Контрабандисты Гора

Глава 25

Я вскрикнула и, отпрянув от усыпанного шипами куста, услышала треск рвущейся ткани. Осмотрев тунику, обнаружила на правом боку у талии прореху, небольшую, в два моих пальца. Первое, что пришло мне в голову, это то, что мои хозяева не обрадуются, узнав о том, что я порвала тунику. Но потом я подумала, что какое это теперь имеет значение!

И я продолжила свой путь.

Я не заметила преградившую мне путь ветку. В следующий раз мне следует быть осторожнее.

Моё сердце пело. К настоящему времени я должна была прошагать несколько пасангов от вешек. Запрокинув голову, я посмотрела на небо, голубыми пятнами просвечивавшее сквозь кроны деревьев. По моим ощущениям было что-то около восьмого ана, но уверенности у меня не было никакой. Гореанские дети в этом вопросе были куда более продвинуты, чем я. Их учат определять время по положению Тор-ту-Гора, «Света Над Домашним Камнем», с той же лёгкостью, как скажем узнавать фрукты и цветы, деревья и кустарники, и тысячу мелочей окружающей их среды, вещи, на которые дети моего мира редко обращают внимание, и которыми они так редко интересуются. Я попала сюда из того мира, в котором природа была эпизодом, незначительным и пренебрегаемым. Гореане же рассматривают себя внутри природы, возможно, как часть природы. По крайней мере, они уважают и любят её, и им никогда не придёт в голову презирать и отказываться от неё. Они живут с ней, а не против неё. В противоположность им мы привыкли рассматривать себя за пределами природы, и в целом, если не противопоставляя себя ей, то вне неё. Она чужда нам, она — дом, без которого мы не смогли жить, но мы оставляем её вне поля своих интересов.

Я чувствовала себя бодрой, оживлённой.

Я думала, что сейчас должен был идти восьмой ан или около того. Полуднем, когда Тор-ту-Гор стоит в зените, является десятый ан. В городах этот момент обычно отмечается звоном большого колокола, гонга или рельса, или нескольких, если город очень большой, звон которых можно услышать в любой точке внутри стен. Звоном также могут отмечать и остальные аны, в зависимости от города. Кроме того, те же приспособления могут служить для подачи сигналов тревоги, возвестить о несчастье, победе, начале праздника и так далее. Время на Горе чаще всего измеряется клепсидрами, песочными и солнечными часами, размеченными свечами и тому подобными приборами. Механические хронометры тоже существуют, но они редки и дороги. Кстати, я обнаружила поначалу несколько запутавшую меня особенность, я имею в виду то, что гореане называют «движением по часовой стрелке», оказалось прямо противоположно тому, что обычно считается таковым на моей прежней планете.

Я продолжала свой путь. Более того, я прибавила шагу.

Я была вне себя от радости! Меня охватила эйфория!

«Я свободна, — думала я, — наконец-то, свободна!»

Свободна!

Но вдруг, неожиданно для самой себя я остановилась среди листьев, деревьев и теней. Я замерла, почти не шевелясь, крохотная посреди огромного леса. Моя правая рука сама собой потянулась к шее. На ней был ошейник. Моя левая рука дотронулась до моего бедра. Там легко находились линии того, что было маленьким и тонким, но предельно ясным и безошибочным. Это было клеймо. Я снова остро ощутила открытость своей одежды. Насколько крошечной и лёгкой она была. Насколько мало она скрывала. И насколько презирали бы и ненавидели меня свободные женщины, увидев в этом! Я была практически обнажена, за исключением небольшого участка тела чуть-чуть прикрытого лоскутом ткани, тряпкой, которую могли бы выделить только рабыне.

Была ли я действительно свободна, спросила я сама себя.

И ответ на этот вопрос был очевиден, нет, Маргарет, нет Лаура, Ты не свободна, Ты — рабыня. Я была должным образом и совершенно законно порабощена. Всё было в порядке. Согласно закону и традициям я была рабыней, и это бесспорно.

И меня волновало быть такой, такой, которая может принадлежать, которую могут продать. Но затем я поспешила выкинуть такие ужасные мысли из своей головы. Я знала, кем я, как предполагалось, хотела быть, и я попытаюсь хотеть этим быть. Я должна попытаться быть, убеждала себя я, тем, кем мне говорили, что я должна быть.

То, чем я была, и чем могла бы хотеть быть, было несущественным. Это решала не я, так за меня решили другие.

Но, я знала что, что бы я ни могла бы хотеть думать о таких вещах, к добру или к худу, я была рабыней во всём величии закона.

«Но, — сказала я себе, — теперь я — беглая рабыня!»

Я сбежала из корабельного лагеря.

На мне не было никаких веревок или кандалов. Я свободна, и я бегу.

И я пошла дальше, а потом снова прибавила шаг.

Насколько горда я была собой. И насколько глупой я была! Я что, не знала, что была рабыней?

Должно быть, уже шли дневные аны.

Солнечный свет, где он просачивался сквозь кроны деревьев, был ослепительно ярок. Границы светлых пятен контрастно выделялись на фоне окружающего лесного полумрака. Иногда деревья стояли отдельно и были высокими, идти в таких местах, чистых и широких, усыпанных опавшей листвой было одно удовольствие. В других случаях деревья росли часто, да ещё пространство между ними занимал густой кустарник. Таких чащ я избегала. Кто мог знать, что могло бы прятаться в этих зарослях. Как-то раз я замерла как вкопанная и чуть не завизжала от испуга, так как подумала, что увидела, голову животного, большую и широкую, уставившуюся на меня. Но потом до меня дошло, что голова не двигается, и тогда я осмелилась сдвинуться в сторону и присмотрелась к ней с большим вниманием. Это оказалось не больше, чем причудливое переплетение ветвей и кустов, и игра света и теней.

Я уже начала чувствовать усталость, что и не удивительно после стольких анов на ногах. Всё острее напоминало о себе чувство голода. Но я не хотела останавливаться.

Я не посмела бы спрятать еду в корзине этим утром, даже если бы у меня было разрешение появиться около кухни, где я могла бы попытаться стащить что-нибудь из продуктов, а продовольственные кладовые были закрыты на замок. С другой стороны я не боялась умереть от голода, по крайней мере, в течение тех дней, которые оставались до наступления зимы. За то время, что я провела в лесу, в той его части, которая была огорожена вешками, я достаточно много узнала о том, что в нём было съедобного. Например прячущийся в листве тур-пах, вьюн, паразитирующий на туровых деревьях, а также, некоторые растения вроде дикого сула, корни которых были съедобны. В путанице травы можно было найти плоские стручки земляного ореха, встречались деревья, с ветвей которых свисали «железные фрукты», скорлупу которых можно было взломать только камнями, а ещё гим, чьи ягоды, фиолетовые и сочные, созревали как раз осенью. Вероятно, своё название этот кустарник получил от птицы, в чьём помёте семена этих ягод сохраняются под снегом до весны, чтобы одно из тысячи могло прорасти.

Внезапно, заставив меня вздрогнуть от испуга, из кустов вспорхнул маленький фиолетовый рогатый гим. Больше всего меня поразило то, что я не видела его вплоть до того самого момента, как он взлетел. Странно, что порой мы можем не замечать того, что находится у нас прямо под носом. Впрочем, нечему было особенно удивляться, учитывая окраску перьев этой птички. Что интересно, её окраска зависит от времени года. Весной и осенью происходит линька, причём осенью птичка становится фиолетово-зелёной, как ягоды и листья самого кустарника. И кстати, на самом деле никаких рогов у неё нет, просто пёрышки по бокам головы напоминают рожки. А ягоды очень вкусные. Правда, от них язык становится фиолетовым, а если есть неаккуратно, то и губы, и кожа вокруг рта. Когда нас посылали собирать эти ягоды, нам строго настрого запрещали их есть, даже одну, а по возвращении рот и язык осматривали. Естественно никто соблазну не поддавался, по крайней мере, больше одного раза. Плеть — штука неприятная.

По мере того как я шла, и шли аны, я чувствовала себя всё более уверенно. Я уже не сомневалась в том, что к этому времени достаточно удалилась от охраняемой ларлами зоны. Ларлы, конечно, рыскали вокруг корабельного лагеря, и вряд ли стали бы удаляться от него за непонятным запахом, на который их к тому же никто не натравливал. Они ведь не слины, чтобы выслеживать добычу по запаху. Перед слинами я, кстати, тоже особого страха не испытывала. Во-первых, в лагере их было немного, а я, перед тем как покинуть лагерь, бросила своё одеяло в стирку, таким образом, у них будет неоткуда взять запах, чтобы поставить слина на мой след.

Как мало я знала о слинах!

Сбежав из лагеря, я, конечно, двинулась на запад от причала, стараясь держаться северного берега реки. Спустя какое-то время я планировала повернуть на юг и пересечь Александру. Я надеялась, что у меня получится найти маленькую лодку и воспользоваться ею. Можно было попытаться украсть лодку в ближайшей речной деревне. В крайнем случае, я могла бы переправиться на тот берег, уцепившись за бревно, или построив маленький плот из веток, связав их лозами дикого тур-паха. В этих широтах можно было не опасаться речных тарларионов. Будь я на своей прежней планете, я могла бы запросто подойти к какому-нибудь достойному, понимающему доброжелательного вида мужчине и попросить у него помощи. Практически любой проявил бы сочувствие к моей ситуации, и озаботился бы помощью попавшей в беду женщине. А вот в этом мире я не питала иллюзий относительно такой возможности. Здесь не было мужчин Земли, которых в течение многих лет обрабатывали пропагандой в интересах политиков, превращая в феминизированных, покорных слабаков, здесь мужчин не приучали отрицать их кровь, не заставляли гордиться нехваткой мужественности. Что случилось с мужчинами Земли? Неужели они не понимали, что те, кто с ними это делали, имели недобрые намерения? Неужели они не слышали голоса своей собственной крови? Но здешние мужчины ничего общего не имели с землянами. Здешние мужчины были гореанами. Со мной никто не стал бы нянчиться, охранять, защищать или прятать. Мой побег здесь бы не приветствовался. Меня расценили бы как ту, кем я была, как бесхозное животное, возможно желанное, но бесхозное, которое следовало прибрать к рукам и делать с тем то, что сильным мужчинам может понравиться.

Я задрожала, остановилась и, потуже затянув раздевающий узел на своём левом плече, осмотрелась и прислушалась.

Внезапно я справа послышалось сопение и хрюканье. Из кустов вышли три небольших тарска и, отойдя на несколько шагов, принялись рыть землю своими пятачками. Некоторые разновидности тарсков вырастают до очень больших размеров, настолько больших, что на открытых равнинах на них иногда охотятся с пиками со спины тарна. Но эти были не больше верра. Хряк может быть опасен из-за своего далёкого от кротости нрава и изогнутых острых клыков. Но среди этих троих я не заметила хряка, да и в любом случае они опасны в основном весной, когда идёт делёжка территории. Тарски рыли носами землю, конечно, не просто так, а в поисках корней, что означало еду. Я выждала некоторое время, а затем, когда они сместились в сторону, исследовала место их раскопа. Земля была вспахана и перевёрнута, словно обработана мотыгой. Среди комьев земли я нашла несколько маленькими, клубнеподобных корешков, которые были пропущены или отвергнуты. Мне они известны не были, но по внешнему виду клубня, по его структуре и крахмалистости, я предположила, что это была некая разновидность дикого сула. Кроме того, мне также попался другой корень, от которого я легкомысленно откусила кусочек. Это оказалось серьёзной, и даже ужасной ошибкой, на которую способен разве что человек, пребывающий на грани голодной смерти. К счастью, он не был ядовит, но его легко можно было принять за таковой. В буквальном смысле он был даже съедобен. Тарски его оставили, и в этом не было ничего удивительного. Он оказался невероятно горьким. От этой непередаваемой горечи моё лицо перекосило, скулы свело, из глаз хлынули слёзы, к горлу подкатила тошнота, меня чуть не вырвало, я закашлялась, отскочила к деревьям и долго отплёвывалась, пытаясь избавиться от мерзкого вкуса во рту. Теперь-то я отлично знала, что это был за корень, поскольку мне уже доводилось сталкиваться с жидкостью, которую варили из этой гадости. Это было давно, ещё до начала моего обучения. Мне связали руки за спиной, поставили на колени, а затем охранник схватил меня за волосы и дёрнул назад и вниз так, что я вскрикнула от боли. Мне ничего не оставалось, кроме как запрокинуть голову. Я уставилась в потолок. Не выпуская моих волос и удерживая мою голову в этом положении, мужчина свободной рукой зажал мне нос. Потом я услышала приближающиеся шаги второго охранника. Когда он появился в поле моего зрения, я увидела, что он принёс металлический, узкогорлый сосуд. Через мгновение я начала задыхаться. Дышать я могла только через рот. Я попытался дёргаться, крутить головой, но меня крепко удерживали на месте. А когда я, не в силах больше задерживать дыхание, широко открыла рот, чтобы сделать глоток воздуха, я почувствовала, что мне в рот вставили горлышко того самого металлического сосуда. Теперь я не смогла бы сжать челюсти. Я сделала глубокий вдох, втянув в лёгкие большую порцию воздуха, потом выдохнула, и тогда, прежде чем я успела вдохнуть снова, сосуд опрокинули, и мой рот начала заполнять жидкость, отвратительная, жуткая, тошнотворная. Она заполнила мой рот как бассейн. Мою голову крепко удерживали запрокинутой, так что у меня не было ни единого шанса как-то избежать этого. Я нуждалась в воздухе. Кожа на голове горела от натяжения моих, намотанных на кулак охранника, волос. Мои запястья крутились и дёргались в шнурах, их стягивавших. В моём рту, распространяя терпкий и резкий запах, плескалось небольшое озерко грязной горькой, отвратительной жижи. Я жаждала избавить свой рот от этой жути, но не могла этого сделать. В моих лёгких не было воздуха, которым можно было бы выдуть эту жидкость. Я боялась, что ещё немного и задохнусь или захлебнусь. Мои легкие горели огнём. Им нужен был хотя бы глоток свежего воздуха. Я должна была вдохнуть, но чтобы сделать это, мне сначала нужно было проглотить напиток. И сделала это. Нет, я не забыла вкус рабского вина. Его варят из корня сипа. Релия рассказывала мне, что в обширных степях далеко на востоке, в Прериях, белые рабыни краснокожих рабовладельцев должны жевать и глотать сырые корни. Я снова сплюнула в грязь вязкую горькую слюну. Конечно, мы можем забеременеть только тогда и только от того, когда и от кого пожелают наши хозяева. Наши тела принадлежат не нам, а нашим владельцам. Когда я проглотила всё до капли, меня отпустили, разрешили подняться и вернуться в учебный зал. А вот руки мне не развязали, и я так и ходила, держа их за спиной целый ан. Нам не собирались позволять избавиться от жидкости, вызвав рвоту. Горечь во рту чувствовалась даже на следующий день. Рабское вино было разработано зелёной кастой, то есть кастой Врачей, одной из пяти высших каст Гора. К остальным относятся Посвященные, Строители, Писцы и Воины. Зелёная каста также озаботилась созданием противоядия, ещё называемого сладким вином или «релизером», который по общему мнению восхитителен на вкус. Он удаляет эффект рабского вина. Почувствовав во рту сладость «релизера», девушка может ожидать, что вскоре ей на голову наденут капюшон и отведут в стойло для осеменения. Само собой, свободные женщины избавлены от омерзительного и отвратительного вкуса, как и от презрения и унижения подобного приёма снадобья, как это принято с рабынями. Аналогичного действия микстуры, которые могли бы быть приняты свободными женщинами, если они того захотят, конечно, поскольку они свободны и вольны делать то, что пожелают, по общему мнению являются мягкими и ароматными, как это подобает их статусу. Разумеется, ведь они не являются животными, чтобы решение об их беременности принимал кто-либо другой, как это имеет место в случае рабовладельцев и рабынь. Они свободны. Они никому не принадлежат. Они не рабыни.

Я продолжила путь.

Земля под ногами стала мягкой и пористой, при каждом шаге выступала влага. Острые кромки сырой травы царапали мои щиколотки.

Лес далёк от однообразия. В нём тысячи подъёмов и спусков, свои высоты и долины, здесь часто натыкаешься на упавшие деревья и сопревшую древесину, на травмированные, почерневшие стволы и опалённые молнией обломки, множество разбросанных валунов и относительно голые места, есть цветущие луга и тёмные чащобы, скалы и утесы, ручьи, реки и озёра, колоннады высоких деревьев с усыпанными опавшей листвой тихими проходами между ними и почти непроходимые барьеры кустарника. Это отдельная страна, точнее даже страны.

За последние дни прошло много дождей, и я очень надеялась на то, что дождь пойдёт снова, смоет мой запах с камней и почвы, сотрёт мои следы.

Я понятия не имела, где я находилась, за исключением того, что где-то на северном берегу Александры.

Я видела, как табук, маленький, изящный, однорогий, с коричневой шёрсткой, поражённо поднял голову от заполненной водой ниши и умчался прочь. Это очень красивые животные, большеглазые и осторожные. Обычно они живут небольшими группами, и если увидел одного, можно не сомневаться, что где-то неподалёку пасутся его сородичи.

Время уже перевалило далеко за полдень, но пока ещё было тепло.

Поднявшись на сухое место, небольшой свободный от кустарника взлобок, я присела на траву и дала отдых своим натруженным ногам. Всё сильнее давали о себе знать усталость и голод. Я шла уже несколько анов. Теперь область, охраняемая ларлами, осталась далеко позади. Посидев совсем немного, я продолжила путь, но спустя какое-то время остановилась снова, поняв, что усталость никуда не делась, и моё тело требовало настоящего отдыха. Обнаружив удобную полянку с мягкой травой, в которой местами скрывалась путаница толстых, крепких, покрытых листвой лиан, я решила сделать привал. На некоторых побегах этих лиан я заметила большие, похожие на стручки наросты. Таких растений мне ещё видеть не приходилось, ни в тарновом лагере, ни около корабельного. Но я не уделила им особого внимания и, пройдя к центру полянки, со стоном облегчения рухнула в траву. Я одёрнула тунику на бёдрах, хотя вокруг не было никого, кто мог бы за мной наблюдать. Мне было известно, что мужчинам нравится иногда любоваться своими спящими рабынями. Я предположила, что они находили это волнующим зрелищем. Интересно, подумала я, были ли мы, действительно, красивы в такие моменты. Я бы предположила, что некоторые из нас, несомненно, были. А как насчёт меня? Наверное, ведь из-за чего-то же меня переправили на Гор.

Внезапно я проснулась от своего собственного крика. Я не могла пошевелить своими ногами. Мои лодыжки, казалось, были опутаны какими-то густыми волокнами, которые казались живыми. А потом я с ужасом увидела, как они перемещаются всё выше по моим икрам и вдруг почувствовала как мою ногу что-то укололо. Я взвыла от боли и страха. «Ост!» — подумала я. Но здесь не могло быть никаких сотов. Конечно же, не здесь. Их ареал не распространялся так далеко на север. Если здесь и были осты, то только в клетках, как домашние животные или устройства для убийств. Я с ужасом смотрела вниз. В мою правую икру впились два волокнистых, похожих на клыки шипа. До этого они скрывались внутри одного из тех самых стручков, на которые я не обратила внимания, и которые теперь открылись. Я не знала, что их привлекло, было ли это тепло моего тела, движение или запах крови. Я завизжала и попыталась подняться на ноги, но упала. В ужасе я увидела, что ещё несколько усиков, извиваясь подобно змеям, шелестя в траве, потянулись в мою сторону. Вокруг тех двух шипов, что глубоко вошли в моё тело, появились крошечные колечки крови. Растение, и это я поняла со всей очевидностью, всасывало в себя мою кровь. Я могла видеть как внутри шипов движется темнота. Теперь уже и другие стручки повернулись в мою сторону. Округлившимися от ужаса глазами я смотрела, что ещё один усик заскользил ко мне.

Я закричала.

Растение было живым, но не в том смысле, в котором живо любое растение, а как могло бы быть живым гнездо потревоженных, взбудораженных змей. Снова справа от меня раздался энергичный шелест возбужденных побегов растения. Сосущие, шипящие звуки шли от стручка, два шипа которого, подобно клыкам глубоко вонзились в мою ногу. Оно дрожало. Оно вибрировало. Это было похоже на крошечное, отчаянно дышащее лёгкое, на маленький насос, жадный слепой живой двигатель без глаз и разума, который дёргаясь и пульсируя, прикрепился к моей плоти и выкачивал кровь из моего тела. Я откатилась влево и, сев, вырвала шипы из ноги, отбросив их, и стручок и лозу как можно дальше. Витки побегов на моих лодыжках уже туго затянулись, и я перекатившись на живот и упираясь в землю руками, зарываясь в неё пальцами, дюйм за дюймом оттянула себя в сторону, таща за собой лианы, пока они не натянулись втугую. Я была уверена, что столкнулась с растением, а не со свободно передвигающимся животным. Оно прежде всего жило за счёт фотосинтеза, воды и минералов получаемых из почвы. Я напряглась из всех сил, а когда почувствовала, что ещё немного, возможно, ещё один фут, и я вытяну корни лоз из почвы, натяжение внезапно пропало. Несомненно, у такой формы жизни за многие столетия эволюции должны были выработаться определённые механизмы поведения. Это касалось не только заманивания и нападения, но и, насколько я поняла, защиты, например, при достижении некоторого напряжения превышение которого могло привести к обрыву побегов или вырыву корней из грунта, отпускать жертву. То есть, при всём желании растения получить определённые питательные вещества, оно не должно было получать их в обмен на своё собственное уничтожение. Несомненно, когда-то эти особенности были случайными, но модели поведения могут иметь существенные различия: одни идут организму во благо, а другие нет. В результате, по статистике, в течение долгого времени, модели поведения, идущие на благо организма, его здоровья, долговечности, ответных реакций и выживания, имеют тенденцию закрепляться. Я отползла подальше от предательского растения. Побеги, которые опутывали мои лодыжки, сжались и снова спрятались в путанице травы. Другие усики, словно змеи потянувшиеся было ко мне, но не успевшие достать, словно разочарованно замерли. Они могли перемещаться не далее своей длины, у одних это было несколько футов, у других несколько ярдов. Я встала и отступила ещё на пару шагов. Из проколов в моей ноге тонкими ручейками струилась кровь. Снова оглянувшись назад, на подрагивающий клубок растения, я задрожала и, внезапно, почувствовав, как к горлу подступает тошнота, согнулась в поясе. Меня вырвало.

К счастью для меня, выйдя эту полянку и обнаружив на ней толстый клубок лиан, где-то фут глубиной и несколько ярдов шириной, показавшийся мне уродливым и непривлекательным, я предпочла лечь от него подальше. Как теперь выяснилось, недостаточно далеко. Если бы я уснула ближе к этому растению, можно было не сомневаться, что оно затянуло бы меня внутрь клубка, оплело и покрыло бы полностью своими побегами и высосало бы из меня всю кровь и другие жизненно-важные жидкости, необходимые для его роста. Хотя я прежде никогда не видела растений этого вида, у меня не было ни малейшего сомнения относительно того, что это было. Неудивительно, что я не видела ни одного какого в тарновом или в корабельном лагере. От такого соседства в населённых областях избавляются в первую очередь. Я задрожала. Есть много страшных судеб, которые могли бы ждать рабыню, вызвавшую у своего хозяина неудовольствие. Чаще всего нам приходится слышать о двух из них. Во-первых, нам могут пригрозить скормить заживо голодным слинам, и во-вторых, реже, пообещать связать и бросить в заросли кустов-пиявок. Я нисколько не сомневалась, что только что имела несчастье столкнуться именно с кустами-пиявками.

Теперь я гораздо лучше, чем когда-либо прежде понимала, почему рабыни так стремятся понравиться своим владельцам, причём полностью, причём как рабыни. Но всё же, насколько я поняла, по крайней мере, со слов моих наставниц, для свободных женщин остаётся загадкой, почему на самом деле рабыни так стремятся понравиться. Свободные женщины склонны думать, что причиной всему страх, страх перед хлыстом, стрекалом или плетью, перед строгими цепями, неприятным связыванием, ограничением порций, тяжёлой работой, перед отправкой в общественное место нагишом и так далее. Безусловно, любая девушка действительно всего этого боится, ведь всё в руках рабовладельца. Иначе мы не были бы рабынями. Но истинная причина, почему рабыня так стремится понравиться, стремится к тому, чтобы её господин был полностью ею удовлетворён в том, что он — её господин, а она — его рабыня. Для неё драгоценно быть рабыней, принадлежать, доминироваться и подчиняться. Она знает, что у неё нет никакого выбора в таких вопросах, только быть той кто она есть, и кем она в глубине своего сердца больше всего желает быть, то есть рабыней.

Почему из нас получаются такие превосходные рабыни? Да потому, что это то, чем мы хотим быть.

Конечно, я знала, что хотела стоять на коленях и принадлежать, причём знала это, даже живя на своей родной планете. Таким образом, для меня быть принесённой на Гор было, по-своему, даже больше, чем просто осуществлением мечты, это было восстановлением человеческой и биологической справедливости, восстановление законности природы, возвращение меня на путь моего сердца, водворение меня в мир, в котором у меня не будет никакого выбора, кроме как быть собою. Здесь, я оказалась у ног мужчин, именно там, где мне надлежало быть, здесь я осознала свою истинную личность, здесь я осознала себя женщиной.

Я дотронулась до своего ошейника.

Меня не раздражало быть рабыней.

«Нет, нет! — мысленно одёрнула себя я. — Я — женщина Земли! Я должна отрицать порывы своего сердца! Меня этому научили! Разве политические запреты не должны превалировать над биологией? Какие она имеет права перед правилами, изобретенными специально для того, чтобы помешать ей и ниспровергнуть её? Гони от себя свою природу. Что в ней такого, чтобы она могла оправдать себя, за исключением реальности, крови и потребностей?» Я знала то, к чему меня приучали, тысячей способов и тысячу раз. Но, почему всё это казалось мне таким фальшивым и столь чуждым, даже там, в моём бывшем мрачном, несчастном, загрязнённом, искривлённом мире? Каковы были его побуждения, каких целей он пытался достичь, чьи программы он собирался продвигать? Уверена, не мои, уверена, не те, которые я бы признала или сочла благоприятными. Уместно ли, чтобы культура была основана на разобщении и ненависти? Отрицаемая природа является природой отравленной. Погода, течение рек, циркуляция крови обходятся без идеологии, они самостоятельны, чисты, невинны и честны.

Неужели для людей было бы настолько неправильно, спрашивала я себя, быть самими собой?

День клонился к закату. Я уже не была уверена, как далеко я могла бы находиться от корабельного лагеря и Александры.

Пусть большой корабль отправляется, куда ему вздумается. Я теперь далеко. Они не посадят меня на цепь в каком-нибудь из его трюмов, им не запереть меня в клетке, как какого-нибудь верра.

Я снова оглянулась на толстый клубок лиан и стручков, которые, я нисколько не сомневалась, были крупным кустом-пиявкой.

Теперь-то я понимала, насколько незавидной могла бы быть судьба рабыни, в чём-либо не угодившей хозяину, и брошенной голой и связанной такому голодному жадному до крови растению.

Внезапно ко мне, испугав меня до слабости в коленях, пришло понимание того, что я, после своего побега, могу считаться именно и только такой неугодной рабыней.

Не важно.

Им меня не вернуть.

Я достаточно умна, чтобы не позволить им сделать это.

Мне следовало спешить. Вот только я совершенно не горела желанием пробираться через ночной лес. Что если в темноте я по неосторожности заберусь в заросли другого такого голодного и жадного растения?

А ещё меня уже не на шутку начал терзать голод, но не видела ничего, что можно было бы съесть.

Темнело, до заката, судя по всему, оставалось не так много времени. Усиливающийся ветер, срывал листья с веток деревьев и гнал их прочь. В это время в корабельном лагере рабыням конуры номер пять выдавали их теплую рабскую кашу, а потом загоняли внутрь массивного строения к их цепям и одеялам. Обычно нам разрешали питаться нормально, но иногда нам приказывали вставать на четвереньки и есть из поставленных на землю мисок, не пользуясь руками. Это полезно, чтобы напомнить девушке о том, что она — рабыня. Довольно часто нам перепадали хлеб и фрукты. В некоторых конурах, но не в нашей пятой, девушек кормят их общего корыта. Они едят стоя на коленях, и не пользуясь руками, которые зачастую им связывают сзади. В моей учебной группе иногда практиковалось поставить для нашего кормления общее корыто, а однажды, чтобы помочь нам окончательно осознать, кем мы были, мы разделили корыто с тарсками. Нашим обычным питьём была вода. Частные рабыни, насколько я понимаю, питаются гораздо лучше. Некоторые являются любимицами своих владельцев, но плеть всегда висит на видном месте. Каждая из нас отчаянно надеется, что там она и останется. Иногда нам давали горстку рабских пилюль, не знаю, из чего их делают, но они очень питательны. Наша диета, наши упражнения, наш отдых и прочие нюансы тщательно отрегулированы, впрочем, этого и следовало ожидать, учитывая, что мы — товар. Нашему здоровью, живости и желанности уделяется пристальное внимание. Хозяева интересуются нашим весом и фигурами, и даже периодически взвешивают и измеряют. У каждой из нас есть свои «размеры торгов», и от нас ожидают, что мы будет оставаться в их пределах. Мы должны быть такими, чтобы нас можно было бы в любое время выставить на сцену аукциона. Не то, чтобы нас постоянно собирались продать, просто мы должны быть теми, кто очевидно является товаром. Мы должны содержать себя в чистоте, быть ухоженными и красивыми. Наши позы, наша осанка и наши фигуры должны быть такими, чтобы поселить зависть и ненависть в сердце свободной женщины. Наши тела обычно выставлены напоказ, и это требует умения красиво их преподнести. Хотя в фигурах рабынь наблюдается значительное разнообразие, в плане присутствия или отсутствия лишнего фунта тут или там, в гореанских городах вы встретите очень немного тучных рабынь, если вообще таковых встретите. Мы же не свободные женщины, которые могут быть настолько грязными, неопрятными, отталкивающими и толстыми, насколько им захочется. Фактически, одним из переходов, с которым предстоит столкнуться свободной женщине, уменьшенной до неволи, является то, что отныне она должна носить тунику или даже камиск, и при этом, конечно, хорошо выглядеть, быть волнующей, привлекательной и желанной. В конце концов, теперь она может быть продана в любой момент. Быть неряшливой в ошейнике не приемлемо. Хозяин это не одобрит. Можно было бы также мимоходом отметить, что свободная женщина может быть шумной, навязчивой, развязной, неприятный, сварливой и так далее. Такое поведение — её прерогатива. С другой стороны, рабыня должна быть почтительной и послушной. Оказавшись среди свободных людей, она обычно становится на колени. Прежде чем заговорить, она сначала спросит разрешения и, если ей это разрешат, то говорить она обычно будет мягко и чётко. Её дикция должна быть превосходной. Она же не свободная женщина. Если её потребности не жгут её живот, её присутствие, хотя и очевидное и прекрасное, незаметно. Она должна помнить, что она — животное своего владельца. Будучи рабыней, она, как от неё ожидается, будет вести себя как рабыня. С другой стороны, давайте на мгновение предположим, что она осталась наедине со своим господином. В этом случае она, вероятно, будет такой, какой её мог бы пожелать видеть её хозяин. Она могла бы продолжать вести себя как прежде, если на то будет его воля, но также, если он захочет, он может просто щёлкнуть пальцами, просто бросить слово или указать на пол, и в его распоряжении будет нечто очень отличающееся, нечто, о чём свободные женщины могут только с завистью и гневом подозревать. Она превратится в страстный, переполненный похотью и потребностями объект удовольствий, возможно, неотличимый от паговой девки или бордельной шлюхи, в нечто того сорта, за что мужчины рьяно торгуются и не скупясь предлагают любую цену. И это у его собственного рабского кольца!

Издалека прилетел раскат грома, который мне жутко не понравился. Впрочем, я тут же успокоила себя, предположив, что дождь пойдёт мне только на пользу.

День был теплым, но шла уже вторая половина осени. Дважды мне доводилось видеть лёд, плывущий по Александре, несомненно, принесённый с какого-нибудь из её северных притоков. Хотя ходили упорные слухи о том, что большой корабль скоро отдаст швартовы, практически в любой из ближайших дней, многие потешались над этим, заявляя, что это было крайне маловероятно в виду предстоящего сезона. Конечно, корабль, построенный Терситом, не было речным судёнышком, но мне говорили, что никто не рискнёт выходить в Тассу зимой. Даже летом она, со своими штормами и капризами, страшна, непокорна и опасна. Зимой же, как мне объяснили, она превратится в безумную мешанину бушующих волн и холодных, жестоких ветров. Безумец тот, кто рискнёт бросить ей вызов в такое время. Тем не менее, всё выглядело так, что корабль готовился к плаванью. Правда, на его носу пока ещё не были нарисованы глаза. Как же он тогда сможет увидеть свой путь? Но что если, по некоторым причинам, ему не будет разрешено иметь глаза? Неужели моряков не обеспокоит тот факт, что им предстоит быть членами экипажа корабля, которому запрещено видеть свой путь?

Холодало.

В животе бурчало от голода.

Солнце уже стояло низко над горизонтом, и вскоре должно было совсем стемнеть.

Несколько капель дождя упали на мои плечи.

Как я жалела о своём одеяле, оставшемся в лагере, но вынести его оттуда было нереально.

Я вскрикнула от неожиданности. Маленькое тело, не выше моей талии, топнуло по земле рядом со мной и проскочило мимо меня. Возможно, я даже дотронулась до него. В следующее мгновение животное исчезло среди деревьев. Я успела разглядеть, что это был табук. Я не знала, был ли это тот же самый, которого я видел ранее или другой. Он не обратил на меня никакого внимания, возможно, даже не заметил меня, или не счёл нужным замечать. Мне это показалось странным, поскольку приблизиться к табуку задача не из простых, поскольку это очень внимательные и пугливые животные. Я шагнула в сторону. В его движениях не было и намёка на осторожность или неторопливость. Табук стремительно промчался мимо меня. Его движения казались хаотичными и непредсказуемыми. Такое поведение весьма обычно для табука, когда он чем-то встревожен. Что его могло встревожить? Почему он не бежал по прямой? В следующее мгновение я замерла не в силах даже пошевелиться. Я стояла парализованная ужасом. Моя рука застыла перед моим ртом. Не далее чем в трёх ярдах от меня, припав к земле брюхом, остановился дикий слин. То, что это был слин, я знала наверняка, поскольку видела их в корабельном лагере. Их было немного. Их держали и тренировали егеря. Я нашла их пугающим видом животных. Одомашненный слин зачастую крупнее и агрессивнее своего дикого сородича, поскольку прошёл многие поколения тщательной селекции для множества задач вроде войны, охоты и так далее. Думаю, что зверь было столь же поражён встречей со мной, как и я сама увидев его прямо перед собой. Он почти касался земли брюхом, так что его тело опустилось ниже его плеч. Он казался не выше моих коленей. Его извилистое, подобное змее тело длиной было примерно футов пять — шесть. Должно быть это был совсем молодой зверь, подумала я, поскольку длина взрослого слина, даже дикого, может достигать восьми — десяти футов. Он был похож на покрытую мехом рептилию, с головой гадюки и клыками волка. Глаза этой треугольной клыкастой головы были устремлены на меня. Его хвост метался из стороны в сторону. Я не могла сделать ни шагу. Я даже не смогла бы закричать, чтобы позвать на помощь. Наконец, зверь оторвал от меня взгляд своих глаз и опустил голову почти уткнувшись носом в землю. Я услышала его сопение. Его морда почти уткнулась в мои щиколотки. Его тело буквально обтёрлось о мою ногу, когда он пополз мимо меня, а затем, к моему облегчению, продолжил свой путь. Мне немного было известно о слинах, разве что, я действительно знала, что это были самые искусные, надёжные и неутомимые следопыты на этой планете. Именно поэтому их так часто используют на охоте. Недостатком слина как охотника, а может быть и его достоинством одновременно, является его упрямая прямолинейность. Однажды заинтересовавшись неким запахом, встав на след, он будет игнорировать лучшую, более лёгкую добычу, как менее желанную. Его больше интересует игра, желание настичь то, что труднее получить. С одной стороны это недостаток, но с другой, когда ему дана определённая команда, определённый запах, он, вероятно, будет следовать за ним неуклонно, не отвлекаясь на все другие, преследуя строго определённую добычу, что зачастую может, я предполагаю, считаться достоинством. Как уже было отмечено, в дикой природе слин является преобладающе ночным хищником, обычно оставляющим свою нору в сумерках и возвращающимся туда рано утром. Слин, насколько я поняла, преследовал того самого табука, соответственно, я была для него не больше, чем непредвиденным отвлекающим моментом. Однако, что если другой такой зверь натолкнётся на мой запах? Мне оставалось только надеяться, что он проигнорирует его, предпочтя более знакомую добычу. Знать бы только наверняка. Многое зависит от того, насколько голодным окажется хищник. Голодный слин может напасть даже на ларла, который почти со стопроцентной вероятностью прикончит его. На далёком севере, как мне говорили, обитают снежные слины, которые охотятся стаями, то же самое касается и морских слинов. Но в целом слин, как и ларл, является охотником одиночкой. Более старые животные, конечно, потеряв силы и сноровку, могут перейти к охоте на более медлительную и менее желанную добычу. В местах, где обитают слины, крестьяне, лесники и другие люди по ночам обычно предпочитают не покидать закрытых помещений, или же, если будет необходимо, вероятно, сделают это, вооружившись и собравшись в группу. Охота дикого слина, несмотря на все его навыки и чётьё, конечно, далеко не всегда выдаётся успешной, да и ценность охотничьих угодий постепенно падает, по мере того, как хищник прореживает дичь на этой территории. В дикой местности слин обычно возвращается к своей норе утром, и, отдохнув днём, на следующую ночь выходит искать новый след. Кроме того, после удачной охоты многие слины, скорее как определённые рептилии, могут спать и оставаться неподвижными в течение многих недель и даже месяцев. Однако с одомашненными слинами дело обстоит иначе, всё же их выводили для других задач. Они звери беспокойные, энергичные, активные, обладающие быстрым метаболизмом, они гораздо меньше спят и прекрасно чувствуют себя как в ночное, так и в дневное время суток. Их агрессия, разнообразные реакции и виды поведения, часто вызываются специальными, секретными, вербальными сигналами, иногда принимаемыми только от одного человека. Иногда между животным и его хозяином возникает связь, почти напоминающая привязанность.

Я продолжила движение.

Ночь всё больше вступала в свои права, погружая лес в темноту.

Вскоре мне пришлось бы остановиться.

Я знала, что в лесу можно было повстречать не только слина, но и пантеру. Ларлы для северных лесов — животные совсем не характерные, а от тех, которых пани использовали для патрулирования окрестностей корабельного лагеря, я была уверена, я уже ушла довольно далеко. Существовала также некоторая опасность нарушить границы территории дикого боска, но их я не очень опасалась. Вряд ли они стали бы искать и преследовать меня. Точно так же меня не пугали лесные урты или тарски, хотя хряк может быть опасен. Я слышала кое-что о девушках-пантерах, но не думала, что здесь, так далеко на севере, их может быть много, если они вообще забредают в эти места. Некоторые группы, как мне говорили, охотятся в окрестностях Лауриуса, намного южнее. К тому же, остались считанные недели до прихода в эти леса настоящей зимы. Мне подумалось, что, если я повстречаюсь с девушками-пантерами, то смогу присоединиться к их группе. Но потом я дотронулась своей шеи. Её окружал ошейник. А девушки-пантеры были свободными женщинами. Они презирали рабынь. Горе рабыне, попавшей в их руки! Я была не в силах понять ненависть девушек-пантер к рабыням. Чего они боялись? Может они, во всей их превозносимой свободе, в своей коже и ожерельях, боятся чего-то в самих себе? И чем же это могло бы быть? Быть может, это мог бы быть страх рабыни, прятавшейся где-то внутри их сердец?

Стало совсем темно. Я остановилась, чувствуя капли дождя, то и дело ударявшие по моей коже. Теперь уже даже не надо было прислушиваться, чтобы услышать его скороговорку на листьях. Откуда-то издалека прилетел новый раскат грома.

Меня начинало потряхивать от озноба. Чувство голода скручивало мой живот. Я подумала о господине и попыталась вызвать жар гнева на него в своём дрожащем теле. Он был первым гореанином, которого я увидела в своей жизни. Как давно это было. Но мне не забыть, как бы я того ни желала, той встречи, случившейся в проходе большого, переполненного, торгового центра на Земле. Какой слабой я внезапно почувствовала себя, когда наши глаза встретились. Свободная женщина, каковой я была в своём мире, я чуть не упала на колени и не склонила перед ним голову, поместив себя перед ним, даже несмотря на столь публичное места, в то, что вряд ли можно было бы понять как-то иначе, кроме как рабское подчинение. Является ли такое поведение, спрашивала я себя, настолько естественным для женщины? Не было ли это закодировано в нас, ещё начиная с саванн и пещер? Как его глаза рассматривали меня! Каким-то образом, мне стало ясно, что он не мог быть мужчиной Земли, или каким-нибудь обыкновенным мужчиной Земли. Под его пристальным взглядом я чувствовала себя раздетой. Это был первый раз в моей жизни, когда меня рассматривался как ту, кем я так часто себя представляла, как рабыню. Я повернулась и убежала. А позже он стоял надо мной, лежащей связанной на складе. Мы снова встретились в Брундизиуме по разные стороны решётки демонстрационной клетки, когда он осмотрел меня и отвернулся, несомненно, отклонив как негодный товар. На причале в корабельном лагере я упала перед ним на колени, но он снова отвернулся! Как я презирала и ненавидела его! Там на причале я унизилась перед ним, показала себя той, кем я была, одетой в тунику, заклеймённой рабыней в ошейнике, а он вновь отвернулся. Он презирал меня. А я его ненавидела. И всё же на некотором подсознательном уровне, я знала что он был моим господином, а я его рабыней.

Но я даже не знала его имени!

Близкая молния внезапно перечеркнула небо шнуром света, а через мгновение атмосфера вздрогнула и загрохотала, словно от боли.

Я даже не знала его имени!

Я вскрикнула от неожиданности и страха, поскольку вокруг меня лес внезапно вспыхнул голубоватым светом и почти одновременно затрясся от оглушительного раската грома. Мне показалось, что молния хлестнула по кронам деревьев почти над моей головой.

Я легла на землю, свернулась в позу эмбриона, стараясь сделать себя как можно меньше, и, прикрыв голову руками, затряслась от рыданий и холода. Последний гром оглушил меня настолько, что больше ена я ничего слышала, потом, постепенно, слух вернулся ко мне. Дождь, начинавшийся мелкой моросью, быстро превратился в ливень. Моя туника, короткая, лёгкая, скроенная из обрезков реповой ткани мгновенно промокла насквозь. Эта, в лучшем случае насмешка над одеждой, в которую могли нарядить только девушек, не достойных ничего кроме ошейника, служила свидетельством как для самой девушки, так и для мира вокруг неё, что её носительница принадлежит. Разумеется, она не была в состоянии защитить меня от непогоды, не для того она была предназначена. Для этой цели служили плащи, сапоги, обмотки, одеяла, куртки, узкие брюки и так далее.

Я дрожала от страха, страдания и холода.

Я понимала, что заблудилась. Единственное, что я знала наверняка, это то, что я находилась где-то к северу от Александры.