Аптекарский огород попаданки

Глава 72.

Июнь 1877 года, с. Воронино, имение Булыгина под Санкт-Петербургом

—————————

Солнце мягко грело щёки, уже совсем по-летнему, и я, стоя на коленях у розового куста, вдыхала свежий аромат молодой листвы и цветущих яблонь. Тёплый ветерок шевелил выбившиеся из косы пряди, а земля под пальцами была прохладной, податливой, почти живой. Я осторожно подрезала старые ветки садовыми ножницами, которые Архип Кузьмич выдал мне с таким видом, будто я попросила его фамильные драгоценности. В этом простом занятии — в запахе земли, в шорохе листьев — я находила странное утешение. После недель бегства, тревог и неопределённости копаться в саду было почти роскошью. Здесь, среди зелени и тишины, можно было на миг забыть, что моя жизнь — запутанный клубок недосказанностей, недоделанностей, который я никак не в силах распутать.

Розы в саду Булыгина ещё только готовились к цветению. Их бутоны, тугие и зелёные, с едва заметным розовым намёком, обещали вскоре раскрыться в пышные цветы — алые, кремовые, бледно-розовые. Я внимательно осматривала каждый куст, удаляя слабые побеги и подвязывая ветви к деревянным шпалерам, чтобы они не сломались под тяжестью будущих соцветий. Если всё сделать правильно — вовремя подкормить, защитить от холода, который в июне ещё мог нагрянуть*, — розы станут гордостью сада.

Я вспомнила розовые пилюли Нострадамуса, над которыми мы с Вениамином Степановичем работали в Аптекарском огороде. Лепестки четырёхсот красных роз, кипарисовые опилки, ароматические травы… Тогда я думала, что это, возможно, лишь легенда, но теперь, касаясь этих кустов, представляла, как их будущие цветы могли бы стать частью чего-то большего. Частью спасения. Частью моей мечты. Я мечтала о настоящем деле, когда смогу спасать людские жизни и приносить глобальную пользу. Но теперь эти мечты эти казались ещё более далёкими, почти нереальными, пока я сидела здесь, в чужом саду, ухаживая за розами, словно это и есть моё предназначение.

Мысли мои, как назло, кружились вокруг одного и того же. Груня. Вениамин. Их помолвка.

С того вечера, когда Вениамин Степанович, краснея и запинаясь, объявил о своём намерении, Груня не умолкала. Она то и дело подбегала ко мне, сияя, как начищенный самовар, и взахлёб рассказывала, как они с Вениамином поедут в Москву, как он обещал ей отдельную комнатку при лаборатории, где она сможет ему ассистировать… вместо меня. Её счастье было таким заразительным, что я невольно улыбалась, но в груди всё равно ныло. Не от зависти — упаси боже. От чувства, будто все вокруг находят своё место, а я… я всё ещё блуждаю в потёмках.

— Сашенька, ты только подумай! — восклицала Груня вчера за ужином, чуть не роняя ложку в суп. — Вениамин Степанович говорит, что я смогу учиться! Прямо при нём, в Аптекарском огороде! Он показал мне книги — такие толстющие, умные, с картиночками! Я ж и половины слов-то не поняла, но Вениамин Степанович обещался всё-всё мне объяснить!

Я кивала, подбадривала, радовалась за неё. Но потом, сидя в своей комнате и глядя в тёмное окно, пыталась понять, почему мне так горько. Груня, моя верная подруга, моя названая сестрица, нашла своё счастье. Она сияла, как звезда, и я радовалась вместе с ней.

Но что нашла я? Бегство от Ставрогина, чужой дом, вечное ожидание, что кто-то или что-то укажет мне путь? Я хотела быть полезной, спасать людей, найти В.Б. — того загадочного человека, чьи письма и книги изменили мою жизнь. Но вместо этого я здесь, в саду, среди розовых кустов, и даже не знаю, сколько ещё мне придётся прятаться.

Я вспомнила младшего брата, Николашу. Его звонкий смех, когда мы, детьми, бегали по лугу за деревней, играя в прятки. Я, как старшая, всегда находила его первой — он прятался неумело, за тонкими берёзками или в высокой траве, и его хихиканье выдавало его раньше, чем я успевала сосчитать до десяти.

«Сашка, ты колдунья!» — кричал он, выбегая из укрытия, и бросался ко мне, обхватывая за талию. Я ворчала, что он слишком шумный, но втайне любила эти моменты — его доверчивую улыбку, его веру в то, что я всегда его найду.

Он был таким живым, таким непоседливым, и я, как старшая сестра, чувствовала, что должна его защищать. Но я не смогла. Он ушёл на войну, едва ему исполнилось восемнадцать, полный мальчишеского задора и мечтаний о подвигах. Письмо о его гибели пришло холодным зимним утром, и с тех пор я боялась терять тех, кто мне дорог. В.Б. стал для меня чем-то вроде маяка — человеком, который, даже не зная меня, поверил в мою мечту. Его письма, полные знаний и поддержки, приходили в самые тёмные моменты, и я цеплялась за них, как за спасательный круг. Но теперь он, вероятно, на Балканах, на фронте, и эта мысль сжимала моё сердце. Что, если я потеряю и его?.. Безвозвратно…

Я подвязала очередной побег к шпалере, стараясь не повредить нежные бутоны. Земля оставила тёмные пятна на подоле платья. Но в этот момент все мои мысли — о Груне, о Николаше, о В.Б. — вдруг прервал низкий голос за спиной:

— Александра Ивановна.

Я вздрогнула и едва не выронила ножницы. Обернувшись, всё ещё сидя на коленях в траве, я увидела Василия Степановича. Он стоял в нескольких шагах, опираясь на трость. Его тёмный сюртук был слегка расстёгнут, а шляпа сдвинута на затылок, что придавало ему непривычно расслабленный вид. Но взгляд его, как всегда, был острым, почти пронизывающим. Я невольно отметила, что он выглядит лучше, чем в первые дни нашего путешествия. Рана на ноге, похоже, беспокоила его меньше, хотя он всё ещё старался скрывать хромоту.

— Василий Степанович, — отозвалась я, поднимаясь и отряхивая платье. — Не ожидала вас здесь застать.

— А я, признаться, не ожидал застать вас за столь… земным занятием, — он слегка приподнял бровь, но в голосе не было привычной насмешки. Скорее, лёгкое любопытство.

— Надо же чем-то себя занять, пока у Агаты уроки, — ответила я, стараясь, чтобы мой тон звучал ровно и непринуждённо. — К тому же розы требуют ухода. Если не подготовить их сейчас, они не зацветут как следует. А я, знаете ли, не привыкла сидеть сложа руки.

— За садовником дело не встанет, но раз уж вы сами изволите заботиться…

— Мне не в тягость, — заверила я.

Он кивнул, будто соглашаясь, и сделал шаг ближе. Трость мягко утонула в траве, но он удержал равновесие без видимых усилий.

— Полагаю, уже слышали последние новости? — спросил Василий Степанович, глядя куда-то поверх моего плеча, на молодые побеги роз.

Я фыркнула, не сдержавшись.

— Слышала, конечно. Груня мне все уши прожужжала. Вениамин Степанович сделал ей предложение, и теперь они собираются в Москву. Прямо-таки идиллия.

Я хотела, чтобы мои слова прозвучали легко, шутливо, но в них невольно проскользнула горечь, даже, возможно, гнев. Впрочем, к Груне он имел опосредованное отношение.

Василий посмотрел на меня внимательнее, и я вдруг пожалела, что вообще открыла рот. Его взгляд, как всегда, видел слишком многое.

— И что вы об этом думаете? — спросил он, и в его голосе послышалась какая-то новая, непривычная нота. Осторожность? Интерес? Я не могла разобрать.

Я сжала губы, чувствуя, как внутри закипает раздражение. Почему он спрашивает? Что ему до моих мыслей? И почему я должна выкладывать ему всё, что творится у меня в душе? Но вместо того чтобы промолчать, выпалила:

— Лично я всецело поддерживаю и Груню, и Вениамина Степановича. А вот вы, должно быть, не в восторге, Василий Степанович? Груня ведь крестьянка, не ровня вашему брату. Уж вы-то наверняка считаете, что он мог бы найти партию получше.

Слова вырвались резче, чем я хотела, и я тут же пожалела о них. Но отступать было поздно. Я гордо вскинула подбородок, готовясь к его ответу. К очередной колкости, к холодному тону, к чему угодно, что подтвердило бы мои худшие предположения о нём.

Но Василий не спешил отвечать. Он смотрел на меня долго, невыносимо долго, и в его глазах мелькнуло что-то, чего я не ожидала. Не гнев. Не насмешка. Что-то… мягче.

— Родословная Агриппины Никифоровны — последнее, что меня заботит, — сказал он наконец, и его голос был спокойным, но твёрдым. — Мой брат счастлив. А это, Александра Ивановна, куда важнее любых титулов.

Я растерялась. Совершенно. Мои щёки вспыхнули, и я поспешно отвернулась, делая вид, что поправляю шпалеру. Какой же я была дурой! Зачем я вообще это сказала? Зачем пыталась уязвить его, когда он, кажется, и не думал меня провоцировать?

— Простите, — пробормотала я, не глядя на него. — Я не должна была…

— Не извиняйтесь, — перебил он, и я почувствовала, как он подошёл ещё ближе. — Вы сказали то, что думаете. Это… честно.

Честно? Я чуть не рассмеялась. От горечи.

Если бы я была честна, я бы сказала, что злюсь не на него и не на Груню. Я бы сказала, что больше всего на свете злюсь на себя. На свою неприкаянность. На то, что все вокруг движутся вперёд, а я стою на месте, как розовый куст, который подрезают, подвязывают, но который всё равно не может никуда уйти. Я мечтала о великом, но всё величие моё в данный момент состоит лишь в садовых премудростях и играх с маленькой Агатой, которая единственная была здесь моим солнцем и смыслом.

— Я знаю, что вы желаете лишь счастья своему брату, — оправдалась запоздало. — Вот и вырвалось по неосторожности…

— А чего хотите вы, Александра Ивановна? — спросил Василий, и его голос вдруг стал тише, почти интимным.

Я замерла, всё ещё держа в руках ветку розы. Шип впился в палец, но я даже не поморщилась.

Чего я хочу? Вопрос был таким простым и таким невыносимо сложным одновременно. Я хотела слишком многого. Хотела учиться. Хотела врачевать. Хотела найти В.Б. Хотела… любить? Нет, об этом я даже думать боялась. Любовь — это роскошь, на которую у меня нет права. Не теперь, не в этой жизни.

— Я хочу… — начала я и запнулась. Взгляд Василия, участливый, внимательный, будто подталкивал меня к ответу, и я вдруг решилась: — Я хочу найти одного человека. Его зовут В.Б. Он… он вдохновил меня. Дал мне надежду, что я могу стать той, кем всегда хотела. Врачом. Учёным. Он посылал мне книги, письма… Но теперь он, должно быть, на Балканах, на фронте. И я боюсь, что потеряю его, как потеряла брата.

Я замолчала, потрясённая собственной откровенностью. Почему я это рассказала? Почему именно ему?

Мой взгляд метнулся к Василию, и я увидела, как его лицо на миг изменилось — что-то промелькнуло в его глазах, но я не могла понять, что. Удивление? Боль? Он быстро взял себя в руки, но я заметила, как его пальцы крепче сжали трость.

— В.Б., — повторил он тихо, словно пробуя инициалы на вкус. — И вы так высоко его цените?

— Да, — ответила я, чувствуя, как горло сжимается. — Он единственный, кто поверил в меня. Я потеряла Николашу на войне. Не хочу потерять ещё одного человека, который дал мне цель.

Василий молчал, и тишина между нами стала почти осязаемой. Я вдруг почувствовала себя уязвимой, будто открыла ему слишком много. Но отступать было поздно.

— Поэтому я хочу, чтобы вы замолвили за меня словечко в общине сестёр милосердия, — выпалила я. — Они ведь собираются в миссию на Балканы, верно? Я слышала, как вы сами говорили… Я тоже хочу туда отправиться…

Василий нахмурился, и я поняла, что мои слова ему не по душе. Его губы поджались, а взгляд стал жёстче.

— На Балканы? — переспросил он, и в голосе послышалось напряжение. — Вы понимаете, что это война? Сёстры милосердия, Александра Ивановна, не сидят в тылу. Их отправляют на фронт, прямо под пули. Это не место для вас.

Его слова должны были напугать меня, заставить отступить. Но вместо этого они словно подлили масла в огонь. Фронт? Значит, я буду ближе к В.Б. Ближе к своей цели. Я смогу помогать людям, спасать жизни, как мечтала. Я выпрямилась, чувствуя, как решимость растёт внутри.

— Именно поэтому я и хочу там быть, — сказала я твёрдо. — Сёстры идут на фронт, и я хочу быть с ними. Хочу делать то, ради чего стоит жить.

— Вы не понимаете, о чём говорите, — возразил он, и его голос стал холоднее. — Война — это не романтическое приключение. Это кровь, грязь, смерть. Вы можете не найти вашего В.Б. И… сами погибнуть.

— Я уже гибну, — прошептала я, боясь собственной откровенности. — Гибну каждый день, не видя смысла в собственном существовании. Я не хочу больше прятаться. Я хочу жить, Василий Степанович. Жить так, как велит моё сердце.

Он долго молчал, и я видела, как напряжены его плечи, как он крепче сжимает трость. Его взгляд, обычно такой непроницаемый, теперь был полон эмоций — тревоги, гнева, чего-то ещё, чему я не могла дать имя.

— Вы несправедливы, — сказал он наконец, и его голос дрогнул. — Я делаю всё, чтобы защитить вас. Чтобы вы были в безопасности. А вы хотите броситься в самое пекло.

— Защитить? — я шагнула ещё ближе, забыв о розах, о саду, обо всём. — А может, вы просто хотите, чтобы я оставалась здесь, под вашим присмотром? Чтобы я не смела мечтать о чём-то большем?

Я не хотела кричать, но слова вырывались сами собой. Я была зла — на него, на себя, на весь мир. И всё же, где-то в глубине души, понимала, что несправедлива. Василий рисковал ради меня. Он дал мне кров, работу, безопасность. Но я не могла остановиться. Не могла признаться, что боюсь. Боюсь, что, если останусь здесь, то потеряю себя. Потеряю ту Александру, которая хотела изменить мир.

— Вы знаете, что это не так, — сказал он тихо, но твёрдо. — Я не держу вас здесь силой. Но Балканы… Это не место для человека, чья жизнь мне… небезразлична.

Я замерла. Его слова, прямые, почти обнажённые, лишили меня дара речи. Он говорил искренне, без привычной маски. И это пугало. Пугало, потому что я не знала, как реагировать. Потому что я сама не была готова признать, что он мне не безразличен.

— Я не могу сидеть здесь вечно, — сказала я наконец, стараясь, чтобы мой голос звучал твёрдо. — Я хочу помогать людям. Спасать жизни. Это то, ради чего я… — я запнулась, чуть не сказав «попала в этот мир». — Ради чего я живу.

Василий долго молчал. Наконец, тяжело вздохнул.

— Будет по-вашему, Александра Ивановна, — сказал он, и в его голосе послышалась странная смесь смирения и горечи. — Я напишу в общину. Устрою всё, что нужно.

Я не верила своим ушам. Он согласился? Так просто?

Моя радость была такой внезапной, такой всепоглощающей, что я, не подумав, кинулась к нему, обхватив его шею руками. Это был порыв, чистый и необдуманный, как будто всё, что я держала в себе — благодарность, надежда, облегчение — вырвалось наружу.

— Спасибо! — выдохнула я, прижимаясь к нему. — Вы не представляете, как это для меня важно!

Но едва я почувствовала тепло его сюртука и лёгкий запах табака и лаванды, как поняла, что совершила ошибку. Василий замер, словно окаменев, и я ощутила, как его руки, вместо того чтобы обнять меня в ответ, неловко повисли в воздухе. Я отскочила назад, чувствуя, как лицо заливает жар. Мои щёки пылали, и я поспешно отвернулась, делая вид, что поправляю платье.

— Простите, — пробормотала я, не смея поднять на него взгляд. — Я… я не должна была…

— Ничего, — ответил он, и его голос был странно хриплым. Он откашлялся, словно пытаясь вернуть себе привычную сдержанность. — Не стоит извиняться.

Я украдкой взглянула на него и увидела, что его щёки тоже слегка порозовели. Он поправил шляпу, будто это могло скрыть его замешательство, и отступил на шаг назад, восстанавливая между нами дистанцию.

— Я лишь выполняю вашу просьбу, Александра Ивановна, — добавил он, и в его голосе снова появилась та самая холодноватая учтивость, которую я так хорошо знала. — Надеюсь, вы понимаете, что это… не каприз.

— Это не каприз, — возразила я, стараясь вернуть себе твёрдость. — Это моя мечта.

Он кивнул, и на мгновение мне показалось, что он хочет сказать что-то ещё. Но вместо этого он просто отступил ещё дальше, словно ставя между нами невидимую границу.

— Тогда желаю вам удачи, — сказал он. — И… будьте осторожны. Фронт — не место для ошибок.

Я кивнула, не в силах отвести от него взгляд. В этот момент я поняла, что, несмотря на все свои страхи и сомнения, я буду скучать по нему. По его ворчанию, по его взглядам, по его неожиданной, почти пугающей человечности. Но я не могла позволить себе думать об этом. Не теперь, когда моя мечта была так близко — и В.Б., возможно, ждал меня где-то там, на Балканах.

— Я буду осторожна, — пообещала я.

И повернулась к розовым кустам, чувствуя, как моё сердце разрывается между радостью, страхом и чем-то ещё — чем-то, чему я пока не готова была дать имя. Но где-то в глубине души я знала, что этот момент — мой порыв, его замешательство, наша неловкость — останется со мной надолго. Как ещё один шип, который я не заметила, пока он не впился в сердце.

—————————

* — тут следует ещё раз подчеркнуть, что климат претерпел определённые изменения. В эпоху, где очутилась Александра, июнь был ещё довольно прохладным месяцем.