Аптекарский огород попаданки

Глава 78.

Ночь опустилась на Воронино, как чёрный саван, удушающий всякую надежду. Луна, бледная и равнодушная, едва пробивалась сквозь тучи, отбрасывая на пол комнаты Агаты слабые тени, похожие на призраков. Жара не спадала, воздух был густым, пропитанным запахом уксуса, гари и болезни.

Я сидела у кровати Агаты, держа её руку, такую хрупкую, что казалось, она рассыплется от малейшего прикосновения. Её дыхание, хриплое и неровное, было единственным звуком, разрывавшим тишину, но каждый вдох звучал как мольба, как борьба за жизнь, которой, я боялась, уже не спасти.

Агата металась в бреду, её маленькое тело содрогалось от лихорадки. Её лицо, серое, с багровыми пятнами на щеках, было почти неузнаваемым — не то розовое, смеющееся личико, которое я помнила, а маска страдания. Бубон на шее, теперь размером с яблоко, натянул кожу до предела, и я видела, как он пульсирует, словно сердце самой чумы. Кровохарканье не прекращалось: мокрота пачкала простыни, и я меняла их, сжигая каждую в саду, чтобы зараза не распространялась. Но всё это казалось тщетным. Чума была сильнее. Она была повсюду, и я чувствовала её, как тень, стоящую за моим плечом.

Я не спала уже четвёртую ночь, но усталость отступила перед страхом. Мои руки, привыкшие к работе в Аптекарском огороде, теперь знали только одно: менять компрессы, прикладывать к бубону капустные листья, смоченные в уксусе, поить отваром ромашки, который Агата едва могла глотать. Ничего не помогало. Я молилась, но с каждой минутой надежда угасала, как свеча в бурю.

— Агатушка, милая, держись, — шептала я, касаясь её лба. Он был горяч, как раскалённый уголь, несмотря на холодные компрессы. Её глаза, полуоткрытые, были мутными, словно она уже не здесь, а где-то на границе, куда мне не было доступа. — Не уходи. Прошу тебя, не уходи.

Я не знала, слышит ли она меня. Её губы шевелились, но слов я не могла разобрать. Я держала её руку, сжимая так, словно могла удержать её в этом мире, но чувствовала, как жизнь утекает из неё, будто песок сквозь пальцы.

Я встала, чтобы сменить компресс, но ноги дрожали, и я едва не упала. Прислонилась к стене, закрыв глаза, и вдруг поняла, что не могу больше. Не могу смотреть, как она умирает. Не могу слышать её хрипы. Не могу выносить этот страх, который, казалось, разрывает меня на части. Я упала на колени у кровати, уткнувшись лицом в её простыню, и разрыдалась. Слёзы, которые я так долго сдерживала, хлынули потоком, и я не могла их остановить.

— Господи, — шептала я, задыхаясь от рыданий. — Господи, за что? Она же ребёнок! Она же невинна! Возьми меня вместо неё! Возьми мою жизнь, но спаси её! Я сделаю всё, что угодно, только не забирай её! Пожалуйста, умоляю!

Я била кулаками по полу, не чувствуя боли, не чувствуя ничего, кроме отчаяния. Я молилась так, как никогда не молилась в своей прошлой жизни, когда была врачом, когда верила в науку больше, чем в Бога. Но здесь, в этой комнате, наука была бессильна, и я цеплялась за веру, как утопающий за соломинку. Я обещала Господу всё: отказаться от мечты стать врачом, от поисков В.Б., от всего, что было мне дорого, если только Он оставит Агату в живых. Я клялась, что отдам свою жизнь, если это спасёт её. Я кричала, я умоляла, я плакала, пока голос не сорвался, а горло не начало гореть.

Но ответа не было. Только хриплое дыхание Агаты, только её стоны, только тишина, которая была страшнее любого крика. Я подняла голову, вытирая слёзы, и посмотрела на малышку. Её грудь едва вздымалась, и я поняла, что остались считанные часы. Если не минуты.

Я вернулась к кровати, взяла её руку и стала петь колыбельные, которые пела мне мама в той, другой жизни, когда я ещё была Александрой Михайловной, а не княжной Александрой. Я говорила Агате, как сильно её люблю, как она нужна своему папе, как она нужна мне. Это было всё, что я могла дать ей — мои слова, мою любовь, мою веру.

Но ночь становилась всё темнее, и Агата слабела. Её дыхание замедлилось, стало почти неслышным, и я чувствовала, как страх сжимает моё сердце. Я положила руку на её грудь, проверяя пульс, и он был таким слабым, что я едва могла его нащупать. Бубон на шее, казалось, готов был лопнуть, и я боялась, что это конец. Я вспомнила, как в книгах писали, что прорвавшиеся бубоны иногда спасали больных, но чаще они умирали от заражения крови. Я не знала, что делать. Я могла только ждать, молиться и надеяться.

И вдруг её дыхание остановилось.

Я замерла, не веря, не желая верить. Положила пальцы на её шею, ища пульс, но его не было. Её грудь больше не вздымалась. Её лицо, такое бледное, было неподвижным, словно высеченным из мрамора.

— Нет, — прошептала я, чувствуя, как мир рушится. — Нет, Агата, нет!

Я закричала, не помня себя. Я схватила её за плечи, тряся, как будто могла разбудить. Но она не двигалась. Я упала на неё, прижимая к себе, рыдая так, что, казалось, мои лёгкие разорвутся.

— Не уходи! Не смей! Агатушка, вернись! — кричала я, задыхаясь. — Господи, не забирай её! Пожалуйста!

И тогда, в отчаянии, я вспомнила. Вспомнила ту свою жизнь, когда я была врачом, когда знала, как вернуть человека с того света. Я не знала, сработает ли это здесь, в девятнадцатом веке, без дефибриллятора, без оборудования, но я должна была попробовать. Я не могла её потерять.

Я положила Агату на спину, расправив её руки. Её тело было таким лёгким, таким хрупким, что я боялась сломать её. Я сложила ладони на её груди, чуть ниже середины, и начала надавливать. Один, два, три… Я считала, как меня учили, стараясь держать ритм. Мои руки дрожали, слёзы текли по лицу, но я не останавливалась.

— Дыши, Агата, дыши! — твердила я, надавливая сильнее. — Вернись ко мне!

Я не знала, сколько прошло времени — секунды, минуты. Мои руки болели, но я продолжала. Я наклонилась к её лицу, прижавшись губами к её губам, и вдула воздух, как делала когда-то в больнице. Её губы были холодными, и это пугало меня больше всего. Я снова начала надавливать, считая, молясь, умоляя.

— Господи, помоги! — шептала я, задыхаясь. — Пожалуйста, верни её!

И вдруг я почувствовала слабое движение. Грудь девочки дрогнула, и я услышала хрип. Я замерла, боясь поверить. Положила пальцы на её шею, и там, едва ощутимо, бился пульс. Слабый, неровный, но он был.

— Агата! — закричала я, прижимая её к себе. — Милая, ты здесь! Ты жива!

Она не открыла глаза, но её грудь начала вздыматься, медленно, с трудом, но вздыматься. Я рыдала, смеясь, не в силах поверить. Она дышала. Она была жива. Я прижала её к себе, целуя её лоб, её щёки, её руки, шепча слова благодарности Богу, Парацельсу, всем, кто дал мне этот шанс.

Но я знала, что это не конец. Её состояние было слишком тяжёлым. Я уложила её обратно, проверив бубон. Он не прорвался, но, кажется, стал чуть мягче. Я не была уверена, хороший ли это знак, но цеплялась за любую надежду. Я снова дала ей пилюлю, растворив её в воде, и влила по ложечке, следя, чтобы она не подавилась. Затем сменила компресс, стараясь не думать о том, что будет дальше.

Я сидела у кровати, держа её руку, и думала. Думала о том, как хрупка жизнь, как легко она может оборваться. Я вспоминала Николашу, моего брата, который ушёл на войну и не вернулся. Я представляла его лицо, его смех, его письма, которые он присылал из армии. Он был таким живым, таким полным надежд, и всё же его не стало.

Я вспоминала сестру Соню, её строгое лицо, её наставления, её замужество. Я думала о папеньке, о его усталых глазах, о его долгах, о его желании выдать меня за Ставрогина. Он хотел для меня лучшего, но не понимал, что моё счастье — не в браке, а в том, чтобы помогать людям, чтобы быть врачом. Думала о своей прошлой жизни, о Гоше, о той аварии, которая отняла у меня ноги, но дала мне шанс начать заново. И спрашивала себя: зачем я здесь? Зачем Бог привёл меня в этот мир? Чтобы спасти Агату? Чтобы найти В.Б.? Или чтобы понять, что жизнь — это не только боль, но и борьба, и любовь?

Я смотрела на Агату, на её маленькое лицо, и понимала, что она — мой ответ. Она была моим смыслом, моей семьёй, моим сердцем. Если я потеряю её, я потеряю себя. Но я не могла позволить этому случиться. Я должна была бороться. Ради неё. Ради всех, кто верил в меня.

Ночь тянулась бесконечно. Я не смыкала глаз, боясь, что, если засну, она уйдёт. Я проверяла её пульс каждые несколько минут, меняла компрессы, пела ей колыбельные, шептала молитвы. Я чувствовала, как силы покидают меня, как тело кричит от усталости, но не сдавалась.

Когда первые лучи рассвета пробились сквозь шторы, я не сразу их заметила. Мои глаза горели, голова кружилась, и я поняла, что больше не могу. Я опустила голову на кровать, рядом с рукой Агаты, и провалилась в темноту. Это не было сном — это был обморок, вызванный изнеможением. Я не знала, сколько прошло времени, но, когда открыла глаза, солнце уже стояло выше, и комната была залита светом.

Я вскочила, сердце заколотилось от ужаса.

Агата!

Бросилась к ней, боясь самого страшного.

Но она... дышала.

Её грудь поднималась и опускалась, медленно, но ровно. Я положила руку на её лоб — он был всё ещё горяч, но, кажется, чуть меньше, чем ночью. Я проверила бубон — он не уменьшился, но кожа вокруг него была не такой красной, а сам он стал мягче, словно начал рассасываться. Её дыхание, хоть и хриплое, было глубже, а кашель, кажется, стал реже.

Я замерла, боясь поверить. Это было крошечное улучшение, почти незаметное, но оно было. Пульс стал чуть сильнее, и, хотя она всё ещё была без сознания, её лицо казалось не таким серым. Я упала на колени, прижав руки к груди, и заплакала. Но это были слёзы не отчаяния, а благодарности.

— Спасибо, Господи, — шептала я, задыхаясь. — Спасибо, что услышал. Спасибо, что дал ей шанс.

Я знала, что борьба не окончена. Чума всё ещё была в ней, и я не могла быть уверена, что она выживет. Но этот маленький луч надежды, этот слабый знак жизни был победой. Моей победой, нашей победой. Я поцеловала руку Агаты, её пальцы, её лоб, шепча слова любви и веры.

— Ты справишься, милая, — сказала я, чувствуя, как силы возвращаются ко мне. — Мы справимся вместе.