Аптекарский огород попаданки

Глава 91.

Свет от глиняной лампы, стоявшей на низком столике, дрожал, бросая длинные тени на стены. Я стояла у двери, всё ещё сжимая рукав платья, влажный от слёз, и смотрела на Василия Степановича. Сердце колотилось, мысли путались, и я чувствовала, как гнев, боль и что-то ещё, чему я боялась дать имя, борются во мне, разрывая душу.

— О чём вы? — прошептала я. — Говорите ясно, Василий Степанович. Хватит загадок. Хватит молчания.

Он смотрел на меня, и в его глазах, обычно холодных, как зимнее небо, было столько боли, что я невольно шагнула назад, словно боялась пораниться. Булыгин сжал губы, будто борясь с собой, и наконец заговорил, медленно, с усилием, словно каждое слово вырывалось из глубин, где он прятал их годами.

— Николай… ваш брат… он был не просто моим сослуживцем, Александра Ивановна, — начал он. — Мы стали… друзьями. Насколько это возможно на войне, где смерть дышит в затылок. Он был… — Булыгин запнулся, его взгляд скользнул в пустоту, — он был мне как ещё один младший брат. Его жизнелюбие, его смех, его умение видеть прекрасное даже в аду… Это вдохновляло меня. Вдохновляло многих. Он говорил о доме, о своих мечтах, о красоте природы. И о вас, Александра Ивановна. О вас — больше всего.

Николаша… Он говорил обо мне. Я сжала руки, боясь, что если разожму пальцы, то развалюсь на куски.

— Он показывал мне вашу фотокарточку, — продолжал Василий Степанович, и его голос стал почти шёпотом. — Маленькую, потёртую, в кожаном футляре. Я смотрел на неё и… — он запнулся, опустил голову, будто стыдясь. — Ваши глаза, ваш взгляд… Они не отпускали. Николай говорил, что вы мечтаете стать врачом, что хотите спасать людей, но что… это, скорее всего, останется лишь фантазией.

Я смотрела на него, не в силах вымолвить ни слова. Фотокарточка? Моя фотокарточка? Я вспомнила, как Николаша, перед тем как уйти на войну, настоял, чтобы я сфотографировалась в ателье.

«Сашенька, — сказал тогда он, смеясь, — я буду хвастаться тобой перед всеми. Пусть знают, какая у меня красивая сестра». Я тогда отмахнулась, посмеялась, но он унёс эту карточку с собой.

— А потом… — голос Василия дрогнул, — потом была бойня. Взрыв. Кровь. Я видел, как Николай упал, как его накрыло огнём. Я… я пытался его вытащить. Полз, с оторванной ногой, с кровью, заливающей глаза. Я кричал его имя, искал… Но нашёл только его альбом. Тот, где он рисовал. И карточку. Вашу карточку. Она выпала, вся в пыли, но… целая. Я сжал её в руке, и… потерял сознание.

Он замолчал, его дыхание было тяжёлым, будто он снова переживал тот кошмар. Я не могла дышать.

Мой брат, раненый, потерянный… И Василий, который полз за ним, рискуя собой. Я хотела что-то сказать, но слова застревали, как камни в горле.

— Когда очнулся в госпитале, — продолжал Булыгин, — мне сказали, что никто не выжил под обстрелом. Никто. А потом… потом пришли другие вести. Ольга… моя жена… Наташа, моя старшая дочь… Их не стало. Болезнь забрала их, пока я… — он сжал кулак, — пока я валялся, беспомощный, сломанный. У меня осталась только Агата. И… эта карточка. Ваш портрет, Александра Ивановна. И альбом Николая.

Он шагнул к своему саквояжу, лежавшему у стены, и достал что-то, завёрнутое в холстину. Его руки дрожали, когда он развернул ткань, и я увидела небольшой альбом в потёртой кожаной обложке. На первой странице, под пожелтевшей бумагой, была она — моя фотокарточка. Я узнала себя: юная, с косой, перекинутой через плечо, в платье с высоким воротом. Мои глаза, серьёзные, смотрели прямо, будто знали, что их увидит кто-то, кого я ещё не встретила. А рядом, на странице альбома, был рисунок — герб, тот самый, что я видела на письмах: скрещённые стрела и сабля на прямоугольном щите.

— Это… — я коснась альбома дрожащими пальцами. — Это тот самый?..

— Да, — ответил Булыгин тихо. — Тот самый. Герб… Николай придумал его для вас. А я… я взял этот рисунок, когда решил сделать печать. Для писем. Для вас.

Я смотрела на фотокарточку, на альбом, и слёзы текли по щекам, горячие, неудержимые.

Печать… Эти письма, книги, что приходили без обратного адреса, что давали мне надежду, что держали меня, когда я была готова сломаться… Это был он. Василий Степанович. Все эти годы — он.

— Я смотрел на ваш портрет в госпитале, — сказал он, и голос его стал совсем тихим, умоляющим. — Ваше лицо… заменило мне иконы. Я был сломлен, Александра Ивановна. Потерял жену, дочь, ногу… себя. Но вы… Ваше бестелесное присутствие не дало мне сдаться… Вы давали мне силы. Я решил, что вернусь, что найду вас, что помогу вам осуществить её мечту. Начал посылать книги, письма… Чтобы вы могли учиться. Чтобы вы тоже не сдавались.

Я подняла глаза, и мир вокруг расплывался от слёз.

Все эти годы, все эти книги, что я читала ночами, все эти строки, что я перечитывала, ища в них смысл, надежду… Это был он. Но почему? Почему он молчал? Почему прятался?

— Почему?! — выкрикнула я, и голос мой сорвался. — Почему вы не сказали?! Почему не открылись? Вы знали, как я искала В.Б.! Почему же вы заставили меня страдать в неведении? Почему, Василий Степанович?!

Он смотрел на меня, и его лицо исказилось от боли.

— Потому что я… — Булыгин запнулся, сглотнул, — потому что я старый вдовец, Александра Ивановна. Инвалид. Урод, от которого все шарахаются. Чудовище, как вы сами меня называли.

Мне вспомнилось, как в гневе, в отчаянии бросала эти слова.

— Я знал, — продолжал Булыгин, — что ни одна женщина не способна… проникнуться ко мне. Знал, что вы… вы тоже так думаете. И я не посмел. Не посмел открыть вам правду, потому что боялся… боялся увидеть в ваших глазах отвращение.

Я покачала головой, чувствуя, как стыд и боль разрывают меня. Чудовище… Монстр… Я называла его так, в сердцах, от бессилия, но я тогда не знала… не понимала…

— Нет, — прошептала я, отступая назад. — Нет, вы ошибаетесь. Я… я не…

— Не лгите, Александра Ивановна! — прогремел Василий. — Я видел, как вы смотрели на меня в университете! Как отшатнулись, когда я вошёл! Я видел ваш страх, ваше презрение! И я… я принял это. Потому что знал, что не достоин. Не достоин вас, вашей чистоты, вашей жизни!

— Это неправда! — крикнула я, и слёзы хлынули с новой силой. — Вы не чудовище! Вы… вы спасли меня! Спасли Груню! Вы дали мне надежду, защиту, веру! Как вы могли подумать, что я… что я презираю вас?

Он покачал головой, его глаза блестели, и я поняла, что он тоже на грани.

— Я видел, как вы смотрели на других мужчин, Александра Ивановна. На молодых, здоровых, целых. Я знал, что для вас я… лишь тень. Неприятное обстоятельство, которое вы обязаны терпеть. Я не смел просить большего. Не смел даже мечтать.

Я вспомнила, как отворачивалась, когда его хромота, его шрамы, его боль напоминали мне о войне, о потерях. И мне стало так стыдно, так больно, что я не выдержала.

— Простите меня! — выкрикнула, шагнув к нему навстречу. — Простите, Василий Степанович! Я была глупа, я была жестока! Но я не… я не презираю вас! Вы ошибаетесь! Вы… вы для меня…

Я запнулась, не в силах договорить.

Что он для меня? Я не знала. Или знала, но боялась признать. Его взгляд, полный боли, приковал меня, и я чувствовала, как рушатся все стены, что я строила вокруг своего сердца.

— Для вас я что? — спросил он, и голос его был почти умоляющим. — Скажите, Александра Ивановна.

Я молчала, чувствуя, как слёзы льются водопадом, как сердце колотится, как мир вокруг полыхает от отчаяния. Я хотела кричать, бежать, спрятаться, но вместо этого шагнула ещё ближе, так близко, что почувствовала тепло его дыхания.

— Вы… вы для меня… Вы мне дороги, — прошептала я, и голос мой сорвался. — Вы столько для меня сделали...

Он смотрел на меня, и в его глазах была такая смесь неверия, боли и надежды, что я не выдержала. Я схватила его за руку, сжимая её так, будто могла передать ему всё, что чувствую.

— Я не презираю вас, Василий Степанович. Я… я восхищаюсь вами. Вашей силой, вашей добротой, вашей… вашей душой. Простите меня. Пожалуйста.

Он молчал. Его рука, которую я сжимала, дрожала, и я видела, как он борется с собой, как пытается поверить, но не может. Он покачал головой, отступая назад.

— Не надо, Александра Ивановна, — сказал он тихо, почти шёпотом. — Это называется жалость. А мне этого не нужно. Не унижайте меня этим...

— Прекратите! — крикнула я, и гнев, смешанный с отчаянием, вырвался наружу. — Прекратите говорить о себе так, будто вы ничто! Вы не чудовище! Вы не тень! Вы… вы человек, которого я… — я запнулась. И всё же нашла в себе силы договорить: — …которого я люблю.

Я сказала это. Сказала, и мир замер.

— Не лгите, — хрипло прошептал Василий Степанович. — Не лгите, Александра Ивановна. Вы не можете… Вы не можете любить… меня.

— Я не лгу! — выкрикнула истошно. — Я люблю вас, Василий Степанович! Люблю, несмотря ни на что! Люблю за то, как вы заботитесь об Агате, за то, как вы молчите, когда вам больно, за то, как вы… как вы смотрите на меня, будто я… будто я что-то значу! Я люблю вас, и мне всё равно, что вы вдовец, что вы ранены, что вы думаете о себе! Я люблю вас!

Он смотрел на меня, и я видела, как его броня, что он носил годами, трескается, ломается. Он шагнул ко мне, его трость упала на пол, и он, не думая о боли, о гордости, о страхе, схватил меня за плечи, его руки дрожали, но держали крепко, будто я была его единственной опорой.

— Александра Ивановна… — прошептал Василий. — Я… я люблю вас. Люблю с того дня, как увидел вашу фотокарточку, с того дня, как увидел вас в университете, с того дня, как понял, что вы… что вы свет. Мой свет. Я люблю вас так, что нет мне покоя, нет мне жизни без вас. Я… я готов быть вашей опорой, вашим слугой, чем угодно, только бы вы… только бы вы были рядом.

Я смотрела в его глаза, в эти тёмные, глубокие глаза, и видела там всё — его страх, его надежду, его душу. Я обняла его, прижимаясь ближе, чувствуя, как его руки обнимают меня в ответ, крепко, отчаянно.

— Я люблю вас, — прошептала я, уткнувшись в его плечо, вдыхая запах его одежды. — Люблю, Василий Степанович. Люблю.

Он отстранился, лишь на миг, чтобы посмотреть на меня, и его взгляд, полный слёз, был таким открытым, таким живым, что я задрожала. Он коснулся моей щеки, его пальцы, тёплые, чуть дрожащие, стёрли слёзы, и он заговорил, почти задыхаясь:

— Будьте моей женой, Александра Ивановна. Умоляю. Я… я сделаю всё, что в моих силах. Я устрою вас на курсы, в Петербург, в Москву, куда угодно. Я дам вам всё, что смогу, только… только будьте моей. Прошу вас.

Я смотрела на него, на этого мужчину, который был для меня всем — спасителем, загадкой, болью, надеждой, любовью. И я знала ответ. Знала, но боялась его произнести, боялась, что это слишком, что это сон, что я не достойна.

Василий глядел прямо мне в глаза, ждал ответа, и я видела, как надежда в нём меркнет, как он готовится отвернуться, принять отказ.

И тогда не выдержала.

— Да, — прошептала тихо. — Да, Василий Степанович. Я… я буду вашей женой.

Он задохнулся, будто не веря, и в его глазах, в этих глазах, что я любила, зажёгся свет. Он притянул меня к себе, обнимая так крепко, что я чувствовала биение его сердца. Мы стояли в этой тесной комнате, в полумраке, под потрескивание лампы, и всё остальное больше не имело значения. Были только мы — двое, сломленные, но живые, любящие, готовые идти вперёд, несмотря ни на что.

И тогда, в тишине, он снова отстранился. Тёмные, полные любви глаза нашли мои, и Василий медленно, будто боясь спугнуть этот миг, наклонился. Его губы, тёплые, дрожащие, коснулись моих губ — трепетный, отчаянный поцелуй, полный надежды, страсти и любви, что мы так долго прятали друг от друга. Я ответила, прижимаясь ближе, чувствуя, как его руки обнимают меня крепче, как этот поцелуй становится нашей клятвой, бессловесным обещанием.