Контрабандисты Гора

Глава 46

К вечеру я уже окончательно уверилась в том, что меня никто не преследует. К этому времени спущенный с поводка слин, следуя впереди охотников уже нашёл бы меня. Пару раз я задерживалась, делала петлю, возвращаясь немного назад, чтобы определить, не шли ли они по моим следам, держа слина на поводке. Похоже, мои догадки относительно безотлагательности их возвращения в корабельный лагерь, где большой корабль был готов покинуть причал, имели под собой основание.

Мне было трудно понять свои собственные чувства.

С одной стороны я была несказанно рада тому, что смогла убежать из лагеря, и тому, что, насколько я могла судить, меня не преследовали. Мой побег, прерванный женщинами-пантерами, и, казалось, закончившийся ужасом встречи с монстром, охотившимся на меня, возобновился. И теперь у меня всё получится. Теперь я была свободна. Кроме того, я убежала от страшного мужлана, огромного, нетерпеливого, властного скота, перед которым я теперь вряд ли бы смогла найти в себе силы стоять вертикально, перед которым я теперь буду дрожать от ужаса. Изначально мне казалось, что я была ему безразлична. Меня просто презирали и игнорировали, и, к моему огорчению и ярости, относились с пренебрежением и безразличием. Но теперь этот вопрос претерпел кардинальные изменения. Теперь, хотя он и мог продолжать рассматривать меня с презрением и пренебрежением, как никчёмную и бессмысленную рабыню, он больше не будет меня игнорировать или хотя бы относиться ко мне с безразличием. Теперь многое поменялось. Это ведь ему я, чисто рабским способом, отмстила за себя. Но затем, спустя очень недолгое время, он уже не был в моей власти, беспомощно связанный силой мужчин. Этого я никак не могла ожидать. Как резко и кардинально изменилась ситуация! Он вдруг оказался свободен и вооружён. Я видела его глаза, направленные на меня, глаза рабовладельца, рассматривавшего рабыню, чем-то ему не угодившую. Он слишком хорошо помнил, что я сделала, и как я издевалась над ним, как я оскорбила и выставила его дураком, причём на глазах других. Сказать, что я была встревожена, это ничего не сказать. Я должна бежать! Я должна убежать! И вот теперь я убежала. Конечно, я должна была бы быть вне себя от радости. Разве теперь я не была в безопасности? И всё же, как бы это не показалось странно, я не ощущала в себе особого ликования. Как я должна была бы радоваться тому, что я убежала от этого, столь ненавистного мне и теперь столь пугающего монстра! Почему же тогда мне было так странно и пронзительно одиноко? Почему я чувствовала себя неполной и даже потерянной, причём с каждым шагом всё больше? Почему без него, без его внимания, его власти и присутствия меня охватила такая грусть, почти как если бы я могла быть кейджерой, оторванной от своего господина? Не могло ли быть так, что я, так или иначе, была его, снова задала я сама себе всё тот же, давно мучивший меня вопрос, что я принадлежала ему так, как вещь принадлежит её владельцу, как рабыня её господину? И разве я не ощущала этого много раз прежде, вспоминая этого чёрствого, бескомпромиссного, властного монстра? Может, мне стоило вернуться, благо я ещё не очень далеко ушла, попытаться найти его, броситься к его ногам, попросить прощения как раскаявшаяся рабыня? Но уже в следующее мгновение я выкрикнула, в ярости о того, что такие мысли могли родиться в моей голове. Я ненавидела его! Ненавидела его! Не по вине ли этого монстра, я пришла к раскалённому железу и ошейнику, к долгожданной и желанной деградации неволи? Не он ли бросил меня, поскольку у него были тысячи других, с которыми он обращался как со скотом, отправляя их на невольничьи рынки Гора? Но, как бы я его не ненавидела, даже на Земле, сидевшая глубоко во мне женщина ощутила, что принадлежала ошейнику этого мужчины. Я прилагала все возможные усилия, чтобы гнать от себя такие мысли. Насколько другими были мужчины Гора, по сравнению со многими из тех мужчин, которых я знала на Земле! Сколь многие из земных мужчин разочаровали меня, сколь многие из них оказались достойно сожаления феминизированными, настолько обессиленными и лишёнными их мужественности. Неужели они не знали, что были мужчинами? Уж не думали ли они, что мы, женщины, жаждали видеть рядом с собой «общечеловеков», стерилизованных, одинаковых индивидуумов, фактически, искусственных женщин? Не стыдились ли они своей крови? Не боялись ли этого? Почему столь многие из них стремятся принизить и предать себя, чтобы понравиться и удовлетворить тех идеологов патологических учений, которые боялись и ненавидели их? Какие награды, спрашивала я себя, могли возместить им эту унизительную, отвратительную измену собственной биологии? Но здесь, на Горе, я встретила много мужчин, настоящих гореан, мужественных, властных, сильных, перед кем женщина не могла не сознавать себя всего лишь рабыней, и быть ею. На Земле женщине было трудно быть женщиной. На Горе, нося ошейник, стоя на коленях, она не имела никакого иного выбора, кроме как быть самой собой, да и не хотела ничего иного. Можем ли мы быть счастливы, если не находимся в своём месте, у ног наших владельцев? Я ненавидела его, да, но в тоже время я хотела ему принадлежать.

Уже в первый момент, там, на далеком мире, когда наши глаза встретились, я ощутила, что для меня было подходяще быть его бесправной собственностью, быть его. Я думаю, что женщины могут понять то, что я имею в виду. Возможно — да, возможно — нет. Возможно, некоторые мечтали о таком мужчине, который мог бы, рассмотрев их и найдя приемлемыми, надеть на них свой ошейник.

И снова мне пришлось напрягать все силы, пытаясь отогнать от себя подобные мысли.

Я был рада. Я убежала. Наконец-то я была в безопасности. Правда лес, окружавший меня, выглядел неприветливым, мрачным, пустынным и холодным. Можно ли быть в безопасности в его пределах, без оружия и без защиты? Я даже не знала, как разжечь огонь. Не могли ли скрываться среди этих тёмных деревьев и теней иные формы жизни, голодные и рыскающие в поисках добычи. Да, я убежала от одной опасности, но к чему я прибежала в итоге?

Не перемещалось ли что-то в тени справа от меня? Или мне просто кажется?

Я прибавила шаг.

Предположим, что мне удалось переправиться на другой берег реки, и пробраться на юг, что тогда? Могла ли я считать, что мой побег удался?

Могла ли я убежать в принципе? В глазах окружающих я была варваркой, которую мог выдать её акцент и, несомненно, невежество в неопределённом множестве вещей, таких как традиции и обычаи, высказывания и идиомы, легенды и истории, праздники и герои. Я дотронулась до раздевающего узла на моём левом плече, всего, что держало на мне мой крошечный предмет одежды. Я коснулась своего ошейника, избавиться от которого, я была не в состоянии. Я провела пальцем по выжженной на моём левом бедре чуть ниже ягодицы, маленькой, красивой отметине, кефу, который, любому, кто мог бы заинтересоваться, покажет, что перед ним кейджера.

Говорят, что у гореанской рабской девки нет ни единого шанса на побег. Она отмечена клеймом, её шею окружает ошейник, она носит отличительную одежду. Для неё нет убежища, никакого места, где она могла бы быть в безопасности, куда она могла бы бежать. Её природа, положение и статус не подвергаются сомнению, это закреплено в обычаях и прописано в законах. Общество воспринимает её с тем же самым не подвергаемым сомнению хладнокровием, с каким оно относится к другим домашним животным. Она — привычный, официально одобренный, признанный и принятый, приветствуемый и желаемый, и даже хранимый компонент здешней культуры. Конечно, и в этом нет сомнений, она — привлекательный и ценимый товар, удобство и украшение, которые можно приобрести, и, конечно, прекрасная и полезная статья торговли. Культуре и обществу требуются кейджеры, и они будут их иметь. А сама кейджера прекрасно сознает то, чем она является, что от неё ожидается, и как она должна вести себя, действовать, говорить и жить. У неё есть своё место в структуре общества, и она хорошо это понимает. Это столь же ясно и непререкаемо, как ошейник на её шее, как отметина на её бедре.

Как одиноко было в лесу!

Спасение ли это, задавала я себе вопрос, быть разорванной и съеденной каким-нибудь животным? Можно ли назвать побег удачным, спрашивала я себя, если в конце тебя ждёт смерть от голода или холода? Сочтёт ли кто-то, побег удачным, если единственное, чего в результате удалось достичь, это всего лишь сменить один ошейник на другой?

Я больше не боялась попасть в плен к женщинам-пантерам. Теперь я знала, что они редко забирались так далеко на север. Те, с которыми я столкнулась ранее, были курьёзом, небольшой шайкой, нанятой для разведки в этих местах. Но с другой стороны, что если я столкнусь с женщинами-пантерами, с какой-нибудь другой их шайкой, к югу от реки? Я была не из таких женщин. Мне не хватало их размеров, их знаний и навыков, их ненависти и мужественности, их силы и свирепости. Они будут рассматривать меня столь же никчёмной и презренной, как и других из меньших, более слабых и мягких, более женственных женщин, которых они презирали, женщин, чьи запястья, казалось, были созданы для рабских наручников, чьи шеи, казалось, предназначались для ошейника. У мужчин нет никакой ненависти к таким женщинам как я, а вот у женщин-пантер, по неким причинам, есть. Почему так получается? Разве это мы виноваты в том, что мужчины предпочитают нас, а не тех женщин, которые крупнее, сварливее, жёстче, воинственнее и толще? Это ведь не наша вина, что их тела не смогли бы заинтересовать даже тарлариона. Делали ли наши потребности и страстность, наша привлекательность и красота, наше желание любить и служить, нас меньшими женщинами, чем они? Я так не думала. Уверена, у нас тоже было право на существование, даже притом, что мы принадлежали к тому виду женщин, которых мужчины охотно покупают и продают, к тому виду женщин, за которых мужчины готовы драться и отчаянно торговаться, чтобы забрать со сцены. Нет, теперь я узнала о женщинах-пантерах достаточно, чтобы постараться избежать встречи с ними. Если они меня не убьют, то изобьют точно, причём за мою красоту, если таковая вообще имеет место, а потом продадут, или обменяют на мешочек наконечников для стрел.

Темнело.

В той поспешности, в которой я покидала лагерь, у меня не было возможности украсть еды. Слишком внезапно всё произошло. Я убегала в расстроенных чувствах, едва подвернулся шанс, ни о какой подготовке и речи не шло. Кто мог знать, когда мне может снова представиться такая возможность? Да и может ли вообще? Даже горстка каши, смоченной в луже, была бы сейчас более чем кстати. Я ведь не была девушкой, посланной на рынок за покупками, чтобы ходить по лагерю с корзиной, тем более покидать его с нею. Как известно, рабыня — собственность, и ей ничего принадлежать не может. Она не наделена правом на аксессуары свободного человека, скажем, на кошелёк или сумку. Рабская туника, как и большинство гореанских предметов одежды, не имеет карманов. Туники иногда осматривают и, если в ней будет обнаружен вшитый внутри карман или открытая кромка, в которой, скажем, может быть спрятан леденец, не говоря уже о бит-тарске, то девушке не стоит удивляться тому, что её ожидает наказание причём, вероятно, довольно строгое. Среди рабынь немного таких, которые столь глупы, что ожидают терпения или снисходительности со стороны рабовладельца. В конце концов, они — рабыни.

Я тщательно присматривалась к местности, чтобы заранее заметить и избежать участков, заросших кустами-пиявками. Теперь я кое-что знала о лесе.

Меня по-прежнему мучил вопросом, как вышло, что в прошлый раз я вернулась к корабельному лагерю? Мне это всё ещё казалось непостижимым. Как бы то ни было, теперь я вряд ли повторю эту ошибку. Теперь у меня появился некоторый опыт хождения по лесу.

Растянувшись на животе, я припала губами к небольшому ручью. Его течение указывало мне направление на Александру. Такие простые нюансы помогают ориентироваться. Теперь у меня было больше опыта лесной жизни. Кроме того, теперь, когда я была уверена, что меня не преследуют, я могла спокойно осмотреться и найти что-нибудь, чем утолить голод. Вскоре мне повезло и на стволе одного из деревьев, на высоте, до которой я могла добраться, я заметила, толстое перекрученное гнездо тур-паха, украсившее или заразившее это дерево. Я оторвала от ствола кусок лианы, цеплявшейся своими тонкими, острыми корешками за кору. Моей добычей стали несколько тяжелых мясистых листьев. Конечно, кто-то мог бы предпочесть тур-пах, сваренный в бульоне, или потушенный вместе с мясом, или даже обжаренный в масле, солёный или сладкий, но его часто, возможно, даже чаще всего, употребляют в пищу сырым. Это — основной компонент большинства гореанских салатов.

Можно сказать, что я неплохо перекусила. Полагаю, что мужчины, эти большие животные, захотели бы гораздо большего, горячую пищу, мясо и так далее, но я была довольна и тем, что мне перепало. А почему мне, собственно, не быть таковой? Быстроногий изящный табук, например, тоже не является ни тяжёлым, неуклюжим, шумным, косматым боском, ни огромным, зубастым, жадным до крови ларлом.

Теперь меня не пугала, по крайней мере, в настоящее время, по крайней мере, до наступления зимы, перспектива умереть в лесу от голода. Помимо тур-паха, я могла опознать листья, который указывали на корни сулов, их обычно можно было найти на открытых, сухих и более песчаных почвах, мне были знакомы многие съедобные орехи и ягоды, такие как ягоды рам и гим, для последних, кстати, сейчас было самое время. Даже отвратительный на вкус корень сипа, несмотря на свою жуткую горечь, был съедобен.

Я остановилась и осмотрелась.

Я понимала, что даже если я переправлюсь через реку, мне следует избегать деревень и, конечно, городов. Не могла же я подойти к деревенскому частоколу или городским воротам и сказать: «Тал, я — рабыня. Кто хочет надеть на меня свои цепи?»

Беглых рабынь, насколько я знала, обычно возвращали их владельцам в качестве любезности, но иногда могли иметь место определённые переговоры, имеющие отношение к выплате компенсации за поимку, беспокойство, содержание и доставку. Мой ошейник, конечно, был простым, то есть немаркированным. Так что я могла выдумать себе владельца и утверждать, что пытаюсь вернуться к нему. Не то, чтобы это избавило меня от верёвки. В спорных ситуациях беглую рабыню, как правило, на какое-то время выставляют напоказ в публичном месте, приковывая цепью к столбу и вывешивая соответствующее уведомление, а затем, если никто не заявил на неё свои права, продают с аукциона или передают нашедшему. Иногда рабыню могут подвергнуть пытке, и в этом случае она, вероятно, признает себя рабыней любого, на кого ей мог бы казать судья, возможно, на его родственника из другой деревни. Безусловно, рабынь редко подвергают сколь-нибудь жестоким пыткам, поскольку это может понизить её цену. Исключением, разве что, может стать ситуация, когда требуются её показания в суде, которые, согласно действующим нормам права, могут быть приняты в качестве доказательства, только если получены под пыткой. Теоретически, конечно, дыба гарантирует, что любой раб или рабыня, дадут правдивые показания. Правда, обычно это гарантирует лишь то, что мужчина или женщина, воя от боли и задыхаясь от страданий, скажут то, что судья хочет от них услышать.

Внезапно я остановилась, услышав шорох. Что-то двигалось неподалёку от меня, скрытое сумраком леса. Я замерла, боясь даже дышать. Но больше ничего подозрительного я так не услышала. Интересно, не сопровождал ли меня кто-то в течение некоторого времени? Может, я просто его до сего момента не замечала? А может, я ничего и не слышала, и мне просто показалось?

Теперь я была достаточно знакома с лесом, чтобы понимать, что мне следует начинать искать убежище до наступления темноты. Хотя слины и пантеры выходят на охоту, когда чувствуют голод, но как правило, они предпочитают это делать по ночам.

И слин, и пантера могут легко запрыгнуть на высоту превышающую длину их тела, и могут сидеть в засаде на крепких сучьях в нескольких футах над землёй, но никто из них не стремится подниматься выше, вероятно из-за их веса, который многие из растущих выше веток могут просто не выдержать.

Но и для меня самой не представлялось практически возможным подняться на такую высоту.

Деревья здесь походили на высокие, отдельно стоящие, живые колонны, поддерживавшие необъятный свод листьев, раскинувшийся высоко над землёй. Подобные участки достаточно часто встречались во время нашего перехода от побережья к тарновому лагерю. Вероятно, это — следствие соперничества за свет, соревнования, возможно, растянувшегося на целые столетия. И всё же, как уже был отмечено ранее, лес не был однороден. Если можно так выразиться, лес лесу рознь. Как не бывает однороден ландшафт сам по себе, так и в лесу встречаются ручьи и озёра, поляны и луга, холмы и овраги, заросли кустарника и непролазные чащи, и даже беспорядочные нагромождения валунов, возможно принесённых и оставленных здесь древними ледниками в те времена, когда зима и лёд крушили скалы, унося и обкатывая их обломки. Наконец, во время одной из остановок, уже сумерках, мне повезло обнаружить большое, упавшее дерево, чей ствол в полумраке леса казался чёрным на свету, а его вырванные из земли корни тянулись вверх, словно когтистые лапы. Ствол дерева наискось пересекал низкое нагромождение валунов. Я была уверена, что смогу втиснуться между камнями и деревом, однако, после более подробного исследования, к своей радости я нашла позади дерева, кое-что получше. Между двумя большими валунами, привалившимися друг к другу, образовалось узкое пространство, открытое в обоих концов, так что попасть туда, или оставить его можно было в любую сторону. Хотя щель было довольно узкой, но вполне достаточной, чтобы я могла там поместиться, и в то же время, я была уверена, там было слишком узко, чтобы слин или пантера, могли туда протиснуться. Я хохотнула, представив, как разочарованы бы они были, если бы, обнаружив меня там, поняли, что не смогут меня там достать! Со временем пантера, скорее всего, отправилась бы искать новую добычу, а слин, по-видимому, выбросил бы меня из головы, конечно, если он не шёл по моим следам. А вот если бы он преследовал именно меня, то он, вероятно, спустя некоторое время, ушёл бы в сторону, предоставив мне возможность, рано или поздно, покинуть убежище, после чего, не исключено, что несколькими анами позднее, снова устремился бы по моему следу. Эти животные славятся своим упрямством. Что же касается лесничих или одиночных охотников, если таковые могли быть где-то поблизости, то для них моё убежище было бы столь же невидимым, как и для меня, пока я не начала его обследовать.