Герцогиня на службе у Короны. Кровь и Дух 2

Глава 59 БУЛОЧКИ С КОРИЦЕЙ

Я спустилась вниз и первым делом подозвала к себе сэра Алдрета.

Сбросила капюшон с головы, открывая лицо, чтобы все поняли — наблюдают и следят они не за мной, — и тихо произнесла:

— Мой муж ещё не закончил с делами. Он занят. А мы… прогуляемся?

— Как скажите, миледи. — в его голосе звучало беспокойство.

В воздухе висели тяжёлые, влажные капли так и не начавшегося дождя. Город дышал сыростью, пах мокрым камнем и свежей выпечкой из соседних лавок, совмещая в себе холод гулявшего между домами ветра и тепло домашней печи.

Мы с сэром Алдретом приближались к рыночной площади — самой оживлённой точке города. Чем ближе мы подходили, тем громче становились голоса: смех торговцев, ругань возничих, детские выкрики.

Горожане спешили по делам, переговаривались у лавок, лениво сидели на крыльце таверны, попивая крепкое пиво. Они жили своей жизнью — простой, шумной, равнодушной к моим переживаниям.

Будто весь город показывал мне: ничего не изменилось.

Жизнь продолжает идти своим чередом.

Как только за моей спиной захлопнулась дверь, в мою голову одна за одной приходили умные фразы, каверзные упреки и взаимные обвинения.

Я спорила с ним мысленно так, будто он стоял прямо передо мной: я отвечала за него, перебивала его, оправдывала и обвиняла одновременно. Я подбирала слова, которые могли бы задеть его больнее всего. И тут же — слова, которые могли бы его поддержать, если бы вдруг он попытался объясниться.

Я обвиняла его в лицемерии, кричала на него от обиды. Перед глазами всплывали его речи о свободе: как он уверенно говорил о правах магов, о том, что Орден Порядка давно перешёл грань дозволенного; как убеждённо заявлял, что каждый волен распоряжаться своей силой и судьбой. Он говорил о доверии, о личном выборе, о том, что власть не должна душить людей.

Но стоило возникнуть первой тени опасности — и все эти слова оставались лишь красивыми лозунгами. Он мог рассуждать о свободе для всего мира, но, когда дело касалось меня, своей собственной жены, он был готов лишить меня голоса, права выбора, он даже не сообщил об возможной опасности.

И в какой-то момент, медленно прогуливаясь по улице, я поймала себя на мысли, что больше не думаю ни о таверне, ни о письмах, ни о Феликсе, ни о его проклятой руне.

С каждым шагом внутренний шум становился тише.

Город будто впитывал мою ярость, растворял её в собственном дыхании.

Голоса торговцев смешивались с ароматом свежего хлеба, влажный камень мостовой мерцал под серым небом, прохожие спешили по своим делам — уверенные, спокойные, живые.

И эта повседневная суета медленно обволакивала меня, вытесняя тревоги, осаживая острые мысли.

Я глубоко вдохнула. Прохладный воздух остудил мою ярость, напряжение в груди немного отпустило, щёки перестали гореть.

Я не собиралась делать глупости, теперь я несу ответственность не только за себя. Я не собиралась воплощать в жизнь ни одну из тех глупостей, которыми пыталось соблазнить меня воспаленное воображение.

Меня накрыло не сразу. Мысль, что под моим сердцем растёт жизнь, была сначала будто далёкой — как слабое эхо в пустой комнате. Но потом…

Мои пальцы вдруг задрожали, будто это не я, а тело решило бояться за двоих. Мне стало трудно дышать, словно воздух вокруг стал густым, вязким. Я остановилась посреди улицы, а мир продолжал движение — люди шли, смеялись, торговались, даже не замечая, что для меня всё уже изменилось.

Я правда… жду ребёнка?

Эти слова ударили сильнее, чем любое письмо, чем любой испуг, который я пережила за последние месяцы. Волнение поднялось из глубины — тёплое, щемящее, пугающее. Хотелось и улыбнуться, и расплакаться, и бежать куда-то, спрятаться, переждать.

Жизнь, которая теперь зависит от меня. От каждого моего шага.

Осознание этого сжало горло, но в груди одновременно разлилось что-то тёплое, нежное, что невозможно было игнорировать.

Я боялась. Я дрожала. Я была рада. Но мне нужно было идти…

* * *

Я шла по центральной улице, почти достигнув рыночной площади — именно сюда, на эту самую площадь, я вернулась из прошлого, именно в этой точке и началась моя новая жизнь. Я разглядывала витрины и искала следы изменений… но всё оставалось прежним. Как в прошлом, так и в будущем.

Моего носа нежно коснулся легкий едва уловимый аромат. Пахло свежей выпечкой, корицей, растопленным маслом, теплотой и уютом, которые мгновенно возвращает человека в детство.

— Сэр Алдрет, сейчас я угощу вас самой лучшей булочкой в мире, — сказала я и сама удивилась тому, сколько тепла прозвучало в моём голосе. Я почти уже ощущала на языке мягкое тесто, посыпанное коричневым сахаром.

Мы свернули за угол — и увидели её. Маленькая старая лавка с большой, жаркой печью внутри. Табличка, на которой было выведено слегка выцветшей краской: «Сладкая пышка».

Как по расписанию, мальчишка-подмастерье выбежал наружу — мордашка в муке, волосы торчат в разные стороны. Он начал отряхивать пыль с огромного деревянного пекаря, служившего вывеской и рекламой.

Заметив меня, он расправил плечи и почтительно поклонился, а затем, сияя, прокричал:

— Госпожа, у вас ещё есть полчаса, чтобы попробовать лучшие булочки в мире! Наш старый пекарь вот-вот уйдёт на покой!

С этими словами мальчишка, пыхтя, потащил тяжёлую фигуру пекаря из деревянных досок обратно в лавку.

Я устроилась за крайним столиком — маленьким, спрятанным в углу, словно созданным для тех, кто хочет остаться незамеченным. Пекарня к этому часу почти опустела: шумные покупатели разошлись, двери больше не хлопали от бесконечного потока людей. Внутри остались только сам пекарь да его семья — жена, убирающая последние подносы, девочка-подмастерье, бережно складывающая выпечку в корзины на завтра, и парнишка, теперь подметающий пол.

Я попросила сэра Алдрета купить морс и разных мелочей в соседних магазинах, осталась за столиком одна, согреваемая жаром печи и ожиданием — ожиданием свежих булочек и…

* * *

Дверной колокольчик звякнул, отвлекая меня от моих мыслей.

Я лишь мельком взглянула на дверь, ожидая очередного посетителя, но фигура в тёмном дорожном плаще направилась в мою сторону.

Посетительница шла медленно — слишком медленно для покупателя, пришедшего за булочками. Плащ был наброшен почти так же, как у меня, капюшон скрывал лицо, ткань блестела от мелкого дождя на улице. И в её походке было что-то настолько знакомое, что мне потребовалась лишь секунда, чтобы почувствовать, как кожа на руках покрывается мурашками.

Девушка шагнула вперёд, остановилась в нескольких шагах от моего столика… и сняла капюшон, освобождая лицо из тени.

Это была Селия.

Она подошла ближе, остановилась у моего столика, посмотрела прямо на меня. И ни одна из нас не смогла вымолвить ни слова.

Я вдруг поняла, что во мне нет ни обиды, ни ненависти — ничего из тех чувств, которые должны были появиться при виде сестры. Сравнивая её прошлую и ту девушку, что стоит сейчас передо мной, я не видела сходства. Она изменилась — стала тише, взрослее, собраннее.

На её лице не было ни высокомерия, ни жеманства, ни привычной попытки казаться лучше, чем она есть. А глаза… они стали мудрее, чище, будто в них светилось что-то новое, что раньше было скрыто за вспышками глупой наивности и самолюбования.

Я поднялась из-за стола и сделала шаг ей навстречу. В груди неприятно сжалось — память о том самом дне, о холодном металле между ребер, всё ещё жила во мне. И я боялась сделать шаг навстречу сестре.

Но я смотрела на Селию и едва узнавала в ней ту девушку, что когда-то ранила меня своим клинком. А интуиция говорила, что мне нечего бояться, я в безопасности.

Я сделала первый шаг, самый трудный шаг. Просто хотела обнять её. Обнять человека, с которым у нас слишком много общей боли, слишком много незакрытых ран.

Но Селия… она вздрогнула. Резко, почти по-детски, отшатнулась в сторону, будто боялась, что моё прикосновение причинит ей вред.

И в этот миг я поняла: она боится меня.

Я остановилась и медленно опустила руки. Села за стол, давая ей пространство, возможность выдохнуть и успокоиться.

Селия тоже присела.

Её движения были осторожными, как у зверя, который давно разучился доверять рукам, протянутым к нему навстречу.

Она не говорила ни слова. Только смотрела на меня — пристально, словно старалась прочитать не только то, что лежит на поверхности.

Я почувствовала, как её взгляд дрожит, как в нём смешиваются страх, надежда и осторожность. Я мягко улыбнулась — чтобы успокоить её.

— Со мной всё в порядке, — сказала я тихо. — Я всё ещё Оливия. И телом, и духом

Я кивнула ей, давая возможность говорить. Всё-таки это она пригласила меня сюда.

Селия долго смотрела на свои руки, словно боялась встретиться со мной взглядом. И лишь потом, тихо, почти шёпотом сказала:

— Я ненавидела тебя.

Я не дёрнулась. Просто слушала.

— Мне казалось ужасно несправедливым, что дар и все преимущества всегда достаются первому ребёнку, — продолжила она, медленно перебирая пальцами складки плаща. — Я завидовала каждому твоему шагу. Завидовала, что отец разговаривал с тобой как с равной… а со мной — как с маленькой, глупой принцессой, озабоченной лишь платьями и приемами. Завидовала твоим книгам, твоим вопросам, твоему уму.

Она улыбнулась грустно, без обвинения:

— И когда я открыла глаза в этой новой жизни… сначала я хотела мстить. Очень.

Селия подняла взгляд — прямой, честный.

— Но потом, без влияния метки, без того давящего груза, который сидел у меня в голове столько лет… всё стало иначе. Я впервые почувствовала свободу. И решила, что больше никогда, никогда, не окажусь в той темнице. Меня здесь ничего не держало. И я решила сбежать.

— К счастью, муж… — её губы дрогнули, — муж достался подходящий.

Я моргнула.

— Я понимаю… Но… Ты помнишь всё? — спросила я тихо, не скрывая удивления.

Она рассмеялась, мягко, почти по-детски:

— Конечно. А почему ты так удивлена? Оливия… ты же всегда была смышлёнее меня. Если ты помнишь всё — почему же я должна забыть?

Она наклонилась ко мне, облокотившись локтями на стол.

— До моей свадьбы с герцогом в той жизни матушка… позаимствовала часть твоих сил. Тогда я не сразу поняла, что является твоим даром. Думала, что он слабый, незначительный. Представляешь? Я даже обиделась, что твои способности оказались не такими мощными, как я себе нафантазировала! — она улыбнулась, покачав головой. — А потом… я просто закрыла глаза в темнице и открыла их снова — в своей комнате.

Она вдохнула глубоко, спокойно.

— Так что теперь я… благодарна.

Она посмотрела на меня с неожиданной теплотой — той самой, которой не было между нами ни в прошлой жизни, ни в этой.

— Я рада, что помню всё, — тихо сказала она. — Этот опыт… он многому меня научил.

— Но ты решила сбежать? — спросила я, хотя и так знала ответ.

Селия кивнула — спокойно, уверенно.

— Да. А зачем мне было сидеть здесь и ждать конца? Эти люди мне не дороги… Матушке, я уверенна, ничего не грозит. А тебя… — она запнулась, словно слова застряли в горле. — Тебя мне было не жаль.

Я не отвела взгляда.

— Но почему ты здесь сейчас?

Селия задумалась, опустила глаза на свои переплетённые пальцы, будто пытаясь собрать мысли в аккуратный узел.

— Я писала тебе о монастыре, — начала она, подбирая слова осторожно. — Старый монастырь у границы с Севером, помнишь? Сейчас там живёт община. Я прожила, мы прожили среди них какое-то время. И… — она слегка улыбнулась, но улыбка вышла виноватой. — Теперь хочу загладить свою вину.

Она подняла взгляд — впервые открыто, честно, без масок:

— Мне было тебя не жаль, Оливия. Я думала, что ты заслужила… все. И путь, и темницу, и боль. Я была ослеплена своей завистью. Я хочу отплатить тебе за дар, который когда-то позаимствовала без твоего ведома. Считай, что я… одумалась. Хотя, если честно, я делаю это ради собственной души.

Мне вдруг стало трудно дышать. Не от обиды — от неожиданного, непривычного сострадания к ней.

— Что ты делала в монастыре? — спросила я, неуверенно, будто боялась услышать правду.

Селия моргнула медленно, будто размышляя, стоит ли раскрывать это.

— Искала способ снять метку, — сказала она прямо. — Или поставить её. Мне нужно было убедиться, что та жизнь действительно осталась позади. Что я свободна от всего, что тянуло меня вниз. Я хочу построить новую жизнь сама.

Я смотрела на сестру, всё ещё не до конца понимая, кем она стала. Передо мной сидела не избалованная девчонка из прошлого, не капризная младшая дочь семейства средней руки, а взрослая, зрелая женщина — уверенная, спокойная, странно просветлённая.

Селия подняла на меня взгляд.

— Знаю, знаю, твоя любимая булочная, корицы столько, что дух захватывает… — она криво усмехнулась. — Но нам пора. В общине о тебе позаботятся. На территории монастыря ты будешь в безопасности. И Старейшина… она ждёт тебя.

Она поднялась, схватила меня за руку и потянула к выходу — как будто всё было решено. Как будто мой выбор уже сделан за меня.

Мне понадобилась всего секунда, чтобы остановиться. Я удержала Селию за запястье и притянула к себе, обнимая так крепко, как будто мы были самой крепкой и дружной семьей.

— Я рада, что ты не злишься на меня, — прошептала я ей в волосы. — И рада видеть, какой сильной женщиной ты стала.

Селия чуть расслабилась, но затем снова напряглась.

— Давай обсудим всё по пути, ладно? Мне бы не хотелось надолго здесь задерживаться.

— Селия… — мягко остановила её я. — Я не пойду с тобой.

Она отшатнулась, словно я ударила её.

— Что?

— Я только хотела обнять тебя. И сказать, что хочу, чтобы ты была гостьей в моём доме. Чтобы мы попробовали… наладить отношения.

На лице сестры появилось недоверие — болезненное, почти детское.

— Но куда ты пойдёшь? Наши родители тебя не защитят! — она схватила мои ладони, всматриваясь в мои глаза, будто пытаясь вытащить из моих мыслей сомнение. — Оливия, ты не понимаешь…

— Как куда? — я тихо улыбнулась, останавливая поток речи об этом опасном мире, сказала просто и честно. — Как куда? Домой. К мужу.