Аптекарский огород попаданки

Глава 75.

Утро в Воронино наступило с обманчивой тишиной, словно мир не ведал о смятении, что терзало моё сердце. Бледное солнце пробивалось сквозь кружево облаков, бросая мягкий, как будто бы скорбный свет на усадьбу. Воздух был свеж, напоён запахом росистой травы и последними цветами лаванды из сада. Я стояла в своей маленькой комнате. На покрывале лежала горстка вещей, которые предстояло уложить: несколько платьев, бережно сложенных; книги и письма от В.Б., перетянутые алой лентой; серебряный крестик матушки, стёртый по краям от долгих лет прикосновений; и крошечный флакон розовой воды — подарок Груни, пахнущий воспоминаниями об Аптекарском огороде.

Сборы не заняли много времени. Саквояж, выданный мне, потёртый, но крепкий, вместил всё без остатка. Я провела пальцами по кожаной обложке одной из книг В.Б., чувствуя, как сердце сжимается. Его слова, его печать — скрещённые стрела и сабля — были моим маяком в этом мире, где я, чужая и всё же своя, искала путь. Но сегодня этот маяк казался далёким, почти призрачным. Балканы ждали меня, война ждала, и, возможно, где-то там, среди крови и пороха, ждал и он. Или не ждал. Я не знала. Знала только, что не могу остановиться.

Груня вошла без стука, её шаги были торопливы, а лицо — красно от волнения. В руках она держала узелок с какими-то пожитками, будто сама собиралась в дорогу.

— Сашенька, всё ли уж собрали? — спросила она, оглядывая комнату, словно надеялась найти причину задержать меня. — Неужто так скоро и уедете?

Я кивнула, стараясь улыбнуться, однако улыбка вышла вымученной.

— Всё собрано, Груня. Мне ведь многого не надо.

Она вздохнула, опустила узелок на стул и подошла ближе. Её глаза, обычно такие живые, сегодня были подёрнуты тенью.

— Мы с Вениамин Степанычем, — начала она, теребя край передника. — Решили остаться здесь ещё на недельку. Агатушка… она ведь такая нежная, Сашенька. Больно за неё сердцу. Потом уж в Москву поедем. Вениамин говорит, там в Аптекарском огороде работы невпроворот, да и… — она замялась, опустила взгляд, — и венчаться будем. Жаль, Вас, Сашенька, не будет с нами в той час.

Я почувствовала, как горло перехватило. Груня и Вениамин. Их робкая, почти детская любовь расцвела прямо здесь, в тени яблонь и под ароматами трав. Я видела, как она краснеет, внимая учёным разговорам Булыгина-младшего, как он, всегда погруженный в свои формулы, становится совершенно иным, открывается по-новому, когда Груня рядом. Они были счастливы, и это счастье, такое простое и чистое, резало мне сердце, потому что я не увижу, как они станут мужем и женой.

— Груня, — сказала я, беря её руки в свои. Они были тёплыми, чуть шершавыми. — Я сердцем с вами. Желаю вам с Вениамином счастья такого, чтобы на всю жизнь хватило. И… прости, что не смогу быть на венчании.

Она всхлипнула, но тут же утерла глаза рукавом и попыталась улыбнуться.

— Ох, Сашенька, ну что вы! Это мы за тебя молиться будем, чтобы Господь уберёг на войне. Ты только пиши, слышишь? Хоть весточку!

Я кивнула, чувствуя, как слёзы подступают, но заставила себя сдержаться.

— Пойду к Агате, — сказала я, отводя взгляд. — Надо попрощаться.

Груня только кивнула, а я, подхватив саквояж, вышла из комнаты. Коридор был тих, только где-то вдалеке скрипнула половица да тикали старые часы в гостиной. Я знала, что Василий Степанович заперся в своём кабинете — так сказал Архип Кузьмич, дворецкий, утром, когда я спрашивала, не видел ли он хозяина. Архип, как всегда, был сдержан, но в его тоне, в лёгком наклоне седой головы, чувствовалась тревога. Он вообще был человеком немногословным, но верным, как старый пёс, и его преданность Булыгину читалась в каждом жесте.

— А Изольда Пална где? — спросила я тогда, заметив, что гувернантки не было ни в саду, ни в доме, хотя на сегодня точно были часы занятий.

Архип нахмурился, его морщинистое лицо стало ещё суровее.

— С утра прислала записку, сударыня. Нездоровится ей, говорит. Не придёт сегодня.

— Нездоровится? — переспросила я, чувствуя, как в груди шевельнулось беспокойство. — А что именно?

— Не сказывала, — пожал плечами Архип.

Я поблагодарила его, но тревога не ушла. Изольда Пална вчера выглядела странно — вся бледная, кашляла постоянно. Простуда? Усталость? Я отмахнулась от тревоги, но она, как назойливый комар, всё жужжала в голове.

Дверь в комнату Агаты была приоткрыта. Я постучала — два быстрых удара и один с промежутком, как когда-то учила Груню, — но ответа не последовало. Заглянув внутрь, я увидела девочку, сидящую на кровати. Её кукла с фарфоровым личиком лежала рядом, но Агата не играла. Она смотрела в окно, её маленькие плечи были опущены, а волосы, обычно аккуратно заплетённые, выбились из косы. Но больше всего меня встревожило её лицо — бледное, с лёгким румянцем на щеках, который казался не здоровым, а лихорадочным. Она кашлянула — сухо, надсадно, — и я почувствовала, как сердце ёкнуло.

— Агатушка, — позвала я тихо, входя в комнату.

Она обернулась, и её глаза, такие ясные и доверчивые, наполнились слезами.

— Сашенька, — прошептала она, и голос её дрожал. — Ты правда уезжаешь?

Я опустилась на колени перед ней, поставив саквояж на пол. Её ручки, холодные, несмотря на тёплый день, тут же нашли мои.

— Правда, милая, — ответила я, стараясь, чтобы голос звучал твёрдо. — Но я вернусь. Как только война закончится, сразу вернусь к тебе.

Она покачала головой, и слёзы покатились по её щекам.

— А если ты… Как папенька… Он тоже ушёл на войну, а вернулся… — она запнулась, — вернулся не таким.

Я сжала её руки, чувствуя, как её слова режут сердце. Василий Степанович. Его шрам, его увечье, его боль, спрятанная за суровостью. И Агата, потерявшая мать и сестру, боялась потерять ещё кого-то. Меня.

— Вернусь, — повторила я, вкладывая в слова всю свою веру. — Обещаю. И знаешь, я буду думать о тебе каждый день. О том, как мы собирали травы, как играли в прятки, в салки. Помнишь?

Она кивнула, но кашель снова прервал её. И я заметила, как она прижала руку к груди, словно ей было трудно дышать. Тревога, что тлела во мне, вспыхнула ярче. Я коснулась её лба — он был горячим, слишком горячим.

— Агата, ты себя хорошо чувствуешь? — спросила я, стараясь не выдать волнения.

— Немножко кашляю, — ответила она, отводя взгляд. — Это ничего, Сашенька. Пройдёт.

Но я не была так уверена. Изольда Пална больна. Теперь Агата кашляет, лихорадит.

— Агатушка, — сказала я, стараясь улыбнуться, — ты главное, отдыхай. И если станет хуже, сразу скажи папеньке или Вениамину Степановичу. Он ведь умный, он поможет.

Она кивнула, но её глаза были такими грустными, что я не выдержала и обняла её, прижимая к себе. Её маленькое тело дрожало, и я не знала, от слёз или от лихорадки.

— Расскажи мне про свою маменьку, — попросила я, чтобы отвлечь её. — Какой она была?

Агата отстранилась, вытерла слёзы рукавом и задумалась.

— Маменька была… как солнышко, — сказала она тихо. — Она всегда пела, когда шила. И учила меня цветы вышивать. А ещё она любила розы, как ты. Папенька говорит, я на неё похожа.

Я улыбнулась, чувствуя, как слёзы жгут глаза. Ольга Яковлевна, жена Василия, умершая вместе с их старшей дочерью Наташей. Их тени витали в этом доме, в каждом взгляде Агаты, в каждом молчании Булыгина.

— Ты и правда как солнышко, — сказала я, целуя её в лоб. Он был всё таким же горячим. — И маменька твоя, должно быть, гордится тобой, глядя с небес.

Агата улыбнулась, но кашель снова сотряс её. Я сжала её руку, борясь с желанием остаться. Вениамин здесь, напомнила я себе. Он присмотрит за ней. Однако сердце всё равно ныло.

— Мне пора, милая, — сказала я, вставая. — Но я вернусь. Обещаю.

Она только кивнула, и я вышла, чувствуя, как дверь за мной закрывается с тяжёлым скрипом, словно отрезая меня от части моей души.

Остаток дня тянулся медленно, как будто время решило помучить меня напоследок. Василий Степанович так и не вышел из кабинета. Архип Кузьмич, встретив меня в коридоре, сообщил, что хозяин велел не беспокоить его, но экипаж будет готов к вечеру. Агата осталась в своей комнате, и я не решилась тревожить её снова. Груня и Вениамин были заняты своими делами — я видела их в саду, где они о чём-то шептались, держась за руки. Их счастье, такое простое и тёплое, только подчёркивало мою собственную тоску.

К вечеру, когда солнце начало клониться к горизонту, я спустилась к воротам, где уже ждал экипаж. Лошади фыркали, кучер, пожилой мужчина с седыми усами, проверял упряжь. Груня и Вениамин вышли проводить меня. Груня, как всегда, суетилась, то поправляя мой платок, то проверяя, не забыла ли я что-то.

— Сашенька, ты береги себя, слышишь? — твердила она, её голос дрожал. — И пиши! Хоть весточку!

— Напишу, Груня, — пообещала я, обнимая её. — И ты пиши. Расскажи, как венчание прошло.

Вениамин шагнул вперёд и поклонился.

— Александра Ивановна, — сказал он, и его голос был тёплым, почти братским. — Вы храбрая душа. Мы будем молиться за вас. И… спасибо вам. За всё.

Я кивнула, не в силах ответить, потому что горло сжалось. Их лица, такие родные, такие дорогие, были как якорь, удерживающий меня здесь. Но я знала, что должна уйти.

И тут я увидела их — Василия Степановича и Агату. Они вышли из дома только сейчас, словно он до последнего не хотел показываться. Лицо старшего Булыгина было непроницаемым, но глаза, тёмные и усталые, выдавали его истинные чувства. Агата держалась за его руку, её маленькое личико было бледным, а кашель, что вырывался из её груди, звучал всё тревожнее.

— Александра Ивановна, — произнёс Булыгин, останавливаясь в нескольких шагах. —Путь до Петербурга недолгий, но… будьте осторожны.

— Спасибо, Василий Степанович, — ответила я, стараясь выдержать его взгляд. — За всё.

Он кивнул, но не сказал больше ни слова. Агата, отпустив его руку, подбежала ко мне и обняла так крепко, что я едва не задохнулась.

— Сашенька, вернись, — прошептала она, и её голос дрожал от слёз. — Пожалуйста.

— Вернусь, — пообещала я, целуя её в макушку. Её лоб был горяч, и я снова почувствовала укол тревоги. — Агатушка, ты отдыхай, хорошо?

Она кивнула, но не отпустила меня, пока Груня мягко не отстранила её. Я повернулась к экипажу, чувствуя, как ноги становятся ватными. Кучер открыл дверцу, и я, бросив последний взгляд на всех, шагнула внутрь. Дверца захлопнулась, лошади тронулись, и карета покатилась по гравию.

Я прижалась к окну, глядя на них — на Груню, машущую платком; на Вениамина, стоящего с серьёзным лицом; на Василия Степановича, чья фигура казалась высеченной из камня; на Агату, маленькую и хрупкую, всё ещё цепляющуюся за его руку.

И вдруг я увидела, как она пошатнулась. Её колени подогнулись, и девочка начала падать, словно марионеточная кукла, у которой оборвали нитки.

— Остановите! Остановите! — закричала я, стуча в стенку экипажа.

Кучер натянул поводья, лошади заржали, и экипаж резко остановился. Не дожидаясь, пока он развернётся, я распахнула дверцу и, спрыгнув на землю, бросилась к Агате. Василий Степанович уже подхватил её, его лицо было белым от ужаса.

— Агата! — я упала на колени рядом, касаясь её лица. Оно было горячим, глаза закрыты, дыхание прерывистое. Кашель, слабый, но отчётливый, вырвался из её груди. — Агатушка, милая, очнись!

Василий Степанович смотрел на меня, и в его глазах был такой страх, какого я никогда не видела.

— Александра Ивановна, — произнёс он хрипло, — что с ней?

Я не ответила. Мои руки дрожали, пока я ощупывала её шею, проверяя пульс. Он был быстрым, слишком быстрым. И тут я заметила на её шее, чуть ниже уха, небольшое уплотнение.

Что это?..

Нет, не может быть. Не может быть… Нет…

Но Изольда Пална… её кашель, её бледность…

Нет. Нет.

Василий Степанович, всё ещё держа Агату, смотрел на меня, и я знала: он ждёт от меня ответа. Но я не могла дать его.

— Всё будет хорошо, — заверила я, хотя мой голос дрожал. — Я остаюсь. Никуда не уеду.

В этот момент я поняла: Балканы подождут. В.Б. подождёт. А Агата — нет. Она была моим сердцем, моей семьёй, и я не могла её оставить. Не теперь, когда она, возможно, нуждалась во мне больше всего.