Божьим промыслом. Серебро и олово

⠀⠀ Глава 25 ⠀⠀

Утром барон позавтракал и пил уже вторую чашку кофе. Пьёт и смотрит на своих людей. Нет, Фридрих Ламме, по прозвищу Сыч, не собирался снова становиться товарищем своему помощнику Герхарду Альмстаду из Гровена по прозвищу Ёж. Явились они вместе, но Фриц подчёркнуто сел по другую сторону от Альмстада, а когда тот подумал пересесть к нему, Сыч рявкнул:

— Усядься, ты уже, чёрт ушастый!

Ёж послушно сел, а Волков, глядя на своего старинного помощника, подумал: «Вот дурак, не успокоится всё! Обиделся на ровном месте. Не понимает, что ли, что эта бабская вражда мешает делу!?» Но пока заводить разговор об этом не стал. Сначала главное.

— Того крикуна, что возводил хулу на графиню, мы… — Тут Фриц демонстрирует жест, показывающий, как он что-то сгребает, — схватили, экселенц.

— Кто он, как звали его? — сразу уточнил барон.

И так как Сыч стал вспоминать, заговорил Герхард Альмстад:

— Уверял нас, что его настоящая фамилия Готлиб.

— Да, да, — вспомнил Фриц Ламме. — Готлиб, Готлиб… А работал он… На одного адвоката по имени Альбин. Кристоф Альбин.

— Работал? Как работал? — сразу насторожился генерал.

И его настороженность возросла, когда Фриц и Герхард переглянулись и Сыч кивнул своему помощнику: ну, давай, рассказывай. И тот стал говорить:

— Экселенц, это вышло случайно, мы его даже и не начали ещё спрашивать, как надо, а он покраснел, надулся и отдал Богу душу, — объяснял Ёж.

— Да, что там… Эта сволочь была на редкость хлипкой, — Сыч пренебрежительно махнул рукой.

— А ну, говорите, дураки, что вы с ним сделали… — Волков смотрит то на одного, то на другого, и решает. — Сыч, ты говори!

— Да не мы это… — Сразу начал Фриц. — Как вы и велели, я взял с собой этих дуроломов из ваших, — он явно имел в виду кого-то из солдат. — Оли Кройса и Генрика Шовеншвайна. А этот Шовеншвайн истинная и очень опасная свинья, как выяснилось… Когда этот дурак, рыночный болтун Готлиб, стал блеять что-то и путаться в рассказах, а ещё ныть, чтобы его не убивали, этот тупой Шовеншвайн и говорит: я знаю, что с этим подлецом делать, и хватает его за мизинец… И раз… Был и нету… Брызги крови, да костяшка белая торчит… Всё! Я даже и крикнуть ничего не успел, как он выхватил свой солдатский нож, и отхватил ему мизинец. И глазом никто моргнуть не успел, пальца как не было, вот какая у этого дурака, насчёт пальцев, ловкость необыкновенная. Экселенц, вы не поверите, о… — Фриц качает головой, вспоминая что-то ужасное, — нас всех окатило кровью, как будто не палец хлипкому дураку отрезали, а рубанули топором по шее борова-трехлетку. Как из ведра во все стороны плеснули! А этот недоумок ещё и орать начал. Иисус Мария! Понятое дело, палец это малость больновато. Тут иной раз просто прищемишь — так орёшь, а тут тебе его обкорнали под корень. Вот он, понятно дело, и ревёт! А на дворе что? На дворе вечер, тихо вокруг, мы в взброшенном доме, но люди-то ещё по улицам ходят, пришлось ему пасть шапкой чуть прикрыть, чтобы не визжал. А он же шевелится, сволочь, и кровищей из обрубка меня поливает…. Я думаю: не приведи Господь со стражей на обратной дороге встретиться… Но терплю, рот ему держу. Прикрыл и держу, а сам у этого дурака Шовеншвайна и спрашиваю: осёл ты Фринландский, ты что творишь? А он мне, так мол и так: говорит, мы всегда так пленных пытаем и кольца с пальцев у них так срезаем, говорит, то дело обычное. Обычное, говорит, дело! Я ему говорю, дубина, мы же не на войне, мы в городе! Понимаете, экселенц? Мы посреди города, стража на соседней улице… А он людям пальцы режет, когда их нужно было пытать тихохонько, без шума и пыли. Неспеша. Он бы и так всё выложил бы. А этот… — Ламме машет рукой. — Солдафон, одно слово. Угораздило же меня его с собой взять. А на вид такой приличный человек… Одет всегда чисто. Пьяным никогда его не видал. Жена такая приятная женщина. Чёртов мясник!

— Так ты задушил его что ли? — мрачно интересуется генерал.

— Нет, экселенц, — за Сыча отвечает Альмстад, — этот крикун с рынка, как шапку ему ото рта убрали, так он ещё подышал немного, но потом весь раздался… Лицом раздался и покраснел. Зенки выкатил на лоб, и всё… Окочурился. Сам.

— Болваны, — холодно выговаривает Волков. — Вас хоть не видели?

— Нет, нет, — и Сыч и Ёж мотают головами. — С этим всё чисто.

— Всё чисто, — передразнивает генерал. — А узнать ничего не узнали.

— Ну, только то, что его нанимал адвокатишка Альбин, и всё, потом негодяй издох. — Резюмировал Сыч. — Но мы решили, что торчать в городе нам пока не с руки, и не стали выяснять кто этот Альбин такой. И поутру, — он изображает рукой нечто очень быстрое, — уехали.

— Ну, молодцы, что сказать! — Волков зовёт Гюнтера и просит принести деньги. И когда тот приносит хозяину кошель, генерал достаёт из него три монеты, кидает их на стол перед Ежом. — Езжай в Мален, выясни что это за адвокат. — Потом барон некоторое время думает и достает ещё пару монет. — Заодно выясни про всех Маленов, что проживают в городе или имеют там дома. Все их дома перепиши.

— Всё сделаю, экселенц, — обещает Герхард Альмстад сгребая деньги на ладонь. — Сегодня поеду. Сейчас.

Когда Ёж уходит, Волков спрашивает у Сыча:

— Ну, как тут дела?

— А ничего, экселенц, нового. Всё хорошо. Мужики тихи, горюют, что урожая не будет. К отцу Семиону ходят, ходят, молятся. Ждут, когда новую церковь построят. Ни один за этот месяц бежать не пытался.

— Не бежал никто?

— Да уж самые дурные поняли, что из Фринланда их выдают и из Мелликона тоже. Так что не бегут. Да и что бежать? Обжились уже. И Ёган, не смотрите, что дурак деревенский, а своих он знает, он правильно говорит, нельзя мужику холостому быть. Как только сопляк стал на баб поглядывать, его сразу обженить надо… Сразу. И Кахельбаум всем, кто женится, свинью выдаёт, пару курей, и под дом землю выделяет… И всё, никто уже никуда не собирается.

Да, первое время много народа пыталось бежать от него, бежали семьями целыми. Но с соседями он уговорился, и если горцы, иной раз, назло Эшбахту, ещё могли как-то беглецам помочь, то уже из Фринланда всех выдавали подчистую. А ещё он, как ему советовал его старый слуга, а ныне доверенное лицо, уменьшил барщину, и стал позволять от неё откупаться. И огороды разрешил брать сколько надобно. Вот так мужик потихонечку и переставал бегать от господина.

— Ну, ладно, значит тихо всё?

— Тихо, тихо, — кивает Сыч. — Подерутся — помирятся. — И тут же он вспоминает: — Ах, чёрт! Забыл же вам сказать. Как вы и просили, к вам приезжал мой знакомец из Ланна, помните? Грандезе?

— О, — Волков поморщился. — И что же он, уехал? Не дождался?

— Уехал, экселенц. — Кивает Сыч. — Ну, а что же было делать. Ни я, никто другой не знали, сколько вы ещё в Вильбурге пробудете. Может месяц. А ему тут жить не дёшево. Он пожил тут, пожил, а вас-то нет… И отъехал к себе в Ланн. Я дал ему пять монет… Человек ездил, всё-таки, тратился. — И тут Ламме вспоминает. — Ах, да, я ещё за него за стол и кров два с половиной талера оплатил. Вы уж мне верните, я жене хоть говядины куплю.

— Семь с половиной талеров… Жене дурно-то не станет? — Интересуется генерал.

— Ой, трескает как не в себя… — едва не с гордостью говорит Фриц. — Она же брюхатая у меня.

— А, ну поздравляю.… Получишь потраченное. — Он лезет в кошель. А этого Грандезе… Ты мне его адрес напиши, я в Ланн поеду скоро, сам его отыщу.

Барон думал, что этот человек в Ланне ему не помешает. Теперь у него там не только Агнес проживала, но и графиня Брунхильда с графом. И он, отсчитав деньги Сычу, продолжил разговор, но уже так тихо, что тому пришлось наклоняться к господину, чтобы того расслышать:

— А Госпожа Ланге как живёт?

— Уж и не знаю, что сказать про неё, экселенц. Уж смотрю, смотрю, а сказать-то особо и нечего, экселенц. — Сыч тоже говорит очень тихо. — Писем никому не пишет. И ей никто не пишет. Дружит она всё больше с сестрицей вашей, госпожой Рене, часто встречаются, поп наш оглашённый иной раз к ней ходит на обеды, иной раз госпожа Роха зайдёт… Кучера она за кофе и сахаром, или за пряниками, или ещё за какой мелочью посылает в Лейдениц пару раз в неделю — рассказывал Фриц Ламме. — А на той неделе, видели её на пристани со служанками, переправлялись за реку Лейдениц, но ездила в Эвельрат, наверное, ходила по лавкам, так как вернулась с многими покупками. Больше нечего мне про неё сказать. В церкви всегда впереди всех, первая к причастию идёт, всегда благообразна, дочурка её — чистый ангел. Наш поп её хвалит как только может. Больше и сказать про неё нечего, ничего нечестного за ней я не нашёл.

Ну, это всё генерал и без него знал. Кажется, всё действительно хорошо. Но всё равно было ему на душе неспокойно. Волков уже отпускал своего коннетабля, когда в гостиной появилась баронесса:

— Письмо вам, от соседей.

От соседей… И было то письмо от барона фон Фезенклевера. И в том письме приглашение на обед, который должен был состояться через два дня. Сосед писал, что будут и другие местные сеньоры, которых Волков, несомненно, знал. И некоторых был рад повидать, например, Гренеров. Карла, которого он знал ещё юношей и уважал за храбрость. Но были и другие соседи, например Балли из поместья Дениц. Все знали и все помнили, что это именно Волков отрубил голову Адольфу Фридриху Балю, барону фон Дениц, якобы за то, что тот умерщвлял людей в округе. Родственники красавца барона не должны были того забыть, но раз то дело дошло до епископа маленского и даже до курфюрста, они не могли упрекать Волкова в убийстве. Но не любить его, они имели право всем сердцем. На том обеде должны быть и другие местные сеньоры, что водили близкую дружбу с влиятельным семейством Маленов.

«Те ещё соседи».

Но отказаться от обеда генерал не мог. И было на то две причины. Во-первых, ему нельзя было отчуждаться от местного общества, чтобы не прослыть высокомерным. А во-вторых… Как раз сейчас у своего старшего брата барона, гостил бывший канцлер герцога фон Фезенклевер. Волков не мог не повидаться с человеком, который не раз помогал ему.

— Госпожа моя, — говорит он своей жене. — Вы ещё не запачкали свои новые платья?

— А что такое? — сразу оживает супруга. Она не отходила от него, пока он читал.

И тогда барон отдаёт ей письмо:

— Вас приглашают на обед.

— Ах! — она хватает бумагу. И сразу принимается жадно читать. Баронессе всё, всё интересно. Её радует любой выезд из Эшбахта. И ещё даже не дочитав и не отрывая глаз от написанного она кричит:

— Ингрид… Ингрид! Где ты бродишь, бестолковая?

— Чего вам, госпожа? — влетает в комнату служанка.

— Стирай рубахи, те, что в Вильбурге купили, платье не стирай, его просто почисть.

— Какое?

— Синее, что с кружевом по вороту… И себе всё стирай, с нами поедешь к соседям. Чтобы чистая была! И побыстрее…

— Когда едем-то?

— Через два дня.

— Ой, так успею.

— Ты вечно говоришь, что успеешь, а сама потом не успеваешь, — упрекает служанку баронесса, дочитывая письмо. А как письмо было закончено, она поднимает глаза на супруга. — Сыновей надобно брать с собой…

— Наших? — на всякий случай уточняет генерал.

— Наших, — подтверждает баронесса, — пусть знакомятся с соседями, таков порядок. Сызмальства соседей надо знать, так раздоров меж знатными фамилиями меньше.

— Опозорят они вас там, побьют кого-нибудь из детей, будете потом извинятся. — сомневается в разумности такого шага Волков.

— Ничего, извинюсь как-нибудь… А может ещё и их, кто постарше, отлупцует, — с надеждой отвечает ему супруга.

⠀⠀