Аптекарский огород попаданки

Глава 74.

Солнце лилось через высокие окна, играя на полированном паркете, а я шагала за Василием Степановичем к его кабинету, чувствуя, как каждый шаг отзывается в груди тяжёлым, почти болезненным стуком. Его трость постукивала по полу, задавая ритм, который казался мне слишком медленным, слишком торжественным для того, что я предчувствовала. Он шёл впереди, прямой, как всегда, но в его осанке, в лёгком наклоне плеч, было что-то новое — нерешительность, быть может, или сдерживаемая тяжесть. Я не могла разобрать.

Кабинет Василия Степановича встретил нас запахом старых книг, кожи и слабого аромата табака, который, казалось, пропитал всё вокруг. Тяжёлые шторы были чуть раздвинуты, и тонкий луч света падал на письменный стол, заставленный бумагами, чернильницей и несколькими аккуратно сложенными конвертами.

Василий Степанович остановился у стола, не глядя на меня, и жестом указал на кресло напротив. Я опустилась на сиденье, стараясь держать себя в руках, хотя пальцы мои невольно сжались на подлокотниках. Он молчал, и тишина эта была тяжёлой, как перед грозой. Наконец, он взял один из конвертов с гербовой печатью — крест, окружённый лавровыми ветвями, повертел его в руках, словно взвешивая, и заговорил, не поднимая глаз:

— Александра Ивановна, я получил ответ из Санкт-Петербурга. От Крестовоздвиженской общины.

Я затаила дыхание. Его голос, обычно такой твёрдый, сегодня звучал приглушённо, будто каждое слово давалось ему с трудом.

— Старшая сестра, Надежда Алексеевна Щукина, — продолжал он, — готова принять вас для прохождения испытания. Она считает, что при вашей… настойчивости и знаниях, испытание будет скорее формальностью. Если всё сложится благополучно, вас допустят к миссии на Балканский фронт.

Я замерла, чувствуя, как кровь приливает к щекам. Надежда Алексеевна Щукина — её имя я запомнила мгновенно, как заклинание, открывающее дверь к моей мечте. Балканы. Фронт. Возможность быть полезной, спасать жизни, искать В.Б. Всё, ради чего я жила, всё, что держало меня, несмотря на страх, боль и сомнения, вдруг стало таким близким, почти осязаемым.

— Василий Степанович… — начала я, но голос дрогнул, и я сглотнула, пытаясь совладать с собой. — Я… я не знаю, как вас благодарить. Это… это всё, о чём я мечтала.

Я встала, не в силах усидеть на месте, и шагнула к нему, забыв о приличиях, о дистанции, которую он так тщательно выстраивал. Мои руки сами потянулись к его ладони, сжимавшей трость, и я сжала её, словно пытаясь передать всю свою признательность через это прикосновение.

— Спасибо, — прошептала я, глядя ему в глаза. — Вы даже не представляете, что это для меня значит.

Однако лицо Булыгина осталось непроницаемым. Нет, не так — оно было мрачным, почти суровым. Глаза, обычно такие острые, сейчас смотрели куда-то в сторону, избегая моего взгляда. Его пальцы под моей ладонью напряглись, но он не отстранился. Только губы его сжались в тонкую линию, и я вдруг поняла, что он не рад. Совсем не рад.

— Я лишь исполнил вашу просьбу, Александра Ивановна, — сказал он, и в его голосе не было тепла. — Завтра вы сможете отправиться в Петербург. Я всё устрою — экипаж, бумаги, сопровождение до Фонтанки.

— Завтра? — переспросила я, чувствуя, как радость смешивается с внезапным холодом. — Так скоро?

— Чем скорее, тем лучше, — отрезал он, и в его тоне мелькнула резкость, которой я не ожидала. — Община не ждёт. Война тоже.

Я отпустила его руку, отступив на шаг. Что-то в его словах, в его взгляде, в его напряжённой позе кольнуло меня, как шип розы. Он не хотел, чтобы я уезжала. Это было так очевидно, что я почти могла это потрогать.

— Василий Степанович, — начала я осторожно, — если вы против…

— Против? — перебил он, наконец посмотрев на меня. Его глаза были тёмными, почти чёрными от сдерживаемых эмоций. — Это ваш выбор, Александра Ивановна. Я не вправе вас удерживать.

Я открыла было рот, чтобы возразить, чтобы сказать, что его мнение важно, что я…

Но слова застряли в горле.

Что я могла сказать? Что чувствую вину за то, что ухожу? Что его забота, его защита, его молчаливая поддержка стали для меня чем-то большим, чем я готова была признать?

Нет, я не могла. Не сейчас.

— У меня лишь одна просьба, — добавил Булыгин, и его голос стал хриплым. — Расскажите Агате сами. Она… она очень к вам привязалась. Для неё это будет… нелёгким известием.

Я кивнула, чувствуя, как горло сжимается.

Агата. Моя маленькая девочка, моя радость, моё солнышко. Как я могла оставить её? Как могла объяснить ей, что ухожу, что бросаю её, даже если ради мечты? Вина, которую я пыталась заглушить, вдруг навалилась с новой силой, и я опустила взгляд, чтобы Василий не увидел, как мои глаза предательски заблестели.

— Я поговорю с ней, — пообещала тихо. — Сегодня же.

Он кивнул, и на миг мне показалось, что он хочет сказать что-то ещё. Но вместо этого он отвернулся к окну, словно больше не мог выносить моего присутствия.

— В таком случае всё решено, — сказал он, и в его голосе была такая окончательность, что я почувствовала, как дверь между нами захлопнулась. Навсегда. — Можете идти, Александра Ивановна.

Я вышла из кабинета, ощущая, как сердце сжимается от смеси радости, страха и горечи. Радость — потому что моя мечта была так близко. Страх — потому что я знала, что иду навстречу неизвестности, войне, опасности. А горечь… горечь была из-за Василия Степановича, из-за его мрачного взгляда, из-за его молчания, которое говорило больше, чем слова. И из-за Агаты, которой я должна была разбить сердце.

В коридоре остановилась, прижавшись спиной к стене. Дыхание вырывалось рвано, и я закрыла глаза, пытаясь собраться. Что-то внутри меня кричало, что я должна вернуться, сказать ему всё, что накипело в душе, но я заставила себя оттолкнуться от стены и пойти дальше.

Не время. Не сейчас.

Нужно было найти Агату, поговорить с ней, подготовиться к ужину, где, я знала, мне придётся держать себя в руках, несмотря на шторм в груди.

В саду я нашла Груню и Агату, игравших в нашу «травяную» забаву. Их смех доносился издалека, звонкий и беззаботный. Груня размахивала веточкой лаванды, а Агата, хихикая, пыталась её выхватить. Рядом, в тени яблони, сидела Изольда Пална, гувернантка Агаты, с книгой на коленях. Её лицо, обычно строгое и бесстрастное, сегодня казалось бледнее обычного, а глаза — какими-то стеклянными. Она сидела неподвижно, словно не замечая весёлой суеты вокруг. Я отметила это мельком, но мысли мои были заняты Агатой.

— Сашенька! — воскликнула Груня, увидев меня. — А мы тут с Агатушкой травки собираем! Хочешь с нами?

— Позже, Груня, — ответила я, стараясь улыбнуться. — Мне нужно… поговорить с Агатой.

Агата подскочила ко мне, её глаза сияли, как два маленьких солнца.

— Сашенька, расскажи про ромашку ещё что-нибудь! — попросила она, хватая меня за руку.

Я опустилась на покрывало рядом с ней, чувствуя, как сердце сжимается. Груня, словно почувствовав моё настроение, замолчала, а Изольда Пална вдруг кашлянула — сухо, надсадно, и я невольно посмотрела на неё. Она тут же отвернулась, прикрыв рот платком, и пробормотала:

— Простите, что-то в горле першит…

Её голос звучал слабо, почти надтреснуто, и я заметила, как её пальцы слегка дрожат, когда она убирала платок. Что-то в её виде — бледность, лёгкая испарина на лбу, вялость движений — показалось мне странным. Но я отмахнулась от этой мысли, решив, что это, должно быть, простуда или усталость. Мои мысли были заняты другим.

— Агата, — начала я, беря её маленькие ладошки в свои. — Мне нужно тебе кое-что сказать.

Её глаза, такие доверчивые, такие ясные, смотрели на меня с ожиданием, и я почувствовала, как горло перехватывает.

— Я… я скоро уеду, — сказала я, стараясь, чтобы голос не дрожал. — В Петербург. А потом, возможно, ещё дальше.

Агата заморгала, её улыбка немедленно угасла.

— Уедешь? — переспросила она тихо, словно не веря. — Но… надолго?

Я сглотнула, пытаясь подобрать слова.

— Я не знаю, милая. Я еду, чтобы помогать людям. Спасать их. Как врач. Помнишь, я рассказывала тебе про лекарства, про травы?

Она кивнула, но её нижняя губа задрожала.

— Но ты вернёшься? — спросила она, и её голос был таким тонким, таким хрупким, что я едва сдержала слёзы.

— Я… я постараюсь, — ответила я, понимая, как слабо звучит это обещание.

Агата вдруг вырвала свои руки из моих и вскочила.

— Ты не можешь уехать! — крикнула она, и её глаза наполнились слезами. — Ты обещала быть со мной! Обещала!

Она развернулась и бросилась бежать к дому, её платьице мелькало среди зелени, как белый флаг капитуляции. Я хотела побежать за ней, но Груня схватила меня за руку.

— Сашенька, дайте ей время, — тихо сказала она. — Она маленькая, ей тяжело.

Я кивнула, но сердце моё разрывалось. Груня потянула меня к дому.

— Пойдёмте, Сашенька, — сказала она. — Скоро ужин. Там и поговорите с Агатушкой.

Ужин в доме Булыгина был, как всегда, торжественным. Длинный стол в столовой был накрыт белоснежной скатертью, а серебряные приборы поблёскивали в свете свечей. Василий Степанович сидел во главе, его лицо было непроницаемым, но я замечала, как он избегает моего взгляда. Вениамин Степанович, напротив, был оживлён, то и дело переглядываясь с Груней. Агата сидела рядом со мной, но её глаза были опущены, а руки теребили край скатерти. Изольда Пална заняла место напротив, и я снова заметила её странное состояние: она почти не притрагивалась к еде, лишь изредка подносила ложку ко рту, а её движения были вялыми, почти механическими.

— Что-то вы, Изольда Пална, совсем не в духе, — заметил Вениамин, пытаясь разрядить напряжённую тишину.

— Ничего, — ответила она тихо, снова кашлянув в платок. — Просто… недомогание. Жарко сегодня.

Я посмотрела на неё внимательнее. Её кожа была неестественно бледной, с сероватым оттенком, а под глазами залегли тёмные тени. Она то и дело прикладывала платок ко лбу, словно пытаясь унять жар. Что-то в её виде тревожило меня, но я не могла понять, что именно. Однако мысли мои тут же вернулись к Агате, которая сидела, уткнувшись в тарелку, и не поднимала глаз.

Я хотела заговорить с ней, но вдруг почувствовала на себе взгляд Василия Степановича. Он смотрел на меня — впервые за весь вечер — и в его глазах было что-то, что заставило моё сердце сжаться. Не гнев, не холодность, а… боль? Этот взгляд, такой тяжёлый, такой пронзительный, словно вырвал из меня слова, которые я так долго держала в себе.

— Василий Степанович, — начала я, и мой голос дрогнул, несмотря на все усилия. Все за столом замолчали, даже Вениамин перестал улыбаться. — Я… я должна сказать вам… всем вам…

Я сглотнула, чувствуя, как горло сжимается. Агата подняла глаза, её лицо было всё ещё мокрым от слёз, а Груня смотрела на меня с тревогой. Изольда Пална тихонько кашлянула, а затем беззвучно извинилась.

— Я уезжаю завтра, — сказала я, и слова эти прозвучали громче, чем я ожидала. — В Петербург, в Крестовоздвиженскую общину. А потом, если всё сложится, на Балканы. Это моя мечта, моё призвание. Но… — я замялась, глядя на Василия Степановича, чьё лицо стало ещё мрачнее. — Но я должна признаться… мне тяжело оставлять вас. Всех вас.

Я посмотрела на Агату, чьи глаза снова наполнились слезами, и почувствовала, как моё сердце разрывается.

— Агата, дорогая, — продолжала я, стараясь не сорваться на слёзы. — Ты для меня как… как сестра, как самая дорогая часть моей жизни. Я не хочу тебя оставлять, но я должна. Люди там, на войне, нуждаются во мне. Я должна помогать им.

Агата всхлипнула, но не отвернулась, и я повернулась к Василию Степановичу. Его взгляд был таким тяжёлым, что я едва могла выдержать его.

— И вы, Василий Степанович, — сказала я, и голос мой задрожал. — Вы дали мне больше, чем я могла мечтать. Вашу поддержку, вашу защиту, ваш дом… Я никогда не смогу отблагодарить вас за это. Но я… я чувствую, что должна быть честной. Ваше мнение, ваше присутствие… оно стало для меня важнее, чем я могу выразить. И мне больно думать, что я могу вас разочаровать, уезжая.

Тишина за столом стала почти осязаемой. Вениамин кашлянул, Груня опустила глаза, а Агата уткнулась мне в плечо, обхватив мою руку. Но я смотрела только на Василия Степановича, чьё лицо, казалось, окаменело. Его пальцы сжали край стола, и на миг мне показалось, что он сейчас встанет и уйдёт. Но он остался сидеть, и когда он заговорил, его голос был низким, даже надломленным.

— Александра Ивановна, — сказал он, и каждое слово звучало так, будто он вырывал его из себя. — Вы… вы делаете то, что должны. Я не вправе вас судить. Но знайте… — он замолчал, словно борясь с собой, и затем продолжил, тише: — Знайте, что этот дом всегда будет ждать вашего возвращения. И… Агата. И я.

Его слова ударили меня, как молния. Я почувствовала, как слёзы подступают к глазам, но я заставила себя кивнуть.

— Спасибо, — прошептала я, едва слыша собственный голос.

Агата вдруг разрыдалась, уткнувшись в меня ещё сильнее, и я обняла её, стараясь унять её слёзы и свои собственные. Груня, не выдержав, тоже всхлипнула, а Вениамин, пытаясь разрядить обстановку, сказал:

— Александра Ивановна, вы храбрая душа. Мы все будем молиться за вас. Правда, Агриппина Никифоровна?

Груня кивнула, вытирая глаза платком, но я едва слышала их. Мои мысли были с Василием Степановичем, чьи слова всё ещё звучали в моих ушах. Он не сказал многого, но в его голосе, в его взгляде было всё, что я боялась услышать — и всё, что я так отчаянно хотела.

Изольда Пална снова кашлянула, и на этот раз я заметила, как она быстро убрала платок, словно скрывая что-то. Её лицо было ещё бледнее, а дыхание — прерывистым.

— Изольда Пална, вам точно не нужна помощь? — спросила я, не в силах игнорировать её состояние.

— Нет-нет, — ответила она поспешно, и её голос был слабым, почти шёпотом. — Просто… устала. Пройдёт.

Ужин продолжался в тяжёлой тишине, прерываемой лишь редкими попытками Вениамина завести разговор. Но я чувствовала, как взгляды Василия Степановича и Агаты, их молчаливая боль, сжимают моё сердце. Я знала, что завтра уеду. Завтра начнётся новая глава моей жизни. Но почему тогда кажется, что я оставляю за спиной не просто дом, а часть своей души?..