Аптекарский огород попаданки

Глава 77.

Три дня… Ещё три дня минуло с тех пор, как я дала Агате первую розовую пилюлю, и каждый из эти дней был словно шаг в бездну, где надежда таяла, как утренний туман под палящим солнцем. Утро четвёртого дня встретило меня всё тем же холодным светом, пробивавшимся сквозь шторы в комнате Агаты, но теперь он казался не просто бледным, а зловещим, как предвестник неотвратимого.

Жара, установившаяся в Воронино, была невыносимой — воздух дрожал от зноя, и даже в тени дома было душно, как в кузне. Я сидела у кровати Агаты, держа её руку, такую тонкую, что казалось, она вот-вот растворится в моей ладони. Её дыхание стало ещё более хриплым, с присвистом, а каждый кашель, раздиравший её грудь, отдавался болью в моём сердце.

Агата не приходила в сознание уже сутки. Её лицо, некогда розовое, как лепестки шиповника, теперь было серым, с пятнами лихорадочного румянца на щеках. Бубон на шее вырос до размера сливы, кожа вокруг него натянулась, покраснела, и я видела, как он пульсирует, словно гигантский червь, пожиравший её изнутри.

Я меняла компрессы, прикладывая к бубону листья капусты, смоченные в уксусе, — так советовали старинные лечебники, которые я нашла в библиотеке Булыгина. Но облегчения это не приносило. Лихорадка не спадала, и я замечала, как тело девочки сотрясают судороги, едва заметные, но пугающие. Кровохарканье усилилось: мокрота, которую она откашливала, была тёмной, с тяжёлыми сгустками, и я знала, что это значит — чума проникла в лёгкие, переходя в свою самую смертоносную фазу.

Я давала ей пилюли каждые шесть часов, как мы с Вениамином решили, но улучшений не было. Я молилась, чтобы они подействовали, чтобы лепестки роз, чеснок и имбирь сотворили чудо. Но чуда не происходило. Я вспоминала, как в Средние века люди верили в силу этих пилюль, как Парацельс раздавал их бесплатно, утверждая, что они спасли сотни жизней. Но я знала и другое: чума была беспощадна, и даже лучшие врачи того времени часто становились её жертвами.

Вспышка в Марселе в 1720 году унесла половину населения города за два года. Я читала в книгах, что бубонная чума убивала за 3–7 дней, если не удавалось остановить её на ранней стадии. А мы, похоже, опоздали. Агата была уже слишком слаба, и я боялась, что её организм не выдержит.

Я не спала, не ела, лишь пила воду, которую Груня приносила мне, несмотря на мои запреты входить в комнату. Стоящая жара была идеальной средой для её разгула. Сухой воздух помогает заразе переноситься по ветру. В 1347 году чума пришла в Европу через порты, где крысы с кораблей разносили блох, а жара и скученность делали города смертельными ловушками. Здесь, в Воронино, было не лучше: деревня, амбары, крестьянские избы — всё могло стать очагом.

Мои мысли прервал стук в дверь. Это был Вениамин Степанович. Его лицо теперь было постоянно серым от усталости. А волосы, всегда аккуратно уложенные, растрепались. Он держал в руках новый свёрток с пилюлями, но взгляд его был тяжёлым, как будто он нёс не надежду, а приговор.

— Александра Ивановна, — начал он тихо, прикрывая лицо платком. — Я… я должен вам доложить.

Я кивнула, не отрывая взгляда от Агаты. Её грудь едва вздымалась, и я боялась, что она перестанет дышать в любой момент.

— Говорите, Вениамин Степанович, — сказала я хрипло. Мой голос звучал чужим, надломленным.

Он сглотнул, словно собираясь с силами, и начал:

— Я был в деревне. И в доме Изольды Палны. Ситуация… хуже, чем мы думали. У Изольды Палны… она скончалась. Сегодня ночью.

Я закрыла глаза, чувствуя, как мир рушится. Изольда Пална. Её кашель, её бледность, её бубоны. Я знала, что она больна, но надеялась, что она выкарабкается. Надежда — глупая, отчаянная — всё ещё теплилась во мне, но теперь она угасла, как свеча на ветру.

— Как? — спросила я, хотя ответ был очевиден.

— Лихорадка, — ответил Вениамин, опуская взгляд. — Бубоны прорвались, и… она задохнулась. Её служанка тоже больна, но пока жива. Я дал ей пилюли, велел запереть дом и никого не пускать. Но, Александра Ивановна… это не всё.

Я посмотрела на него, чувствуя, как холод сковывает грудь.

— В деревне, — продолжал он, и голос его дрожал. — Среди крестьян есть заражённые. Трое. Мужчина, женщина и их сын. У всех одни и те же симптомы. Я расспрашивал людей, пытался понять, откуда это началось. Говорят, неделю назад в Воронино приезжал обоз из города. Купцы, торговцы. Они останавливались в деревне, ночевали в избах. Один из них кашлял, жаловался на жар. Никто не придал этому значения, думали, простуда. А теперь…

Он замолчал, и я поняла, что он не хочет говорить дальше. Но знала, что он скажет.

— Теперь чума в деревне, — закончила я за него. — И, возможно, в городе.

Вениамин кивнул, его лицо было белым, как полотно.

— Я велел старосте запретить людям покидать дома, — сказал он. — Но они напуганы. Некоторые говорят, что это Божья кара, другие винят купцов. Я… я не знаю, как их остановить, если они начнут бежать. А если зараза уже в Петербурге…

Я сжала руку Агаты, чувствуя, как её пальцы слабо дрожат. Петербург. Москва. Вся Россия. В 1771 году чума в Москве вызвала бунт, когда люди, обезумевшие от страха, громили карантинные дома и убивали врачей. Паника может быть даже хуже самой болезни. Но сейчас я не могла думать о городе, о стране. Мои мысли были только об Агате.

— Вениамин Степанович, — сказала я, стараясь говорить твёрдо. — Продолжайте раздавать пилюли. Всем, у кого есть симптомы. И… найдите крыс. Всех, какие есть. Их нужно уничтожить. И зерно, ткани, всё, что могло быть заражено, — сжечь. Это наш единственный шанс остановить заразу.

Он кивнул, но в его глазах не было уверенности.

— А Агата? — спросил он тихо.

Я посмотрела на девочку, на её закрытые глаза, на её бледное лицо, и покачала головой.

— Она борется, — ответила я, хотя сама не верила своим словам. — Но… я не знаю, сколько ещё продержится.

Вениамин хотел что-то сказать, но только кивнул и вышел, тихо прикрыв дверь. Я осталась одна с Агатой, с её хриплым дыханием и с моим страхом, который, казалось, заполнил всю комнату.

В Средние века врачи носили маски с длинными клювами, наполненными травами, думая, что это защитит их от чумы. Они были так же беспомощны, как я сейчас, и всё же продолжали бороться. Я должна была продолжать. Ради Агаты. Ради всех, кто ещё мог быть спасён.

К вечеру жара стала невыносимой. Окна в комнате Агаты были открыты, но воздух был тяжёлым, пропитанным запахом гари от костров, где сжигали заражённые вещи. Я сидела у кровати, обмахивая Агату веером. Девочка металась в бреду, её губы шевелились, но слов я не могла разобрать. Иногда она звала мать, иногда — меня, и каждый её шёпот был как нож в моё сердце.

Я не выдержала. Мне нужен был воздух, хотя бы на минуту. Я знала, что не должна покидать Агату, но мои лёгкие горели, а разум кричал, требуя передышки. Я позвала Груню, велела ей сидеть с Агатой и ни к чему не прикасаться, а сама вышла в сад.

Ночь была тёплой, но звёзды казались холодными, равнодушными к нашей беде. Я вдохнула воздух, пахнущий лавандой и дымом, и почувствовала, как слёзы жгут глаза. Я не плакала с тех пор, как оказалась в этом мире, но сейчас, в одиночестве, позволила себе слабость.

Я стояла у яблони, касаясь её шершавой коры, когда услышала шаги. Мой первый инстинкт был спрятаться — боялась, что кто-то из слуг увидит меня в таком состоянии. Но затем я узнала его.

Василий Степанович. Его фигура, чуть сгорбленная, с тростью в руке, появилась из тени. Он выглядел ужасно: лицо осунулось, глаза запали, а кожа приобрела нездоровый серый оттенок. Но я знала, что он не болен — не чумой, по крайней мере. Его болезнь была другой, и я чувствовала её в каждом его взгляде.

— Александра Ивановна, — сказал он тихо, останавливаясь в нескольких шагах.

Я вытерла слёзы, стараясь собраться.

— Василий Степанович, — ответила я, стараясь, чтобы голос звучал ровно. — Вам не следует быть здесь. Это… опасно.

Он покачал головой, словно мои слова были пустым звуком.

— Неважно, — сказал он, и в его голосе была странная лёгкость, почти неуместная. — Знаете, я вспомнил сегодня, как в детстве ловил светлячков в этом саду. Они были повсюду, маленькие звёзды в траве. Агата тоже их любила. Мы с ней однажды…

Он замолчал, и я почувствовала, как моё сердце сжимается.

Он говорил о пустяках, о светлячках, о детстве, и это было так не похоже на него, что я растерялась. Я боялась заговорить, боялась разрушить этот хрупкий момент, но ещё больше боялась того, что он скажет дальше.

— Вы устали, — сказала я тихо, стараясь не смотреть ему в глаза. — Вам нужно отдохнуть.

Он усмехнулся, но без горечи, почти тепло.

— Отдых, Александра Ивановна, — это роскошь, которой я давно лишён. Но вы… вы всё ещё здесь. Всё ещё боретесь. И я… я вижу теперь, в чём ваше истинное призвание.

Я замерла, чувствуя, как его слова проникают в меня, будто стрелы. Он шагнул ближе, и я инстинктивно отступила, но он не остановился. Его глаза, тёмные, полные боли и чего-то ещё, чего я не могла назвать, смотрели прямо в мои.

— Я доверяю вам, — сказал он тихо, и каждое слово было как удар. — Полностью. Без оглядки. Вы… вы больше, чем я мог надеяться встретить.

Я почувствовала, как горло сжимается. Это было признание, не в любви, не в том смысле, который я знала из книг, но в чём-то большем, глубоком, почти священном. Он взял мою руку, его пальцы были тёплыми, несмотря на его измождённый вид, и поднёс её к губам. Его поцелуй был лёгким, почти невесомым, но он обжёг меня, как огонь.

— Нет! — я вырвала руку, отступая назад. — Василий Степанович, я… я могу быть заразной! Вы не должны…

— Мне всё равно, — перебил он, и его голос был твёрд, как сталь. — Если это мой конец, то пусть он будет таков.

Он шагнул ближе, и я почувствовала, как моё сердце бьётся так громко, что, казалось, его слышно во всём саду. Его лицо было так близко, его дыхание касалось моей кожи, и я видела в его глазах не страх, не отчаяние, а что-то, что заставило меня забыть обо всём. Наши губы были так близко, что я чувствовала тепло его дыхания, и в этот момент я поняла, что хочу этого, хочу, несмотря на всё.

Но вдруг тишину разорвал крик. Груня. Её голос, полный ужаса, донёсся из дома:

— Сашенька! Сашенька, скорее! Агата! Она… она в бреду! Зовёт вас!

Я отшатнулась, словно очнувшись от сна. Василий Степанович замер, его лицо исказилось болью, но он кивнул, отпуская меня.

— Идите, — сказал он хрипло. — Она нуждается в вас.

Я бросилась к дому, не оглядываясь, чувствуя, как слёзы текут по щекам. Груня ждала меня у двери, её лицо было мокрым от слёз, а руки дрожали.

— Она кричит, Сашенька, — всхлипывала она. — Кричит так страшно, я… я не знаю, что делать!

Я вбежала в комнату Агаты, и моё сердце остановилось. Девочка металась по кровати, её глаза были широко открыты, но не видели ничего. Она кричала моё имя, её голос был хриплым, надломленным, а бубон на шее, казалось, готов был лопнуть.

— Агатушка, я здесь, — прошептала я, хватая её за руку. — Я здесь, милая. Не бойся.

Но она не слышала. Её тело сотрясали судороги, а крик переходил в стон. Я прижала её к себе, чувствуя, как её жар обжигает меня, и поняла, что время уходит. Надежды почти не осталось. Но я не могла сдаться. Не теперь. Не сейчас. Никогда. До самого конца.