Контрабандисты Гора

Глава 3

Я быстро научилась называть мужчину Господином, а вскоре после этого и свободную женщину Госпожой. Пропасть между свободным человеком и рабыней глубока и значима, а именно в статусе последней, по крайней мере, в целом, я оказалась в этом невероятно свежем и прекрасном мире, таком чистом и зелёном. Мне сразу дали понять, что я товар, не больше чем домашнее животное, доставленное сюда, чтобы оказаться на рынке. Вскоре я была заклеймена, чтобы ни у кого, в том числе и у меня самой, не оставалось никаких сомнений в том, кем я теперь являлась. Как эта простая отметина преобразовала меня! Теперь я радикально отличалась от той, кем я была раньше! Но я сама знала себя таковой, и да, была благодарна за случившееся. О да, конечно я кричала от боли, беспомощно растянутая на железной полке с зажатым в тисках бедром и запястьями, заключенными в аккуратные плотно прилегающие металлические браслеты, закреплённые за моей головой. Я рыдала, но, мои слёзы, не знаю, знали ли это те, кто со мной это сделал, были слезами радости. Наконец-то это было сделано со мною. Наконец-то, я была свободна! Разве не это происходило со мною в моих мечтах, в тысяче снов и фантазий? Разве я сама тысячи раз не представляла на себе подобную отметину, столь определённо, столь откровенно, столь безошибочно меня идентифицирующую?

Действительно ли я настолько ужасна? Возможно да, возможно нет.

Как это странный, что я, столь униженная и низведённая до объекта для цепей, плети и ошейника, теперь была свободна, наконец-то, свободна! Это была та свобода, в которой от меня ничего не зависело, в которой я ничего не решала, это была свобода, наложенная на меня другими, и другой у меня не будет.

Я была благодарна им за то, что они взяли меня в свои руки, и просто стали рассматривать меня как ту, кто я есть, как женщину, только это и ничего больше, во всей простоте и великолепии этого понятия.

Уже начиная с того момента как началось моё половое созревание, я ощутила то радикальное различие, которое существует между женщинами и мужчинами. Меня переполняло негодование, но я не осмеливалась бунтовать против той лжи, что распространялась вокруг этого вопроса, я не настаивала на ошибочности того, что меня упорно наделяли претенциозными, неудобными, чуждыми ролями, которые я, как ожидалось, должна была с радостью принять. Я не претендую на то, чтобы выступать от имени всего моего пола, но я полагаю, что могу говорить от лица как минимум одного индивидуума, от себя лично.

Несомненно, все женщины разные, мы сильно отличаемся одна от другой. Одни могут желать чего-то, что для других может показаться совершенно неприемлемым. Одни могут завидовать мужчинам, другие могут счесть эти эмоции непостижимыми. Одна может рассчитывать, что ей будут служить, другая сама жаждет служить. Кто-то может ненавидеть, а кто-то любить. Есть много вещей, которые я никогда не могла понять, и какими в свете этого невежественными и глупыми кажутся мне идеологи, тираны и глупцы, которые рассматривают сложность с точки зрения условной, запрограммированной простоты. Кто они такие, чтобы считать себя конструкторами общества? Их что, кто-то назначал? Что они собрались сконструировать? Кто заказывает и принимает их работу? И кому нужно, чтобы они что-либо конструировали? Почему вообще нужно, чтобы что-то было сконструировано? Разве кто-то конструирует цветок или правду? К чьим пальцам тянутся тайные нити управления? Насколько грубы, узки и прозрачно корыстны очень многие из навязываемых ими ценностей, принципов, суждений и запретов. Что за верительные грамоты появились у диктатуры, рассматривающей мысль об ограничении веры, и о присвоении себе полномочий государства на насилие, чтобы защищать и преумножать привилегированную ортодоксальность? Впрочем, чтобы ни говорили, а прецедентов таких преступлений в истории мира было предостаточно. Любой, кто обеспокоится ознакомлением с биографией нашего вида, найдёт их великое множество. Сколько было проведено в жизнь притеснений, сколько ересей преследовалось, сколько верований было запрещено, сколько истин отрицалось, и сколько нелепостей было объявлено истиной! Позади сверкающей вуали запросто может скрываться уродливый монстр.

Насколько же я наивна, насколько неполиткорректна.

Почему меня так манит цепь? Почему вид плети и знание того, что она может быть использована на мнея, так волнует меня?

Интересно, уникальны ли мои чувства.

Признаться, я так не думаю.

Насколько патологичен мир, из которого меня забрали!

Сколь много там тех, кто, протягивая руку для приветствия, в другой руке, спрятанной за спиной, сжимает нож!

Как можно судить о том, что приносит счастье, не попробовав жизнь на своём опыте, и на себе не испытав последствия такой жизни?

Интересно, говорю ли я только от себя лично? Возможно да, возможно нет. Но всё же, я буду говорить.

В течение многих лет я хотела быть у ног мужчин, с покорно склонённой головой стоять перед ними на коленях, голой, в ошейнике, подвластной и послушной, целовать и облизывать их ноги, быть связанной, если им это доставит удовольствие, беспомощно извиваться от страсти в их объятиях, служить им всеми возможными способами, без промедлений и без сомнений выполнять их приказы, принадлежать им и быть им подчинённой.

Клеймо выжгли высоко на левой ноге, на бедре, чуть ниже ягодицы. За то время, что мне довелось провести здесь, я носила множество ошейников, время от времени, сменявших друг друга. Моё клеймо — курсивный «Кеф», самое распространённое клеймо кейджеры, которым помечено большинство рабынь. Его ещё иногда называют «Жезл и ветви», красота под дисциплиной. Это — красивое клеймо. Оно хорошо смотрится на мне, да и на других тоже. Конечно, это всего лишь одна из множества таких меток. Ведь не обязательно же, любое имущество метить одинаково. Однако рекомендуется, чтобы каждое имущество такого рода была помечено. Это предписано Торговым Законом. Моим первым ошейником стала сомкнутая вокруг моей шеи ударом кувалды тяжёлая, толстая, округлая полоса железа. Это произошло в том доме, где я проходила обучение. Это был временный аксессуар, но он оказывал на нас своё, весьма эффективное, влияние. Когда я однажды, по глупости, посмела сделать кое-что, вызвавшее неудовольствие, он был заменён на ещё более тяжёлый, железный, шипастый ошейник, носить который было, мягко говоря, неприятно. Сама не знаю, почему мне приспичило сделать это. Не исключено, что я решила, что от меня требуется продолжать соответствовать некому имиджу, чуждому мне самой, моему самому глубинному «Я», ведь в моём прежнем мире от меня именно такое поведение и ожидалось. Но возможно, мне просто стало любопытно проверить, что могло бы произойти, если бы я оказалась не в состоянии подчиниться хотя бы в некой мелочи, если бы я рискнула продемонстрировать хотя бы видимость сопротивления или упрямства. Конечно, урок мне преподанный был очень быстрым и недвусмысленным. Возможно, я просто хотела установить очерченные для меня границы или пределы, так сказать, длину поводка. Конечно, это метафора, но для нас нет ничего необычного в том, чтобы быть взятыми на поводок. Нас часто публично выводят на прогулку на поводке. Наши хозяева часто гордятся нами и любят представлять нас в самом выгодном свете. А разве в моём родном мире не так же поступают с лошадьми, собаками и другими домашними животными? Мы должны держать осанку и идти красиво. Иногда нам даже оставляют руки свободными. В любом случае, до моего сведения быстро довели, и границы, и пределы, и, так сказать, длину поводка, и много чего ещё. Что интересно, меня нисколько не огорчили последствия моего маленького эксперимента, скорее, поощрили и дали чувство уверенности. Зато, какой благодарностью я была переполнена, когда я заслужила свой первый, более типичный ошейник, лёгкий, плоский и плотно обнимающий мою шею. Какое облегчение и гордость охватили меня, когда, по окончании обучения, он был впервые заперт на моём горле. Я знала, кто я такая, и я хотела, чтобы он был там. Я знала, что принадлежала ошейнику. Я подозревала об этом, даже на моей прежней планете, на Земле.