Всячина

Старость — не радость

Телефонный звонок в полдень — это совсем не страшно. Вот когда ночью трезвонить начинают, тогда начинаешь дергаться и тревожиться. Телефон надрывается, а ты ждешь, ждешь, ждешь, когда же на том конце провода поймут, что уже ночь, что никто ночью с ними разговаривать не будет, что это не рабочий, в конце концов, телефон — домашний! А днем-то — пустяк. Тем более теперь, когда уже не работаешь, и не ожидаешь внезапного крика начальника — все пропало, все упало, беги-лети скорей туда-сюда, без тебя все никак…

— Алло, — хрипло сказал в трубку Михаил Петрович, недовольно глядя на себя в зеркало, уже много лет висящее прямо над тумбочкой в коридоре.

Зеркало показывало его плохо. То есть, показывало-то оно хорошо, но все равно плохо. Если повернуть голову, то вот тут отвисает. А если глядеть прямо, то вот тут щеки и эти, как их, брыжи, что ли? И еще мешки под глазами.

— Алло, да? — сказал он с подчеркнуто комичным киношным кавказским акцентом.

— Миша? — зазвенела трубка незнакомым женским голосом. — Мишенька? Как ты там теперь? Ты же не работаешь больше? Ну, говори, говори же, милый! Что, как, какие дальше планы, как жена, как дети?

— Кто это? — он скорчил себе рожу в зеркало и растянул губы, показывая зубы в жестоком волчьем оскале.

Зубы были желтые.

Нет. Не красавец.

— Как — кто? Миша, ты, что, не узнал меня? Вот же умора! Буду рассказывать всем нашим, как ты меня просто не узнал! Теперь богатым будешь… Ой, то есть, это я теперь буду богатой!

Михаил Петрович молча положил трубку и пошел на кухню.

Знает он такие звонки. Ишь, развести хотят на поговорить, как лоха какого. А он уже на пенсии. И ничего у них не получится. Кроме квартиры все равно ничего у него и нет больше.

Тут его как кто-то подтолкнул — квартира!

Вот оно, значит. Начинается. Не зря по телевизору предупреждали.

В четыре вечера — он как раз поставил чайник — снова позвонили. Теперь голос был не звонкий, а такой гулкий, что ли. Контральто — вспомнил Михаил Петрович. Это называется контральто. Такой женский бас.

— Михаил, — вещал голос. — Ты там как сам-то? В порядке? Здоровье — как? А то дети спрашивают, что случилось с отцом. Не видно нигде, не слышно совершенно.

— Что, квартиру мою хотите? — закричал в трубку Михаил Петрович. — Так хрен вам всем по вашей хитрой рыжей морде!

— И вовсе я не рыжая! — обиделось контральто и отключилось.

Михаил Петрович не только положил трубку, но и выдернул вилку из розетки. И еще порадовался, что знает такие простые русские слова: вилка, розетка. А то везде стали сплошные коннекторы и штекеры.

Чай перед телевизором на кухне под большой бутерброд с маслом и куском красной рыбы, оставшейся от праздничного ужина в связи с его выходом на пенсию, был хорош. Чай пах не сеном, а мятой и лимоном. И был не черным-черным, а прозрачным и благородно янтарным. А по телевизору между тем говорили, что правильно и вовремя он ушел с работы. Там у них опять очередные кризисы, и сокращения начнутся. А он, Михаил Петрович, бывший начальник службы, в домике. Как ни смешно такое звучит. Он — в домике. Как в детстве. И уже совсем ничего не боится.

…

Утром после обязательной неспешной зарядки и завтрака, перед самым выходом на обязательную же прогулку — он решил продолжать режим и график и вообще все полезное — Михаил Петрович снова включил телефон. Тот зазвенел, казалось, быстрее, чем ток по проводам достиг катушки.

— Бать, — басил какой-то молодой парень. — Ты чего телефон отключаешь? Мы же тут волнуемся все. Меня даже хотели ночью к тебе посылать, проверять, что и как. Представь, да? Я, значит, ночью буду долбиться в твои двери. А ты, как положено, вызывать милицию, потому что света в коридоре опять нет. Ну, представь, да!

Михаил Петрович ругаться не любил, хотя умел. Он просто аккуратно положил трубку и пошел на улицу. Мимо консьержки, мимо бабок на крыльце, обсуждающих его внешний вид:

— Ишь, какой весь важный, да манерный пошел. И пошел себе, и пошел… И вот так он всегда. На самом-то деле — никому он не нужен. Пенсионер. Простой пенсионер. А гонору-то, гонору! Тьфу!

По парку он гулял долго, дыша воздухом и радуясь, что в рабочий день здесь почти никого не было. Пахло зеленью и сыростью. Редкие молодые мамаши катали разноцветные коляски. На лавочках там и тут сидели девушки с книгами.

Никому он не нужен, ага. Если бы так. Вон, телефон просто обрывают. Да и раньше, когда был молодой — тоже ведь было. Только успевай, отбивайся. И блондинки разные, и совсем наоборот — брюнетки. Но он тогда уже точно знал, что всем им, красивым и понаприехавшим и уже даже понаостававшимся, нужна была только его квартира. Прописка — и ничего более. И он сам, как дополнение, сопутствующий товар, в комплекте к прописке.

Потом, когда уже уселся на хорошей должности и стал ездить по городам и странам, тоже всякие появлялись. Уже старше. Крепкие телом и умом. Хитрые, умные и опытные во всем. Они умели вкусно готовить, разбирались в футболе и даже в Формуле-1, понимали его… Могли за компанию и водочки. М-да…

А на самом деле всем нужны были его деньги. И еще квартира, конечно. Михаил Петрович отлично видел эти скользящие по стенам взгляды, как бы измеряющие общую и жилую площадь, вычитающие коридоры и места общего пользования, делящие и умножающие на стоимость квадратного метра. Эти их мечты о будущем. Не о своем, они же тоже старели, эти проходящие мимо женщины. Они уже думали о будущем своих детей. А он как раз о детях совсем не думал. Ну, не нужны ему были дети. Не любил он их. В любом возрасте не любил — хоть в младенческом, хоть в школьном.

Вот так и жил. Рос трудовой стаж, росла зарплата. Квартира обставлялась и снова менялась мебель. Техника всякая новая появлялась и исчезала, и снова появлялась. А Михаил Петрович оставался один, и был собой и своей жизнью вполне доволен. Он шутил всегда, что с хорошим человеком, с собой, любимым, ему интереснее и лучше, чем с кем-то посторонним, который, как совершенно правильно говорилось в «Иронии судьбы» — «туда-сюда, туда-сюда».

После прогулки он зашел в «магазин шаговой доступности», в который постоянно ходил все последние годы. Долго выбирал кисломолочную продукцию. Внимательно читал этикетки на полуфабрикатах. Прикидывал в уме размер пенсии и стоимость товаров. Покупал не килограммами, чтобы закинуть в холодильник на неделю, а штуками, на раз-два. Лучше всегда покупать свежее. Опять же полезно для здоровья, потому что заставляет двигаться хотя бы до магазина и обратно.

Дома встретила длинная телефонная трель. Телефон, казалось, даже стал теплее наощупь.

— Ну? — сердито спросил Михаил Петрович в трубку.

— Пап! Это ты? Все у тебя нормально? Может, приехать надо? Помочь чем? Постирать там, приготовить? А?

Ну, вот — очередной женский голос. Теперь совсем уже молодой. Не школьница, конечно, но все равно.

— Девушка, — сказал он насколько можно мягко. — Вам совсем не стыдно? Беспокоите старого человека. Заслуженного пенсионера. И все зачем? Для какой своей надобности? Квартира вам моя нужна? Так не получите вы мою квартиру, как ни старайтесь!

— Пап, ты что? — обиделся голос, и связь снова оборвалась.

Он жестко, со стуком, положил трубку, длинно со вкусом выругался в воздух и пошел на кухню готовить полезный ранний ужин. Овощи, подсолнечное масло, лук и чеснок. И кефир. Вот так он решил сегодня ужинать.

Теперь звонили уже в дверь.

— А вот это, пожалуй, лишнее, — сказал Михаил Петрович, посмотрев в глазок.

На лестничной площадке было темно. Кто-то там шевелился, что-то кричал, но рассматривать и вслушиваться никакого настроения не было. Ужин — на одного. Гости не ожидались.

Михаил Петрович вызвал полицию.

Потом был шум на лестнице, стук сапогом в дверь, непонятный разговор, что вот к вам ведь пришли, а вы тут патруль вызываете, попытка пропустить пришедших к нему в квартиру… Ага, сейчас. А цепочка на что? И даже удостоверение сержанта какого-то не заставило Михаила Петровича открыть двери шире. Он только предупредил, что завтра придет и напишет заявление. И пусть тогда на всех возбуждают. Ему понравилось это слово, и он еще раз сказал с угрозой:

— И пусть тогда возбуждают!

…

И пошел утром после завтрака в отдел полиции. Раз обещал, да еще и настроение ему вчера испортили. И дошел, и написал заявление, как ему стали звонить какие-то неизвестные лица, как стали чего-то от него требовать, а вчера даже пришли к нему, когда уже было совсем темно. И что он никого не знает и знать даже не хочет. И вообще он — заслуженный пенсионер. В общем, писал он, обеспечьте мне спокойную старость. И без всяких никаких.

Капитан за стеклом прочитал заявление, полистал паспорт, вздохнул и сделал запись в толстой книге.

— Идите, Михаил Петрович, будем разбираться. Вот прямо сейчас участкового подниму. Безобразие, конечно. Если все так…

Они еще сомневаются!

Михаил Петрович опять гулял. Опять заходил в магазин, но ничего не покупал. Он взял специально блокнот и теперь выписывал цены, чтобы сравнить с другим магазином, который немного дальше. Но дальше — это теперь ничего. Это даже хорошо. Надо ходить, надо поддерживать форму.

…

Через три дня он сидел на приеме к психиатру.

— Или я псих, или что? — строго спросил Михаил Петрович молодую врачиху. — И как тогда все это понимать?

Она долго его слушала и что-то писала в свою тетрадь. Потом дала рецепт на таблетки и рекомендовала пить перед сном.

— Так у вас фобия, что ли? — как будто спросила, но видно же, что диагноз у нее уже составился.

— Мобия, блин! Квартира у меня, ясно? — огрызнулся Михаил Петрович.

— Конечно, конечно! — сказала врачиха и еще что-то записала.

…

Через месяц таблетки уже не помогали.

Страшнее всего, что Михаил Петрович постепенно сам разобрался в голосах, узнавал каждый, стал даже что-то отвечать, отругиваться уже в соответствии с теми ролями, которые они сами себе выбрали. С так называемым сыном можно было грубовато пошутить. Так называемую дочку Михаилу Петровичу было жалко, и он говорил с ней ласково, но все равно коротко и зло. Зло у него получалось лучше, а ласково — труднее.

Бабки на крыльце смотрели с укоризной. Поджимали губы, когда он шел мимо. Качали головами, гудели что-то о моральном облике. Он четко посылал их далеко, и регулярно ходил в магазин и на прогулку. В полицию и к психиатру больше не ходил. Потому что и так было ясно: все куплены, все замазаны в деле. Они там из него, если не преступника, так психа обычного сделают. И потом квартира — тю-тю. Вот этому сыну и этой вот, типа, дочке.

Фигушки вам всем! Не дождетесь! Он еще крепкий мужик! Он еще — ого-го!

Хотя, спал плохо. Очень плохо.

И еще очень опухало лицо. Это нервное, конечно, от недосыпа и всяких дум и воспоминаний. Но — кому теперь жаловаться? Сам во всем виноват. Нет никого, чтобы прикрыть, чтобы взять на себя груз. Вот был бы этот, с баском, настоящим сыном, так разобрался бы давно со всеми остальными. Вот тогда и разговор бы пошел иначе. Тогда бы и родство было видно. А так — эх, да что тут говорить?

— Михаил Петрович, — начала скрипуче консьержка, поймав его взгляд. — Нельзя же так…

— А пошла ты в пень, карга старая, — ответил он и даже не почувствовал никакого стыда.

Потому что надоели все. Был бы пулемет — всех бы застрелил. Своими руками.

…

— Ой, дед, ты дома, что ли? А наши все говорят, что ты болеешь, — этот мальчишеский голос был последней каплей.

— Болею я, внук, — сказал Михаил Петрович и почему-то заплакал, сидя на полу у тумбочки.

Плакать старался неслышно, чтобы не пугать парня.

— Болею, да, но — дома. Это такая совсем нестрашная болезнь. Старость называется.

Хотелось говорить и говорить, вслушиваясь в чуть хрипящий…

— А ты что, простыл, что ли? — встрепенулся было.

— Да не-е… Это мы с Витькой с уроков сбежали. Вот, думали, куда кости двинуть.

— С уроков — это плохо, — начал Михаил Петрович, но малец тут же перебил:

— Ага, плохо. Как сам-то в детстве, так было можно, да? А теперь время, значит, другое, ага? Вот только ты еще не начинай, как родаки.

— А я и не начинаю, — все же начал Михаил Петрович.

— Мишка, Мишка! — донеслось из трубки.

Это, наверное, Витька подбежал — Мишкин друг. И так вдруг закололо сердце: Мишка… Внук…

— Дед, так ты нас пустишь с Витькой? Мы у тебя отсидимся до вечера, ага?

— Ага, — кивнул он в зеркало, вслушиваясь, впитывая такой знакомый родной голос. — Приходите, конечно. Я вам тут чаю поставлю. И бутербродов. Тебе, Мишка, и Витьке твоему…

— Ты у меня самый мировой дед! Скоро будем! Жди!

Связь оборвалась.

…

Когда Михаила Петровича хоронили, бабки у подъезда говорили, что вот был ведь человек-дрянь, ну, просто никому не нужный человек. И злобный такой всегда. Гонор свой всегда показывал. И не здоровался. И даже ругался со всеми. А вот же, умер-то с улыбкой. И смотри, смотри — совсем другой же стал. Хороший какой…