Фарфор Ее Величества

Глава 1

Я стоял перед зеркалом нагишом.

Держался за края рамы. Смотрел на себя, будто что-то новое пытался увидеть в себе.

Каким-то образом протез стирает ощущение наготы. Как будто он сам своего рода одежда. Ты, Клай, одет в искусственную плоть. Потому что — ну ладно, ты же знаешь, что ты сам, ты настоящий — кости. Вот оно, твоё — белые косточки и душа. А всё остальное — ну, пусть будет одежда. Почему-то для разума всё остальное — не совсем ты.

Хотя искусственное тело, которое мне досталось, — последней модели, то, что Фогель называет «анатомически достоверным», — до странности похоже на настоящее человеческое. Впервые вижу его в зеркале вот так, целиком: почти как настоящее, только шарниры на местах суставов не получилось спрятать под искусственные мышцы. Говорят, теперь всех некромеханических бойцов доделывают до этой самой «анатомической достоверности». Чтобы чувствовали себя более цельно. Мужчинам — живым ли, мёртвым ли — так морально легче.

И всё равно не так уж просто.

Ладно. Может, я просто не привык ещё. Прошло почти полгода… всего полгода, то есть, как говорят наши союзники с Чёрного Юга, «одно мгновение на весах Вечности».

Полгода назад меня убили. И я, выходит, никак с этим до конца не смирюсь, хоть и делаю вид. И, судя по тому, как люди реагируют, хорошо делаю вид.

А не привык, наверное, потому, что всё время немного меняюсь. Забавно: закрываешь глаза — и не очень помнишь, как выглядишь. Не привык, точно.

Начало посмертия было очень паршивым. Но мы пытались сдержать наступление перелесцев у Солнечной Рощи, тогда смерть не была уважительной причиной для того, чтоб выбыть из строя. Убитые солдатики идут в рай, три раза «ха-ха»! Помню, с каким чувством смотрел на своё несчастное тело, пробитое пулемётной очередью. Даже мысли не было покинуть юдоль. Встань и иди, провались оно всё…

Барн тогда чистенько меня поднял. До сих пор удивляюсь, откуда у него силы взялись. Видимо, от этого чёрного ледяного ужаса перед наступающим адом… ага, встань и иди — в тот момент, кажется, любой из нас готов был пожертвовать чем угодно.

Эти рапорта, всю эту бюрократию, «просю оставить меня посмертно в строю ради Господа и короны», развели уже потом. Тогда-то, в самом начале бойни, некогда было разбираться — кто смог остаться, тот остался… ну, не так уж многие смогли, но это другое дело.

Адский огонь. Что там останется после огня, чтоб поднять.

Это я — счастливчик.

Но всё равно ярко помню, каково душе таскать на себе труп. Какой-то дурак-философ сказал, что любой человек по сути душонка, обременённая трупом — у меня эта идиотская реплика всё время крутилась в памяти, и просто лютейшая досада была, что её автор никогда и никак не увидит и не почует разницы. Не поймёт, какую глупость сморозил.

Внутри трупа ощущать себя очень мерзко. Даже если душа привязана пресловутыми двумя Узлами — чувствуешь не так уж и мало. Во всяком случае, запах собственного гнилого мяса — вполне, да и каково оно на ощупь — тоже.

Просто молишься, чтоб сработали твои наивные попытки всё это забальзамировать — чтобы не развалиться на ходу, пока не окажут помощь. Да, не больно. Два Узла болевую чувствительность очень сильно притупляют. Но всё в целом, особенно когда ткани начинают высыхать, когда сохнут слизистые оболочки, глаза, сухожилия, при любом движении всё в тебе скрипит, трещит, как куски гнилого каната — это не так уж легче, чем боль. Мы с Барном тогда сделали всё, что могли в полевых условиях, но всё равно — мне надо было в госпиталь.

Я понимал, что эта наша кустарщина долго не протянет. Ходячие трупы — штука ненадёжная… холод помог, и соль тоже, но я ведь иллюзий не питал.

Любой некромант знает, как это работает. Сколько времени проходит поднятый кадавр. И это сильно впечатляет, если применить к себе. В каком-то перелесском трактате мне встретилось слово «лич». Лич — поднятый некромант с уцелевшей душой. Адская тварь. Чернокнижие высшей марки. Интересно, могу ли я себя считать…

Полная глупость, конечно. Неважно.

А вообще — в забавное время живём. Во время прежних конфликтов помощи ждали только раненые, а теперь санитарам с мертвецами добавилось заботы. Но нам помогли, да… Смерть мы подвинули основательно, чего уж.

И кстати… Не так уж много на свете мужчин, которые точно знают, что прекраснейшая девушка на свете любит их за душу, исключительно за душу, точно и конкретно за душу. И я точно один из этих счастливцев: прекраснейшая девушка на свете видела меня без одежды, без кожи, без мяса и в виде груды рассыпанных костей. И более того — помогала мне отдирать остатки тела от этих самых костей. Некромантка — как сестра милосердия. Интересно: на свете есть хоть одна такая девушка, как Карла?

Карла, Карла. Леди-рыцарь. Прекрасная дама боевого кадавра, которым я себя порой чувствую. За какие заслуги мне так везёт — не представляю.

Она ведь помогала людям Фогеля делать этот протез — а ещё позже мы с ней целовались.

Она, выходит, целовала фарфоровую маску, которую сама переделывала из посмертной — только уже со мной внутри. Никогда у меня не было такой смазливой физиономии, как это фарфоровое чудо её работы. И сейчас, глядя в зеркало, я думаю о том, как же Карла должна была нежно ко мне относиться, чтобы сделать из моей довольно-таки неудобосмотрибельной рожи это произведение искусства. И вот каждый раз, глядя в зеркало, я смотрю на чудесный подарок своей леди.

Который мне, впрочем, до сих пор тяжеловато считать своим лицом. Кроме внезапной красы оно почти неподвижное. Хотя… ну что я придираюсь! Будто при жизни у меня была такая уж выразительная физия! Я вот могу открывать-закрывать рот, моргать, двигать глазами — что ж тебе ещё надо, хороняка? Играть в театре героя-любовника?

Для солдата — возможностей даже многовато. Подвешивать челюсть на незаметном шарнире, монтировать сложный механизм глаз… Не для дела, без всего этого кадавры отлично обходятся. Всё для того же: чтобы нам было легче чувствовать себя живыми.

Милосердие государыни, милосердие Карлы. Их благодарность нам, за которую я чувствую благодарность им.

Ладно. Очень красивая фарфоровая маска, разве что после Синелесского Рейда маленько треснутая в двух местах. В госпитале Фогеля трещины залили каким-то новомодным клеем и заполировали, но всё равно заметно. Морда в шрамах. Зато глаза — как настоящие, я их почти узнаю: говорят, глаза одухотворяет душа, даже не скажешь, что это стекляшки. Ну да, бесцветные такие ледышки, совершенно родной вид, будто прежний я смотрю из прорезей в фарфоре. А парик Карла с нежной любовью выбрала сама: выгоревшая солома, торчащая во все стороны. Так похоже на мою прижизненную шевелюру, что даже обидно. Но в целом неплохо смотрится. Фарфоровая кукла — или шикарный манекен в салоне модного мужского платья.

Из-за этих масок некромеханических бойцов в народе прозвали «фарфоровыми мальчиками», хотя фарфоровые у нас только мордовороты… прощения просим, наши прекрасные лица. У многих — просто дивные, как у статуй времён государя Риэля. Но скоро, наверное, фарфоровые маски морально устареют: теперь в моде новейший материал каучук. Гораздо, гораздо более приятная вещь, чем фарфор: прикасаешься почти как к живому. Он заменяет нам мускулы — было бы очень славно, если бы и лицо так же подавалось под пальцами. Тёплое — вообще восторг на ощупь. А под каучуковой плотью — металлические шарниры и наши собственные кости… Ладно, свои — у везунчиков. У невезучих часть костей чужие. У некоторых весь скелет чужой… как у мессира Валора, советника государыни, названого батюшки моей Карлы. Не так уж это приятно, я думаю… но уж старому призраку выбирать не пришлось, его собственные кости давным-давно сгнили где-то на дне морском.

У каждого из фарфоровых — своя печальная история.

Но как красиво газетёры обозвали эту штуковину, искусственное тело: некромеханический протез! И оно сразу в одном ряду с деревянными ногами и вставными челюстями — какие-то медицинские пустяки, упоминания не стоит, прогресс движется вперёд…

Особенно с тех пор, как этот подлый гад Кноль убил государыню.

Ладно. Никто никогда ничего подобного вслух не скажет. Государыня жива, просто у неё, как и у меня, некромеханический протез тела. Наша бесценная государыня — самая очаровательная на свете фарфоровая куколка. А подруга государыни, леди-рыцарь, звезда сердца моего, потомок проклятого короля Церла, один из сильнейших некромантов страны… неправильно! Одна из сильнейших некроманток страны… снова неправильно. Единственная в своём роде Карла из дома Полуночного Костра — вот это уже кое-что.

Потому что обычно у женщин Дар, если вдруг есть, еле-еле теплится. Как у моей бабки, старой ведьмы: смерти её всегда тянули, как муху, фантастическое у старухи было чутьё на покойников. Но этим всё и кончалось. И почти все одарённые тётки — такие.

Даже у государыни, светика нашего государыни, пра-пра-сколько-там-раз-внучки аж Дольфа-Некроманта — не Дар, а блик Дара.

Спрашивается, откуда же у леди-рыцаря? Дар как лесной пожар — и всё, что к нему прилагается. Внешность, притягивающая все взгляды, клеймо Тьмы — эффектное уродство, гнусный характер, острый холодный разум. Совершенство.

Не понимаю я, мессиры аристократы, почему придворные кавалерчики не кидаются к ней в ноги и не целуют её туфельки, когда она проходит мимо. Должны бы. Совершенство же!

Моя леди. Моя леди.

Худая и жёсткая. Ростом на полголовы ниже меня — не потому что она высокая, а потому что я недомерок. Семь пальцев на левой руке — восьмой она принесла в жертву, когда поднимала государыню. Нормальная годная жертва. Глаза оранжевые, как у крупного хищника. Явственные такие маленькие клычки. Подбородок острый, нос с горбинкой, вороные кудряшки торчат, как часовые пружины — и уложить ей модную причёску нельзя. И никакую нельзя.

Сердце моё держала в руках, буквально — правда, оно на тот момент давно уже не билось. Из моей черепушки вытряхивала мозг — с тех пор он там так и не завёлся. Душу мою держит в руках до сих пор. Никогда не выйдет замуж — потому что отдала своё счастливое замужество за некоторые некромантские возможности.

Ни за кого. Но и не за меня.

А, в дым, в прах, в кишки! Непросто поцеловать женщину, когда у тебя фарфоровые губы! Но Карла в курсе, принимает во внимание, знает, как исправить.

И вот бы нам капельку счастья.

Но все мы принадлежим Предопределённости. Поэтому я завтра уезжаю. Надолго. Может быть, навсегда. А она остаётся.

Потому что я солдат, а она — леди-рыцарь, подруга королевы.

И между нами пропасть размером с Благие Воды.

Я стоял и размышлял, разглядывая новейшего себя, шедевр некромеханики, когда в нашу комнатушку, офицерский приют при казармах Особого Её Величества Полка, называемого в обиходе «королевский фарфор», вломился Барн.

Мэтр Барн из дома Цветущих Яблонь, ефрейтор-некромант её величества, мой ординарец, природный деревенский охламон из местечка Полянки, кривой на левый глаз разгильдяй, редьку ему в зубы.

И с глубоким уважением, чётко по уставу выдал:

— К вашему благородию дама пришедши, а вы тут без порток себя в зеркало рассматриваете, как этот!

— Ты вот ещё во Дворце ляпни своё «пришедши», — сказал я. — Какая дама, ты бредишь.

— Леди Карла, — сказал этот гад злорадно. — По лестнице поднимаются.

Ах ты ж…

— Пошёл отсюда! — рявкнул я, ища глазами галифе. — Задержи её на минуту! Печеньем угости… не знаю… действуй!

Барн ухмыльнулся, как доброжелательный крокодил. Ну да, он был прав: кто ж задержит леди Карлу, нереально.

Она распахнула дверь и влетела, как смерч, а за ней с грохотом бронзовых когтей по полу влетела Тяпка, её драгоценная некромеханическая псинка и четвероногая фрейлина. Штаны я успел натянуть, а рубаху — нет.

Барн кинул пальцы к козырьку, радостно гаркнул: «Здравия желаем, прекрасная леди!» — и смылся. А я отдал церемониальный поклон, которому научился у мессира Валора — эпохи короля Эрвина:

— Рад и счастлив тебя видеть, леди-рыцарь, звезда сердца моего! Думал, ты придёшь завтра, на вокзал.

— Нет, — сказала Карла. — Там нам попрощаться не дадут. Я собираюсь остаться у тебя до утра… до конца Сумерек, в смысле. А на вокзал не пойду, нечего там делать… только души себе исцарапаем.

Я стоял и кивал. В полнейшем обалдении. А Тяпка залезла передней частью под мою койку и что-то там разнюхивала и фыркала.

— Тяпка, прекрати! — скомандовала Карла. — У тебя что, мыши? — спросила она меня строго и тем же тоном продолжила: — И отчего ты бегаешь нагишом? Проблемы? Что не так — нога? Дай посмотреть.

И нагнулась — поглядеть на мои босые ступни.

Правая нога у меня при жизни была изрядно короче левой, да ещё и срослись на ней второй и третий палец. Ходить было тяжело и больно, Карла знает: как-то раз, в жестокой переделке, она почти на себе меня тащила. Но после смерти пошло легче, как ни удивительно: мессир Фогель, наш общий второй отец, основатель некромеханики, восстанавливал и вытягивал мою увечную ходулю металлическими штифтами, и пальцы мне пилили, чтоб была правильная анатомическая форма. Смешно: при жизни еле ходил, посмертно — понял, что могу довольно быстро бегать. Во время Синелесского Рейда это мне пару раз спасло… э… жизнь.

Ну ладно, всё-таки жизнь. Своеобразную, но жизнь.

Но то было с двумя Узлами, привязывающими душу к протезу.

А Карла беспокоилась, как мне пришёлся третий Узел, который должен был вернуть мне почти нормальную чувствительность. Я слышал, и она, видимо, слышала: порой с третьим Узлом возвращались и кое-какие старые болячки.

Но не в моём случае.

У меня были кое-какие проблемки, но точно не с ногой.

— Нога в порядке, — сказал я. — Это так… профилактика.

— А вот тут? — спросила она и ткнула меня под рёбра, в то место, куда угодил осколок уже в Синелесском Рейде. — Ты у Фогеля был?

Осколок вытащили, но рубец остался заметный.

— Я был, — сказал я. — Не волнуйтесь за солдата, леди-рыцарь. Это я так… перестраховываюсь. Там ведь, в Перелесье, никому уже не скажешь, что тебе нужен фельдшер-механик. Ну вот…

Карла взяла меня за руки, ткнулась лицом в ладони. Давно замечал: ей нравятся некромеханические руки. Просто очень. У всех некромантов есть какие-то странные пунктики во вкусах — вот у Карлы этот. Руки.

Наверное, у меня тоже — руки. Её увечная рука, раздвоенная ладонь… Карла называет её «клешнёй»: рабочая рука некромантки, вся в ожогах и порезах, и один из двух мизинцев Карла отрубила по нижний сустав. Похоже, моя леди-рыцарь считает, что у неё удобное увечье: использует свою несчастную клешню для жертв в обрядах.

Сумасбродная Карла. Единственная в своём роде.

И отпускать меня не хочет. Хорошо, что не плачет. Совершенно не выношу, когда она плачет: это для неё состояние ненормальное. Карла умеет только злиться, командовать, язвить и ехидничать, когда она так себя ведёт — у меня хорошо на душе, ибо это обозначает полный порядок в мире и в наших с леди отношениях. А вот когда она плачет — это совсем худо. Каюк. Кранты. Выхода нет.

Она уже два раза плакала из-за того, что я уезжаю. Но — таки да, всё уже решено на высшем уровне, сделать ничего нельзя. Я уже получил весь необходимый инструктаж. Мне придётся. А Карле не поможет даже нежная дружба с государыней.

Потому что государыня — хрупкий фарфоровый и серебряный эльф, солнечный лучик, вестник Божий — тверда в решениях, как гранитный утёс. И если нужно стране…

Ладно. Это впрямь нужно стране. Даже я понимаю.

Но мне просто нужно было как-то немного разрядить обстановку, грозовое это напряжение перед слезами. И я ляпнул:

— Леди-рыцарь, а все же будут болтать, что вы приходили в офицерский приют одна, только с собачкой! Ужас, как подумаешь…

Карла фыркнула и махнула рукой:

— Да пусть они болтают, что хотят! Во-первых, плевать мне на их болтовню, а во-вторых, на руках меня таскать перед всем фарфоровым эскадроном и дипломатами — это было нормально, да? В часовне у Ависа со мной целоваться — это было нормально? А сегодня у тебя припадок нравственности случился?

— Виноват! — заорал я.

— Ханжа! — припечатала Карла.

— Виноват!

— Наподдам ведь сейчас!

— Виноват!

Готово: расхохоталась. И Тяпка радостно запрыгала вокруг.

И у нас случился фантастически прекрасный вечер. Вроде того на диво прекрасного утра в госпитале, когда Карлу с ног свалила смертельная усталость, моё некромеханическое тело дособирали без неё — и утром мы с Барном кормили её госпитальным завтраком.

Это было восхитительно. Одно из моих самых счастливых воспоминаний.

И вот эта грёза дивная повторялась почти буквально: я отправил Барна в трактир, он принёс жареных цыплят, заварник с травником и кусок пирога со сливами — и Карла с Барном уплетали этих цыплят, потом пили из каких-то случайных кружек травник и ели пирог, а я любовался происходящим.

Карла всегда любила мясо. Хищник, я ж говорю.

После тяжёлого обряда она всегда умирала с голоду и ей нужно было мясо, непременно мясо. Вульгарно и неженственно — и трогательно до изумления. Но и без всяких обрядов в обозримой перспективе она предпочитала кусок мяса любому пирожному — и почему-то это меня умиляло до предела.

Как и то, что фарфоровых бойцов она считала братьями по умолчанию — и Барна заодно считала братом по умолчанию. И её совершенно не смущало сидеть рядом с ним и есть одно и то же из солдатских судков. Дивная парочка: леди древней королевской крови — и деревенский оболтус, которого я никак не могу отучить говорить «пришедши», «ушедши», потому что он так привыкши в своей родной деревне.

Примета нового времени.

Сам-то я кто! Прекраснейший мессир капитан-некромант из Особого Её Величества Полка. С дарованным дворянством. Хромой Клай из дома Пёстрой Птахи, наследственный плебей, отца не помню, мать с отчимом владели пивнухой «У Пёстрой Пташки». Пиво забулдыгам подавал — и мать орала, когда проливал… а бывало, что проливал, хромал сильно.

Как я вообще мог оказаться в этом моменте, не постигаю. В чине капитана, кавалером ордена «Беззаветная отвага» со Звездой и мечом. Рядом с Карлой. В этом есть что-то от сказки, от очень наивной детской сказки, где какой-нибудь хромой бедолага пьёт травник с принцессой — а потом на ней женится. Кажется, когда сочинялись эти сказки, ситуация была нереальной в принципе.

А сейчас что-то вокруг, в обществе, в мире очень сильно меняется. И радикально.

Меня даже не особо удивило, когда Барн после нашего милого ужина начал проситься в увольнительную.

— Последний раз перед отъездом с друзьями посидеть, ваше благородие! — и единственным глазом так: о!

— И нажраться с ними какой-нибудь жуткой сивухи на прощанье, — хмыкнул я.

— Не цепляйся к человеку, — тут же вступилась Карла. — Дай попрощаться, что ты, в самом деле! — и тоже глазами так: о!

Как я ухитрился не заржать — один Бог знает. Какое у них сногсшибательное общее понимание вопроса — на диво просто! Очень смешно — и очень…

Может оказаться, что очень неловко. Вообще-то надо было не ржать, а перепугаться — при моём-то мало подходящем для личных свиданий новом воплощении. Но Карла сидит рядом со мной, а Тяпка, проверив всех здешних мышей, устроилась вздремнуть на вытертом до ниток основы придверном коврике. И что бы ни случилось дальше — ничего я не могу пугаться.

Даже того, что впервые мы с моей леди в такой удивительной ситуации, когда рядом вообще никого, и даже за тонкой стенкой, в каморке ординарца, тоже никого. И во всём мире — никого, кроме нас.

В моих обстоятельствах проще провалиться сквозь землю.

Но Карле-то — хоть бы хны.

— Знаешь, — сказала она совершенно будничным, деловым тоном, — у тебя из планшета листочек выпал, а Тяпка нашла. А я не знала, что это твой, и посмотрела. Ты стихи пишешь?

Второй раз убила — и в землю закопала.

— Это, наверное, не мой, — сказал я. Ужасно радовался, что не могу краснеть.

— Ну да, — фыркнула Карла. — Не знаю я твоего почерка!

— А! Это… это… это я списал у Илька, — соврал я уж совершенно безбожно. — Это он мастер сочинять стишки, песенки и любовные письма… всему эскадрону сочиняет…

— Понятно, — сказала Карла с совершенно нестерпимой миной. — Сделаю вид, что поверила. Тогда объясни, зачем ты его списал.

— Звезда души моей, — сказал я проникновенно, как смог, — отдай бумажку?

— С чего бы? — снова фыркнула Карла. — Она мне нужна. Я её отдала одному работяге из мастерских Фогеля.

— Зачем⁈ — поразился я.

— Чтобы он мне сделал гравировку в медальоне, — выдала Карла невозмутимо. — Непременно твоим почерком. Мне просто понравились стихи и всё. И я хочу их с собой носить. Между прочим, мог бы мне их показать, а не терять бумажки.

— Но, Карла… — я даже растерялся. — Ты ведь знаешь… ты меня подняла и вообще всё про меня знаешь… но как я тебе это вслух-то… у меня нет прав…

— Вот именно, — сказала Карла так, будто только и ждала, когда я рискну это выговорить. — Это и плохо, — продолжала она с совершенно какой-то непонятной интонацией. — Плохо, что у тебя прав нет. Надо, чтобы были. Мне тоже надо, чтобы были.

— Я же это… — начал я. Меня кинуло в жар, и я не очень понимал, что это за огонь — любовь, страсть, пламя Дара…

Но Карла возмущённо мотнула головой.

— Это! Будто я не знаю! Чего я о тебе не знаю, Клай? Чем ты меня собираешься удивить? Тем, что ты фарфоровый? Пфе, и дальше что⁈ Будто это кому-то из ваших мешало! Будто я не слышу, о чём треплются в городе — и о чём сами фарфоровые болтают! Такая, знаешь, невинная девица, да? Тёмная монахиня? Будто ваши тела — это не мой проект тоже! Их анатомическая достоверность, кстати, уж точно моё дополнение в проект!

В ней горел тот же огонь: она держала меня за руки — и её пальцы были горячи, а в глазах плыл багровый туман, как у некроманта в трансе. Я смотрел, как пылает её лицо, и думал: а ведь не факт, что такое когда-то было, не факт. Сложение сил, помимо прочего… какой-то странный, очень странный обряд…

Но не получилось додумать.

На Карле было тёмно-зелёное платьице по моде, заведённой в войну, коротенькое, выше лодыжек, со шнуровкой спереди, очень простое — и она начала его расшнуровывать, дрожащими пальцами, пожирая меня глазами. Все мои дурные предосторожности потеряли смысл — я стал ей помогать, и мои пальцы тоже дрожали.

Эти шнуровки придумал какой-то адский прихвостень. Они страшно осложняют жизнь. И пуговиц на платьях аристократок тоже многовато.

А Дар внутри меня горел, как в жерле вулкана.

— Мы друг друга не сожжём? — спросила Карла, чуть усмехнувшись.

— Не должны, — сказал я. — Не в том беда… Карла, у меня ведь опыта… не то чтобы много… и не то, чтобы очень…

— Ты ж не кавалергард! — прыснула Карла и сдёрнула рубашку.

Я могу поклясться: Дар сиял сквозь неё, как огонь горящей свечи сквозь воск. Она жгла меня, меня трясло от страсти, но я не мог даже поцеловать её, фарфоровый болван, и страшно боялся, что мы сейчас сгоряча всё испортим.

— Девицам бывает больно начинать, — сказал я.

Карла сунула мне под нос тысячу раз располосованную руку с отсечённым мизинцем:

— Ты что, болью хочешь меня напугать, что ли?

И я делал что мог — а мог её только обнимать, её, дивно живую, дивно уязвимую, руками из костей и металла, сделанными для оружия, для того, чтобы ломать арматуру и крушить кирпичную кладку — не для объятий, не для всех этих живых человеческих ласк — но именно это ей и нравилось — мои искусственные руки, металл и кости.

Карла обращалась с моим искусственным телом, как со своим собственным инструментом или оружием, нестерпимо, смешно и трогательно. Она меня чувствовала так, будто сама меня поднимала, — а в какой-то степени это так и было — поэтому не смущалась ни секунды. Она знала, что делать, — но и я знал, по крайней мере, чувствовал, что делать, — потому позволил ей всё, что в её голову придёт. Разве что ругал про себя последними словам свою красивую маску, тупую фарфоровую миску на месте когда-то живого лица, исключающую целый вагон милых нежностей, которых мне хотелось безумно, но которые стали навсегда технически невозможны.

Зато моё неуклюжее, хоть и сильное новое тело нравилось Карле, просто восхищало, до белокалильного жара, до совершенно безудержной страсти. И эта маска, и руки… и всё прочее, что было сделано у фарфоровых бойцов последнего поколения по исправленному Карлой проекту. И если мне казалось, что всё это фантастический сон, то Карла попросту дорвалась до прикосновений, до объятий, до близкого, близкого, предельно близкого… Разрешила себе.

Чокнутая девочка.

Не она боялась боли — я боялся, что она поранится об меня, боялся спешить. Но Карла спешила. Будто долго ждала — и теперь ей было мало. Её не смутила боль, но она вцепилась зубами в моё каучуковое плечо, чтобы не заорать от восторга, когда наш с ней общий жар рассыпался совершенно безумным оглушительным и ослепительным фейерверком.

И моя жалкая комната как-то странно осветилась. Точно не газовым рожком. И весело, этак приветственно, тявкнула собака.

Мы переглянулись — и разом повернулись к зеркалу. Зеркало сияло закатным заревом — и это зарево слегка приглушал тёмный силуэт, а Тяпка суетилась около рамы и виляла хвостом.

Карла сообразила быстрее, чем я.

— Вампир! — рявкнула она. — Что ты тут делаешь, убирайся сейчас же!

Я подумал, что прикрыться бы — но мы с Карлой лежали на моей койке поверх одеяла и покрывала, а одежда валялась где-то на полу.

— Простите, прекраснейшая леди, и вы, мессир Клай, — якобы любезно выдал старый упырюга Олгрен с той стороны зеркала, не входя в комнату. — Я просто за вас испугался.

Я встал, чтобы собрать наши тряпки. Карла закуталась в покрывало, как языческая богиня на древней фреске — закинув длинный конец на плечо.

— Чего это ты испугался? — рыкнула она. — Что ты торчишь между мирами, Олгрен? Войди или выйди!

Олгрен вошёл в комнату, прикрывая физиономию шляпой, своей адмиральской треуголкой.

— Мои посвящённые встали до заката, — сказал он, так и держа шляпу против лица, мол, не видит ровно ничего. — И я вместе с ними: мне на миг показалось, что эта вспышка Дара превратит меня в пепел. Я пошёл поискать её источник — и легко нашёл. Вы можете представить себе, как плавятся Зыбкие Дороги?

— Нет, — сказал я. — Вернее… Ну… по ту сторону всегда жуткий холод…

— Прямо напротив этого зеркала, — сказал Олгрен, показав рукой, небрежным жестом, — от странного тепла на них расцвело… всякое. Мне не очень приятно видеть эти цветочки — придётся принимать меры. Конечно, меня это встревожило. Я, признаться, ничего такого прежде не чувствовал — и не думал, что почувствую.

— Ты не поверишь: с людьми иногда это случается, — фыркнула Карла. — Ты просто забыл.

Олгрен чуть пожал плечами:

— Рванули в клочья страсть лич с некроманткой… А некромантка к тому же невинная девица… Нетривиальное событие, прекраснейшая леди Карла… особенно если принять во внимание, что вы оба нынче особенно сильны в Сумраке. Вы бы хоть предупредили своего старого друга, влюблённые голубки… чтобы я не думал, что в Столице прорвался ад, а вы двое, защищая город, стоите насмерть.

— Хорошо, — сурово сказала Карла и прыснула. — В следующий раз мы предупредим. Вампиров. Так и так, мессиры, у нас свидание, принимайте меры безопасности.

— Не беспокойтесь, Олгрен, — сказал я. — В следующий раз вы и так узнаете. Я ведь уезжаю… чтобы увидеть леди Карлу, мне в любом случае понадобится зеркало и ваша помощь.

— Теперь я, по крайней мере, отличу ваше милое воркование от портала, открывающегося в ад, — сказал Олгрен с насмешкой, но беззлобной. — Будьте счастливы, дети мои. Не могу не восхититься вашей изощрённой интуицией, прекрасная леди Карла. Вы счастливчик, Клай: не каждого женщина так одаривает перед опасной дорогой.

— Это да, — сказала Карла повеселевшим тоном. Видимо, простила старого вампира. — Мессир мне стихи написал. Я вам потом прочту.

Олгрен бросил в угол шляпу — видимо, сообразил, что мы не склонны так уж трястись за собственную репутацию в Сумерках.

— Я вижу, — сказал он, — вы не понимаете, чем только что тут занимались, птенчики… простите, леди. Любовь, любовь… занятную вы штуковину изобрели, леди Карла — некромеханику эту. Клай — лич, а чувствует себя живым мальчиком: хорошая конструкция, душе в ней слишком удобно, да ещё и эти Узлы Церла… Совсем как живой, да, Клай?

— Целоваться не получается, — сказал я и постучал себя пальцем по фарфоровой щеке. — И улыбаться трудно.

Карла подошла сзади и обняла меня, переплетя пальцы аккурат над тем местом, где когда-то билось сердце. Она была горячая от Дара и любви — я таял и растворялся, мне хотелось не рассуждать об удачной конструкции некромеханического протеза, а греться в её тепле.

— Дуралей ты, мессир Клай, — сказал Олгрен. — Потерял голову, думать не можешь, пьян своей любовью… Я бы оставил вас в покое, детки, но вам обоим важно знать, что вы учудили этой ночью.

— Карла привязала меня четвёртым Узлом, — брякнул я. — К себе.

Карла хихикнула мне в шею.

— Ты воображаешь, что шутишь? — хмыкнул Олгрен. — А ты отдаёшь себе отчёт в том, что на тебе её кровь? Дорого бы я дал, чтобы понять, кто взял её жертву… но я чую, какого рода силы и какого рода стихии вы сегодня пробудили.

Руки Карлы соскользнули с моего торса — и я это ощутил как горькую потерю.

— Постой, — сказала она, подходя к вампиру, приподняв покрывало, как шлейф. — Мы сделали что-то плохое? Что, Клаю может угрожать опасность, а? Из-за меня?

— А что, — ухмыльнулся Олгрен, — вы так это ощущали, дивная леди? Как порчу?

— Ни в коем случае! — возмущённо выпалила Карла.

— Так вот что, — сказал Олгрен с той же беззлобной, но явной насмешечкой. — Я с трудом могу представить себе, какими молитвами, артефактами или звёздами можно хоть отчасти заменить сумеречный щит такой мощи, как созданный из крови влюблённой некромантки. Впрочем, он никогда и не описывался как возможный метод реального воздействия, его упоминали исключительно теоретически — потому что слишком уж редок случай. Не погрешу против истины, предположив, что вообще уникален.

— То есть, — сказал я, улыбаясь в душе, хоть и не мог никак отразить это на фарфоровом лице, — я теперь Клай неустрашимый, непобедимый и неуязвимый?

Карла немедленно шлёпнула меня ладонью по затылку — и это закономерное действие ещё больше меня развеселило.

— Ты ещё раз дуралей, — хмыкнул Олгрен. — Её любовь хранит тебя, её любовь переломила твою судьбу в адском пекле у Солнечной Рощи, где ты должен был остаться… прахом. Ты ведь понимаешь? Твоё мужество — несомненно, твоя находчивость — да… но горстке пепла они не помогли бы. Ты вышел из страшной переделки — и попал во вторую: её любовь хранила тебя в Синелесском Рейде… ты ведь понимаешь, что уцелел чудом?

Я вспомнил Трикса и его парней, дикий кошмар той ночи на секретной базе — и кивнул. И Карла снова обняла меня и прижала, будто хотела удержать на этом свете. Не сомневаюсь, что она была совершенно согласна с вампиром.

— Ну вот, — сказал Олгрен удовлетворённо. — А теперь ты отправляешься в третью переделку, где будет во многих отношениях сложнее, чем в первых двух. В дважды и трижды проклятое место. Где придётся действовать на пределе сил не только человеческих, но и сил лича. И прекраснейшая леди обновила тебе защиту. Этой ночью у тебя появился шанс справиться и вернуться, Клай. Не хочу сказать, что гарантия… мы все принадлежим Предопределённости… но серьёзный шанс. До этого зарева, которое поднял ваш соединённый Дар, я был уверен, что этого шанса у тебя нет.

Я слушал с горько-сладким чувством любви, благодарности и тоски.

— Ну и какого лысого демона ты ему это сказал, вампир? — сердито выдала Карла. — Мог бы сказать мне, это я понимаю, но ему-то зачем⁈ Чтобы он вернее совался в самое пекло⁈ Теперь он воображает себя бессмертным, баранище…

Олгрен поклонился — а потом взял её увечную руку и поцеловал. Свой подарок сделал, поделился иномирной Силой.

— Не браните старого пирата, леди Карла, — сказал он почти нежно. — Пусть Клай знает. Когда ему станет совсем нестерпимо — пусть он знает, что у него есть три шага форы. Это не помешает. А я удаляюсь. Остаюсь искренне преданным вам, — и отвесил поклон. — Тебе же, Клай, желаю уцелеть и сделать всё, чего ждут от тебя. Мне представляется, ты сможешь.

И вошёл в зеркало, сомкнувшееся за ним, как вода.