Аптекарский огород попаданки

Глава 76.

Прошло три дня с того момента, как Агата упала у ворот, и эти дни слились в сплошной кошмар, где время текло вязко, как смола, а каждый час приносил новую тревогу. Утро третьего дня встретило меня холодным светом, пробивавшимся сквозь тяжёлые шторы в комнате Агаты. Я сидела у её кровати, не отрывая глаз от её маленького, бледного лица, которое, казалось, таяло с каждым вдохом.

Её дыхание было прерывистым, хриплым, а грудь вздымалась с таким трудом, что я невольно считала каждый вздох, боясь, что следующий не последует. Лоб её пылал, несмотря на влажные компрессы, которые я меняла каждые полчаса, а кожа приобрела сероватый, почти восковой оттенок. Но хуже всего были её глаза — когда она открывала их, они были мутными, словно подёрнутыми пеленой, и в них читалась боль, смешанная с детским непониманием: за что?

Я не отходила от неё ни на минуту, забыв о сне, о еде, о себе. Мои руки, привыкшие к работе в Аптекарском огороде, теперь знали только одно: менять компрессы, поить Агату слабым отваром ромашки, который она едва могла глотать, и проверять её пульс, который бился неровно. Я велела Груне принести чистые простыни и полотенца, а Архипу Кузьмичу — кипятить воду, чтобы всё, что касалось Агаты, было стерильным. Я не знала, с чем имею дело, но инстинкт, отточенный годами в будущем и месяцами в этом мире, подсказывал: чистота — первое, что может спасти.

Симптомы пугали всё больше. Кашель, начавшийся как лёгкое покашливание, стал глубоким, раздирающим, с мокротой, в которой я заметила следы крови. Лихорадка не спадала, несмотря на все мои усилия, а на шее, чуть ниже уха, где три дня назад я нащупала небольшое уплотнение, теперь ясно проступал бубон — твёрдый, болезненный, размером с грецкий орех. Кожа вокруг него покраснела, а сам он, казалось, пульсировал, как живое существо. Я знала, что это значит, но отказывалась верить. Не может быть. Только не с ней, только не с ней…

Я вспоминала всё, что знала о чуме из лекций в МГУ и книг, которые читала в том своём мире. Чума — «чёрная смерть», унёсшая миллионы жизней в Средние века. Вспышка в Европе в XIV веке, о которой я рассказывала студентам, уничтожила треть населения. Я помнила, как описывали её симптомы: жар, бубоны, кровохарканье, а затем — стремительный конец, если болезнь не удавалось остановить.

В 1665 году Лондон потерял пятую часть жителей, а в России чума бушевала в 1654–1655 годах, опустошая города. Я знала, что в XIX веке наука шагнула вперёд, но лекарства от чумы всё ещё не существовало. Были лишь народные средства да надежда на милость Божию. И пилюли, которые мы с Вениамином готовили в Аптекарском огороде, основываясь на старинных рецептах. Но они не были испытаны. Они были лишь предположением, теорией. Теорией, которую мне так мечталось опробовать на практике, и вот...

Я отогнала эти мысли, сосредоточившись на Агате. Её маленькая рука лежала в моей, холодная и безвольная. Я шептала ей что-то — сказки, которые помнила из детства, слова утешения, в которые сама едва верила. А в глубине души я боялась. Боялась отчаянно, что не справлюсь, что потеряю её, что эта девочка, ставшая мне почти дочерью, уйдёт, как ушли её мать и сестра. И ещё я боялась за всех вокруг. Если это чума, то под угрозой не только Агата, но и Груня, Вениамин, Василий Степанович, Архип Кузьмич — всё имение. А дальше — Петербург, Москва, вся Россия. Я знала, как быстро распространяется чума: через блох, через заражённые вещи, через дыхание. Одна искра — и пожар охватит всё.

Чтобы предотвратить это, я действовала, как могла. Я велела всем, кто входил в комнату Агаты, закрывать лицо платком, смоченным в уксусе, — так поступали в Средние века, и я надеялась, что это хоть немного защитит. Я запретила Груне и другим слугам прикасаться к Агате или её вещам без моего разрешения. Все её простыни и одежду я велела сжигать в саду, подальше от дома, а посуду — кипятить. Я вспомнила, как в XVIII веке в Москве во время чумного бунта сжигали целые дома, чтобы остановить заразу, и, хотя это было жестоко, я понимала, почему. Я также велела Архипу Кузьмичу проверить амбары и погреба на наличие крыс — переносчиков чумы. Он доложил, что крыс немного, но я всё равно настояла, чтобы их истребили, а зерно переложили в новые мешки.

На себя мне было наплевать. Я не думала о риске заразиться, хотя знала, что он велик. Мои руки, касавшиеся бубона, могли нести заразу. Мой платок, которым я вытирала её лицо, мог быть пропитан смертью. Но я не могла остановиться. Агата была важнее. Я чувствовала, что, возможно, именно ради неё я оказалась в этом мире. Не ради В.Б., не ради войны, не ради мечты стать врачом, а ради этого невинного ребёнка, чья жизнь висела на волоске. Если я смогу её спасти, то всё — боль, страх, одиночество — будет не зря.

К полудню, когда солнце поднялось выше, а в комнате стало душно, я услышала шаги. Дверь отворилась, и вошёл Вениамин Степанович. Его лицо, обычно спокойное, было хмурым, а под глазами залегли тени. Он держал в руках небольшую шкатулку, в которой, я знала, хранились наши пилюли — те самые, что мы готовили по рецепту Парацельса. Но ни я, ни он не знали, сработают ли они.

— Александра Ивановна, — начал он тихо, прикрывая лицо платком, как я велела. — Как она?

Я покачала головой, не отрывая взгляда от Агаты.

— Хуже, — ответила хрипло. Горло пересохло от бессонницы и тревоги. — Бубон растёт. Кровохарканье усилилось. Она едва говорит. Вениамин Степанович, я… я боюсь, что это…

Я не договорила, но он понял. Его глаза расширились, и он шагнул ближе, но я жестом остановила его.

— Не подходите, — сказала резко. — Если это то, о чём я думаю, вы не должны рисковать.

Вениамин Степанович замер, но взгляд его был полон решимости.

— Александра Ивановна, я был у Изольды Палны, — сказал он, и голос его дрогнул. — Вчера, после того, как она прислала записку. Я не мог не проверить.

Я подняла глаза, чувствуя, как холод пробегает по спине.

— И что? — спросила я, хотя уже знала ответ.

— Она… она в тяжёлом состоянии, — ответил он, опуская взгляд. — Лежит в жару, кашляет кровью. На шее и под мышками — бубоны, такие же, как у Агаты. Её служанка говорит, что всё началось пять дней назад, но Изольда Пална скрывала, думала, что простуда. Я… я велел запереть её дом и никого не пускать. Но, Александра Ивановна, если это чума…

— Это чума, — перебила я, и слова эти, произнесённые вслух, ударили меня, как молот. — Я не хотела верить, но… симптомы те же. Бубоны, лихорадка, кровохарканье. Это бубонная чума, Вениамин Степанович. И если мы не остановим её, она распространится.

Он побледнел, но кивнул, словно принимая неизбежное.

— Я принёс пилюли, — сказал он, указывая на шкатулку. — Но вы правы, мы не знаем, помогут ли они. В книгах пишут, что Парацельс спасал людей розовыми пилюлями, но… это было четыре века назад. И даже если они работают, мы не знаем дозировку, не знаем, как быстро…

— Мы должны попробовать, — перебила я. — Это наш единственный шанс. Агата… она не протянет долго, если мы не начнём. А если спасём её, то, возможно, спасём и других.

Он кивнул.

— А вы, Александра Ивановна? — спросил тихо. — Вы не боитесь за себя?

Я посмотрела на Агату, на её маленькое, хрупкое тело, и покачала головой.

— Нет, — ответила я честно. — Если я заражусь, значит, такова моя судьба. Но я не могу её оставить. Не могу.

Вениамин хотел что-то сказать, но в этот момент дверь распахнулась, и вошёл Василий Степанович. Его лицо было суровым, но в глазах горел такой страх, какого я никогда не видела. Он замер на пороге, глядя на Агату, а затем перевёл взгляд на нас.

— Что вы сказали? — спросил он хрипло, и я поняла, что он слышал наш разговор. — Чума?

Я встала, чувствуя, как ноги дрожат от усталости.

— Василий Степанович, — начала я, стараясь говорить спокойно, — мы не уверены, но…

— Не лгите мне, Александра Ивановна, — перебил Булыгин, шагнув ближе. — Я слышал. Чума. Так это правда?

Я сглотнула, но кивнула.

— Да, — ответила тихо. — Это, скорее всего, бубонная чума. У Агаты все симптомы. И… у Изольды Палны тоже.

Его лицо побелело, и на миг мне показалось, что он сейчас упадёт. Но он только сжал трость так, что побелели костяшки пальцев.

— Вениамин Степанович, — сказал он, не отрывая взгляда от меня. — Оставьте нас.

Вениамин посмотрел на меня, словно спрашивая разрешения, но я кивнула. Он вышел, тихо прикрыв дверь, и в комнате воцарилась тишина, прерываемая лишь хриплым дыханием Агаты. Василий Степанович стоял неподвижно, глядя на дочь, и я видела, как его лицо искажает боль.

— Александра Ивановна, — начал он наконец, и голос его был низким, почти надломленным. — Я… я потерял жену. Потерял Наташу. Они умерли, пока я был на войне, и я… я не мог их спасти. Я вернулся калекой, но это ничто по сравнению с тем, что я потерял их. Агата — всё, что у меня осталось. Если я потеряю и её…

Он замолчал, и я почувствовала, как слёзы жгут глаза. Его боль, его страх были такими осязаемыми, что я едва могла дышать.

— Я сделаю всё, что в моих силах, — сказала я, шагнув к нему. — Мы с Вениамином разработали пилюли, основанные на старинных рецептах. Они не испытаны, но это наш единственный шанс. Я не обещаю, что они сработают, но я…

— Не обещайте, — перебил он резко, и вдруг, неожиданно, схватил меня за плечи. Его пальцы впились в мои руки, и он притянул меня к себе так близко, что я почувствовала его дыхание. Его глаза, тёмные, полные отчаяния, смотрели прямо в мои. Казалось, он сейчас поцелует меня, но вместо этого он заговорил, и голос его дрожал от ярости и боли:

— Клянитесь, Александра Ивановна. Клянитесь, что сделаете всё возможное. Всё невозможное. Спасите её. Спасите мою дочь.

Я замерла, чувствуя, как его хватка становится сильнее. Его лицо было так близко, что я видела каждую морщину, каждый шрам, каждую тень боли. И я поняла, что он не просто просит. Он умоляет.

— Клянусь, — прошептала, и голос мой дрогнул. — Клянусь, Василий Степанович. Я сделаю всё, что в моих силах.

Он смотрел на меня ещё мгновение, а затем отпустил, отступив назад. Его руки дрожали, и он отвернулся, словно не в силах вынести моего взгляда.

— Спасибо, — сказал он хрипло.

Я кивнула, хотя он не видел, и вернулась к Агате. Мои руки всё ещё дрожали от его прикосновения, но я заставила себя сосредоточиться.

Открыла шкатулку, которую оставил Вениамин, и достала одну пилюлю — маленькую, розовую, пахнущую розами и травами. Я знала, что это может быть пустой надеждой, но это была единственная надежда, которая у нас была.

— Агатушка, — прошептала я, приподнимая её голову. — Попробуй проглотить. Это поможет.

Она едва открыла глаза, но послушно открыла рот. Я вложила пилюлю и дала ей глоток воды, молясь, чтобы она не подавилась. Она проглотила, и я уложила её обратно, поправляя подушку. Василий Степанович стоял у окна, глядя в сад, но я знала, что он слышит каждый мой шорох.

Я сидела у кровати, держа её руку, и думала о том, что, возможно, это и есть моё предназначение. Не война, не В.Б., не слава врача, а эта маленькая девочка, чья жизнь зависела от меня. И если я смогу её спасти, то, возможно, спасу и себя.