого натворила?

— Я убежала, — вздохнула я.

— Вот видите, — усмехнулась та девушка, с которой мы говорили ранее, — варварка. Все они глупые.

— Вовсе мы не глупые, — ответила я ей. — Мы можем быть не осведомлены о ваших реалиях, и поэтому делать глупости.

— Например, убежать? — уточнила одна из девушек.

— Да, — кивнула я.

— Эй, Убара! — прилетел внутрь конуры мужской голос.

Одетая в платье рабыня, у которой были нелады то ли с остроумием, то ли с рассудком, должно быть, уже подвергалась наказанию за нерасторопность, судя по тому с какой скоростью она подскочила и поспешила наружу, где опустилась на колени перед охранником. Первым делом она склонила голову к его ногам, и лишь после этого выпрямилась, чтобы внимать его словам.

Признаться, увидев эту рабыню на свету, я была поражена. До сего момента, она сидела далеко от двери в самом тёмном углу конуры. Только теперь я смогла рассмотреть, что она была невероятно красивой женщиной. Торги за такие лицо и фигуру могли дойти до золота. У неё были длинные тёмные волосы и гладкая смуглая кожа. Может, она и была безумной, подумала я, но она была такова, что я легко смогла бы представить её прикованной цепью у подножия трона Убара. Она могла бы быть женщиной адмирала или рабыней полемарка. Если все здешние рабыни были такими как она, пришло мне в голову, то это полностью подтвердило бы слухи, ходившие об этом месте, насчёт того, что частокол предназначался, чтобы обезопасить необычайно красивых рабынь, призовых рабынь. Её внешность и выражение лица намекали на то, что в дни своей свободы она могла входить в высшую касту. Конечно, теперь, как у рабыни, у неё нет никакой касты. Она — собственность, животное, имущество.

— Нет! — воскликнула она. — Я не буду!

— То есть как не будешь? — поинтересовался охрана.

— Конечно, я повинуюсь, Господин! — тут же пошла на попятный рабыня. — Но не заставляйте меня делать это! Не надо настолько оскорблять и унижать меня, прошу вас! Я — высокая рабыня! Я была из высшей касты! За меня могут дать золото! Возможно, меня сочтут достойной сандалий!

— Иди, возьми миску, — приказал ей мужчина. — Пойди к корыту, зачерпни из неё и накорми варварку.

— Пожалуйста, нет! — попросила девушка.

— Живо, — прорычал охранник.

— Да, Господин.

Некоторые из рабынь, как остававшихся в конуре, а также и те, которые гуляли снаружи, обрадовано засмеялись, очевидно, удовлетворённые замешательством красивой, смуглокожей рабыни.

Спустя несколько енов, очевидно, кипя от недовольства, но с маленькой миской в руке, которую она на мгновение сердито сунула в корыто с едой, одетая рабыня, называемая здесь Убарой, то ли в качестве оскорбления, то ли шутки, вернулась в конуру. Некоторые из её сестёр по неволе снова прыснули смехом.

— Самки слина! — прошипела вошедшая девушка.

— Давая, корми варварку, низкая рабыня! — смеясь, бросила ей одна из её соседок.

— Сумасшедшая в прекрасном платье, достойная быть компаньонкой высокого торговца, самая низкая среди нас! — прокомментировала другая.

— Эй, варварка тебя заждалась, — подразнила её третья. — Пора сломить свою гордость и кормить её!

— Простите меня, Госпожа, — попросила я. — Это не было моим желанием.

Даже при том освещении, что бы было в конуре, я смогла рассмотреть, что глаза у рабыни были тёмными, очень подходившими к короне её великолепных блестящих волос, ниспадавших на её плечи и спину. В тот момент, когда она выходила из конуры, я обратила внимание, что её волосы, несмотря на их длину, были подрезаны «рабским пламенем». Это довольно необычно. «Рабское пламя», как правило, используется, когда волосы средней длины, чуть ниже плеч. А когда она подошла вплотную ко мне я увидела, что её глаза были ещё и глубокими и красивыми, но я также не могла не отметить, что в данный момент они потемнели от гнева. У меня не возникло ни малейших сомнений, что тому, кто захотел бы забрать этот приз со сцены аукциона, пришлось бы расплачиваться золотом.

— Вот, — буркнула одетая рабыня, поставив миску на пол передо мной.

— Госпожа! — возмутилась я. — Я же не смогу дотуда дотянуться.

— Какое невезение, — усмехнулась она.

Прикованная так, я не могла ни соединить руки, ни поднять их ко рту.

— Тебе не стоило убегать, — бросила она.

— Я голодна, Госпожа, — объяснила я.

— Ну так ешь, — пожала плечами рабыня.

— Пожалуйста, Госпожа! — попыталась разжалобить её я.

— Корабль скоро отходит, — сказала она. — Я слышала, что вымпел готовности поднят. Возможно, на корабле тебя накормят.

— Эй Ты, низкая рабыня, а ну корми её! — потребовала одна из девушек.

— А то мы сейчас позовём охранника! — предупредила другая.

— Не надо звать охранника, — тут же заозиралась одетая рабыня, явно напуганная этой угрозой. — Я всего лишь разыграла её. Это — всего лишь невинная шутка.

— Корми её, — прикрикнула на неё третья девушка.

— Да буду я, буду, тарскоматки, — буркнула рабыня в платье.

Что бы там ни говорили остальные обитательницы конуры, лично я не думала, что эта рабыня страдала дурным остроумием, или, тем более, безумием. Я не заметила ни малейших признаков этого. Не знаю, как другие, а я разглядела в ней высокий интеллект и ум. Я бы сказала, что в её манерах сквозил некий аристократизм. Насколько я поняла, её происхождение для остальных оставалось тайной. В том, что она была представительницей одной из высших каст, я нисколько не сомневалась. То, что ей поручили кормить меня, вероятно, должно было оскорбить её, унизить, и помочь ей лучше понять тот факт, что она, точно так же как и все остальные, была рабыней. Конечно, понять это было не столь уж трудной задачей. Неужели она не знала об ошейнике, окружавшем её шею? И у меня не было ни малейших сомнений в том, что под её платьем я нашла бы маленькую, выжженную там букву, на левом бедре, чуть ниже ягодицы. Возможно, у неё действительно имелись амбиции или претензии. Конечно, она могла грозить ужасами, причинить которые, была совершенно не в состоянии, могла притворяться, что однажды, если не теперь, была очень важной персоной, могла презирать других рабынь как низших. Но как она могла не признавать себя рабыней, или не думать о себе как о рабыне? Неужели она могла думать о себе как о кардинально отличающейся от других, как если бы она могла бы быть свободной, а они простыми рабынями? Неужели она решила, чтобы может поставить себя на свободную сторону неизмеримой пропасти, отделяющей людей и граждан от собственности и животных? Несомненно, это не могло не вызвать негодования среди её сестёр по цепи. Но такое поведение не казалось мне признаком безумия, и, разумеется, не являлось основанием для возможных амбиций или претензий.

Одетая рабыня положила руку на мой затылок и, придерживая мою голову на месте, сунула маленькую миску к моим губам.

— Жри, варварская тарскоматка, — процедила она.

Я чуть не задохнулась. Но в конечном итоге мне в рот попало очень немного, большая часть каши стекла по щекам.

— Ну вот, — констатировала рабыня, убирая миску, — всё закончилось.

Мне вспомнилось, как быстро и неглубоко она опустила миску в корыто с едой. Миска, кстати, и так была очень маленькой, простой, сделанной из глины и просто обожжённой в печи, даже неглазурованной. К тому же кусок был отколот, так что и без того невеликий объём уменьшился дальше некуда. По-видимому, одетая в платье рабыня намеренно выбрала именно эту миску.

Она встала и несколько раз провела пальцем по дну миски, собирая остатки каша, которые тут же слизала. Затем она отвернулась и покинула конуру, чтобы вернуть миску куда-нибудь снаружи.

А я так и осталась голодной.

— Мы всё видели, Лаура! — возмущённо сказала одна из рабынь.

— Тебе же почти ничего не досталось, — заключила другая.

— Позови охранника и пожалуйся, — посоветовала третья.

— Нет, — отказалась я, — он же Господин!

У меня не было никакого желания испытать на себе ещё и его плеть.

— Мы поддержим тебя, — пообещала четвёртая. — Зови, не бойся!

— Нет, — покачала я головой.

— Тогда мы сделаем это сами, — заявила пятая.

— Смазливую Убару разденут и как следует выпорют, привязав в дверном проёме, — сказала вторая.

— И это будет не в первый раз, — засмеялась пятая.

— Не надо, — попросила я, — не делайте этого! Пожалуйста, не надо этого делать!

— Что здесь произошло? — спросил охранник, входя внутрь и грубо сжимая своей рукой плечо одетой в платье рабыни.

Рядом с ним девушка казалась маленькой и испуганной.

— Убара не накормила варварку! — ответила ему одна из рабынь.

— Нет же, она съела свою еду! — не поддержала её другая.

— Говори! — потребовал охранник, встряхнув несчастную рабыню так, что та чуть не потеряла равновесие.

— Я хорошо накормила её, как мне было приказано! — заявила рабыня, явно испуганная донельзя. — Полную миску, как вы и приказали! Я не ела её еды.

«Итак, красотка, — подумала я про себя, — при всей твоей прошлой причастности к высшей касте, или чему бы то ни было ещё, при всех твоих претензиях и превосходстве, теперь Ты всего лишь испуганная рабыня, притом ещё и лживая».

Охранник, подтащив одетую в платье рабыню ко мне, коротко бросил:

— Говори.

Было очевидно, что он относился к красивой, смуглкожей рабыне, как минимум, с презрением. Я видела, что она для него была не больше, чем одной из кейджер, а возможно даже такой, которая постоянно вызывала его недовольство. Пожалуй, подумала я, он не увидел бы ничего неправильного в том, чтобы раздеть и примерно наказать её. Я бы не исключала, что это именно ему пришла в голову идея нарядить её в платье, чтобы сделать из нё объект для зависти и насмешек. Разумеется, это дело рабовладельца, решать, должна ли рабыня быть одета, и если одета, то как и до какой степени. Такие мелочи, как и многие другие, помогают рабыне крепко держать в памяти, что она — рабыня.

— Я поела, Господин, — сказала я. — Я довольна.

Некоторые из рабынь, находившихся в тот момент в конуре протестующее вскрикнули. Одетая рабыня, чью руку охранник отпустил, удивлённо уставилась на меня, а затем, когда мужчина ушёл ей взгляд наполнился презрением.

— Ты не донесла на меня, — констатировала она.

— Верно, — кивнула я.

— Ты побоялась так поступить, — заключила рабыня в платье.

— Нет, — отказалась я.

— Почему Ты не отправила её под плеть? — спросила друга девушка.

— Она просто побоялась, — презрительно бросила одетая рабыня.

— Нет! — воскликнула я.

— Тогда, почему? — настаивала другая девушка.

— Плеть — это очень больно, — объяснила я.

Одетая рабыня, лицо которой исказилось от ярости, склонилась надо мной и прошептала:

— Ты — дура. Я тебе ничего не должна!

— Я ничего и не ожидаю, более того, я ничего не хочу от такой как Ты, — сказала я.

— От такой как я? — удивлённо переспросила она.

— Возможно, Ты родилась в высшей касте, — сказал я, — возможно, нет, откуда мне знать, но я вижу в тебе немного, что могло бы указывать на высшую касту. Может быть Ты красива, но теперь Ты — рабыня, маленькая, мелочная, жестокая, амбициозная, эгоистичная и к тому же лживая.

— Замолчи, рабыня! — прошипела она.

— Рабыня имеет право говорить так с рабыней, — ответила я.

— Я не рабыня! — закричала она.

— Рабыня! — усмехнулась я.

И тут одетая в платье рабыня с криком бросилась ко мне. На меня посыпались удары кулаков, потом в ход пошли ногти. Другие рабыни вскочили на ноги и помчалась к нам, торопясь защитить меня. Когда они схватили Убару, она уже вцепилась в мои волосы и яростно трясла мою голову. Я пыталась отстраниться насколько позволяли цепи. В какой-то момент я испугалась что задохнусь, поскольку тяжёлый ошейник, прикованный к стене, вдавился мне в горло. Наконец, девушки смогли разжать пальцы Убары, и вынудить её отпустить мои волосы. Она вскрикнула от боли, поскольку теперь её саму оттаскивали от меня за волосы.

— Отпустите меня! — потребовала она, но две девушки крепко удерживали её за руки, а ещё одна тянула её за волосы, причём так сильно, что голова одетой рабыни была запрокинута назад, вынуждая её смотреть в потолок конуры.

Другие рабыни тоже были рядом. Они столпились вокруг, зло сверкая глазами на возмутительницу спокойствия. Я заметила, что несколько девушек заглядывали внутрь через дверной проём.

— Очень надеюсь, что у неё останутся шрамы, — сказала одна из рабынь, обращаясь к Убаре, — тогда тебе точно отрежут нос!

— Нет, нет! — закричала та, заметно бледнея. — На ней нет шрамов, даже следов нет!

— И кто Ты теперь, после того как Ты напала на прикованную рабыню? — осведомилась другая девушка.

— На ней нет следов! — крикнула одетая рабыня.

Зато на мне осталось множество царапин, к счастью, явно поверхностных. Я не думала, что мне был нанесён какой-либо непоправимый ущерб. Это происшествие не столько повредило мне, сколько разозлило. Моя противница била меня боковыми поверхностями кулаков, и к счастью её силы были всего лишь силами женщин. Да и мои спасительницы подоспели вовремя, не дав ей нанести мне сколь-нибудь серьёзного вреда. Её укус на моём плече болел, но не кровоточил. Вкус крови я всё-таки почувствовала, но это я сама в суматохе случайно прикусила губу.

— Пусть ей отрежут нос! — мстительно сказала одна из рабынь.

— Нет! — заплакала Убара.

Рабовладельцы, как известно, редко вмешиваются в ссоры своих рабынь, однако, с другой стороны, они озабочены тем, чтобы ценность товара не упала. Девушке не может быть сделано что-либо, что могло бы понизить ту цену, которую она могла бы принести на торгах. Например, пять упругих ремней рабской плети специально сделаны такими широкими, чтобы наказать проштрафившуюся рабыню, и наказать сурово, но при этом не оставить после себя долго незаживающих следов своего внимания. К счастью для женщин и, я предполагаю для их хозяев, если они принадлежат, их ссоры очень редко, в отличие от разногласий мужчин, приводят к появлению каких-либо постоянных шрамов или увечий. Свободные женщины могут порвать друг дружке вуали или потерять туфли, рабыни могут разорвать или лишиться туники. Максимум, что может иметь место, в результате женской ссоры, это неприятности вроде оскорблённого достоинства, царапины, укусы и вырванные волосы.

— Было бы неплохо отрезать ей ещё и уши! — предложила какая-то из девушек стоявших в дверном проёме.

— Нет, нет! — заплакала одетая рабыня, которую уже принудили опуститься на колени.

Она пыталась вырываться, но была совершенно беспомощна в руках своих сёстер по цепи, державших её за руки и за волосы.

— Эх, вот был бы у нас кинжал, — проворчала одна из рабынь.

— У охранника есть, — заметила другая.

— Так позови его! — предложила ей первая.

— Нет, нет, нет! — замотала головой рабыня в платье.

— Давайте предоставим Лауре решать этот вопрос! — предложила вторая.

— Нет! — взмолилась Убара. — Нет! Только не ей!

— Проси у неё прощения! — потребовала та из девушек, которая держала её за левую руку.

— Она — варварка! — попыталась протестовать одетая рабыня.

— Живо! — рявкнула та девушка, что держала её за волосы, и потянула голову рабыни к доскам, склоняя передо мной.

Одетая в платье рабыня взвыла от боли.

— Прости меня, прости меня! — прорыдала она.

— Называй её Госпожой, — потребовала державшая её за правую руку девушка.

— Госпожа! — всхлипнула Убара.

— Я не Госпожа, — сказала я. — Отпустите её.

Её волосы отпустили, тем самым разрешая ей поднять голову, но при этом ей продолжали, как прежде, удерживать на коленях передо мной.

— Покажи своё раскаяние, — потребовала одна из окружавших нас девушек. — Проси у неё прощения, как та, кто Ты есть, низкая, жалкая рабыня.

— В этом нет необходимости, — попыталась протестовать я.

— Живо, — прикрикнула другая рабыня.

— Она меня даже не поранила, — сказала я.

— Я раскаиваюсь, Госпожа, — всхлипнула Убара. — Пожалуйста, простите меня, Госпожа.

— Я прощаю тебя, — отозвалась я.

— А мы нет! — сердито заявила державшая ей за руку рабыня.

— Пожалуйста, оставьте её в покое, — попросила я.

— Ну что, важна ли Ты теперь? — спросили у одетой в платье рабыни.

— Нет, Госпожа, — ответила та.

— Кто Ты? — задали ей следующий вопрос.

— Рабыня, Госпожа, — признала она.

— Какая рабыня? — поинтересовалась одна из девушек.

— Никчёмная рабыня, Госпожа, — ответила Убара.

— Лучше ли Ты нас? — спросила другая.

— Нет, Госпожа, — заверила её рабыня.

— Так может, Ты ниже нас? — не отставала она.

— Да, Госпожа, — не стала спорить одетая рабыня.

Некоторые из рабынь засмеялись.

— Наконец-то она говорит правду, — хмыкнула одна из них.

— Давайте снимем неё платье, — предложила другая.

— Нет! — взмолилась Убара.

— Охранник не обрадуется, — заметила третья.

— А сейчас посмотрим! — сказала предложившая и поспешила к выходу из конуры.

— Нет, не надо! — замотала головой Убара.

Спустя пару мгновений рабыня, выскочившая наружу, вернулась и, лучась от радости бросила:

— Можно!

— Нет! — простонала одетая рабыня, но через мгновение уже была такой же раздетой, как и все остальные.

Её потащили к двери, где было светлее.

— Клеймо Трева! — воскликнула одна из рабынь, указывая на бедро своей, удерживаемой товарки.

Итак, как я и думала, она была заклеймена. Я мало что знала о Треве, кроме того факта, что по общему мнению это был разбойничий город, скрытый где-то далеко на юге среди необъятных, могучих гор Волтая.

— Я надеюсь, что наши владельцы выжгут на её ноге дюжину клейм, — заявила другая девушка.

— Было бы неплохо, — поддержала её третья.

— Отпустите её, — попросила я. — Пожалуйста, оставьте её в покое.

Наконец, рабыни разошлись по своим облюбованным местам. Та, которая ещё недавно был одета, отползла назад в тёмный угол конуры и легла там на пол, опустив голову на руки.

Одна из рабынь приблизилась ко мне и спросила:

— Ты в порядке?

— Да, — кивнула я.

— Ворота открываются! — сообщила девушка, стоявшая в дверном проёме.

— Оставаться в конуре, — приказал охранник.

Внутрь частокола вошли четверо мужчин. Двое из них держали небольшие ящики, а двое других несли длинную цепь с ошейниками.

— Что это? — испуганно прошептала какая-то девушка.

— Караванная цепь, — ответила ей её соседка.

— Похоже, нас собираются куда-то уводить! — заключила другая.

— Вымпел готовности спустили? — поинтересовалась третья.

— Отсюда не видно, — сказала четвёртая.

— А что может находиться в ящиках? — спросила девушка, стоявшая у дверного проема.

— Не знаю, — пожала плечами её соседка.

— Через открытые ворота видно реку! — воскликнула другая рабыня. — И тот берег! Я не вижу вымпел готовности! Его спустили!

— А ну все внутрь! — прикрикнула охранник, подкрепляя свой приказ хлопком плети.

— Завтра корабль отплывает! — заключила одна из рабынь, явно напуганная.

— Назад, назад! — настаивал охранник, ещё дважды взмахнув плетью. — А ну убрались от двери!

Снова, заставив меня вздрогнуть, снаружи выстрелила плеть. Рабыни торопливо отошли от дверного проёма, однако дверь осталась открытой, и мы продолжали наблюдать за происходящим снаружи.

— Я не хочу плыть к Дальним островам, — заявила какая-то девушка. — В это время года это слишком опасно. Тасса не позволить это сделать.

— А я слышала разговоры о Конце Мира, — сказала другая.

— Это ерунда, — отмахнулась третья. — Это было бы безумием.

— Тем более, я ничего не хочу слышать ни о каком Конце Мира!

— Как будто нас кто-то спросит, — буркнула вторая.

— Не бойтесь, — попыталась успокоить их третья. — Этого просто не может быть.

— Мужчины идут, — услышала я. — Охранник закрывает ворота.

— К корыту! — крикнул охранник, и рабыни, за исключением меня и Убары, оставшейся лежать на полу в углу конуры, поспешили к корыту.

Одна из них на мгновение задержалась около меня и пообещала:

— Я принесу тебе что-нибудь.

— Спасибо, — искренне поблагодарила я.

Рабыни столпились у корыта. Им разрешили пользоваться руками. Спустя некоторое время девушка, добровольно вызвавшаяся накормить меня, вернулась в конуру, принеся с собой всё ту же маленькую миску, из которой меня якобы накормили ранее. Она аккуратно поднесла миску к моему рту, а в конце, поскольку сама я этого сделать не могла, собрала пальцем остатки каши со дна и стенок миски и сунула палец мне в рот.

— Спасибо, — сказала я.

Девушка унесла миску назад к корыту, но потом вернулась.

— Я очень благодарна.

— Ты не захотела вредить Убаре, — констатировала она. — Почему?

— Она — рабыня, — ответила я.

— Не ожидай, что она будет благодарна, — предупредила девушка.

— Я и не ожидаю, — заверила её я.

— Понятия не имею, почему Убара ведёт себя так, — проворчала рабыня.

— Возможно, когда-то она была свободной, — предположила я.

— Точно так же как и все мы, — усмехнулась моя собеседница. — Среди нас нет ни одной потомственной рабыни, если не считать, что, все мы — женщины.

— Ты думаешь, что все женщины рождаются рабынями? — спросила я.

— Мы не завершены, пока мы не рабыни наших владельцев, — сказала она.

— Даже Убара? — уточнила я.

— Она очень боится того, чего она больше всего жаждет, — объяснила девушка.

— Ты думаешь, что из неё получилась бы хорошая рабыню? — поинтересовалась я.

— Она очень красива, — напомнила мне она.

— Но ведь этого не достаточно, — заметила я.

— Она просто ещё не изучила свой ошейник, — пожала плечами моя собеседница.

— Я понимаю, — кивнула я.

— Мужчины смогут ей это преподать, — заверила меня кейджера.

— Я уже изучила свой ошейник, — призналась я.

— Но Ты убежала, — усмехнулась она.

— Зато теперь я знаю свой ошейник, — вздохнула я, — хочу его и люблю его.

— Даже притом, что тебя будут презирать свободные женщины? — уточнила она.

— Пусть они будут сами по себе, — сказала я, — а мы сами по себе.

— Они — хозяйки, — покачала головой моя собеседница.

— Почему они нас так ненавидят? — поинтересовалась я.

— Потому, что это нас мужчины раздевают и заключают в ошейник, это нас они связывают, покупают и продают, это ради нас они устраивают набеги и войны, это нас они захватывают и бросают к своим ногам, это нас они хотят, — ответила она.

— Честно говоря, я даже чувствую себя в чём-то виноватой перед свободными женщинами, — призналась я.

— Не советую жалеть их, — предупредила она. — Они часто носят с собой хлыст или плеть.

— Но насколько при этом они должны быть обездолены и одиноки, — покачал я головой, — в своей гордости и страдании.

— Они завидуют нам из-за наших ошейников и нашей радости, — пояснила рабыня.

— Боюсь, что так и есть, — вздохнула я.

— Тебя уже покорили? — полюбопытствовала она.

— Я — рабыня, — грустно улыбнулась я. — Любой мужчина может справиться с этим.

— Но, вероятно, Ты надеешься на определённого хозяина? — уточнила девушка.

— О, да! — выдохнула я. — Но почему Ты спрашиваешь?

— Тебя слишком хорошо приковали цепями, — заметила она.

— И что, — не поняла я.

— Подумай, — усмехнулась девушка. — Тебя не просто привели и оставили за частоколом под строгой охраной, но и приковали цепью за шею, руки и ноги. Ты удерживаешься у стены, и не можешь даже соединить руки перед телом или свести ноги. Конечно, Ты сознаёшь свою уязвимость, и с какой безнаказанностью тебя могли бы ласкать.

— Да, — испуганно признала я.

— Ну и как по-твоему, в чём смысл всего этого? — поинтересовалась рабыня. — Каково назначение этих цепей?

— Я думаю, — предположила я, — чтобы проинструктировать меня.

— В чём проинструктировать? — не отставала от меня она.

— Убедить меня в тщетности побега, — сказала я.

— Возможно, — не стала отрицать девушка. — А что ещё?

— Чтобы я могла лучше осознать себя рабыней? — спросила я.

— Несомненно, — кивнула она. — Но вот скажи, разве твоя полная беспомощность и чрезвычайная уязвимость не возбуждают тебя?

Я не осмелилась ей отвечать.

— Но в этом есть и более глубокое значение, — заверила меня она, — чем Ты сейчас понимаешь, и возможно даже чем понимает тот, кто надел на тебя эти цепи.

— Я вообще ничего не понимаю, — призналась я.

— Внутри этого частокола нет ни одной рабыни, — сказала моя собеседница, — которая не была бы прекрасна, которая не была бы превосходной покупкой, которая не стала бы призом для того, кто заберёт её с аукционной площадки, но Ты — единственная, кого приковали цепями.

— Возможно, они просто опасаются, что я снова попытаюсь бежать, — предположила я.

— Перепрыгнув голой через частокол? — усмехнулась рабыня.

— Нет, конечно, — улыбнулась я.

— Если бы дело было только в этом, — пояснила девушка, — хватило бы одной единственной цепи на лодыжке. Она превосходно бы держала тебя на месте, чтобы Ты в чрезвычайной беспомощности ожидала, когда хозяева снизойдут использовать такое удобство.

— Я не могу понять, к чему Ты ведёшь, — призналась я.

— Какого сорта вещи хранят с особыми мерами безопасности? — намекнула рабыня.

— Не знаю, — удивилась я её вопросу.

— Призы, сокровища, драгоценности, — сама же ответила она.

— Наверное, Ты права, — согласилась я.

— А что из этого заслуживает самой большой заботы, — поинтересовалась она, — самых тяжёлых цепей, самых надёжных замков, самых неординарных мер безопасности?

— Я не знаю, — пожала я плечами.

— Что-то, что для кого-то очень важно, — подытожила она, — что-то чего он не мыслит себе потерять, чего он хочет, чего жаждет, от чего он не согласится отказаться, чем он решил владеть.

— Конечно, нет! — прошептала я.