Всячина

Жили-были

Артефакт был чудесен, как и положено настоящему артефакту. Вся лаборатория столпилась вокруг металлического подноса, на котором стояло хрустальное яйцо. Не на подставке, а просто так, само по себе, оно стояло на остром конце и даже не шаталось под легким ветерком, раздувающим через открытое настежь окно плотные светозащитные шторы.

— Ну, и что это такое?

Вопрос был не по существу. Если бы кто-то знал, что это такое, то и вопрос бы не стоял. Да и просто — никто не принес бы этот предмет в лабораторию.

— Да-а-а… Жили-были дед, да баба. И была у них Курочка Ряба.

Виктор Михайлович Пустельга, доктор физико-математических наук, заведующий самой секретной лабораторией, лауреат и орденоносец, два раза в неделю принимал у себя внучку. Это он так называл в солидных кругах — мол, принимаю вечером внучку. Выглядело это вживую совсем не так важно. Он таскал маленькую Галю на руках и на плечах. Становился на четвереньки и возил ее, как конь, взбрыкивая ногами и гордо крича «иго-го». Держал ее за руку, когда она неуверенно ходила по квартире. Ходила именно внучка, держась за руку деда, и водила его везде, показывая — это открой, это покажи, это дай, это включи. А потом они садились рядом — старый и малая — и Виктор Михайлович читал сказки, а внучка Галя показывала на картинки пальчиком.

В общем, он теперь к месту и не к месту вспоминал эти сказки, заученные уже наизусть. А народ понимал: если шеф с утра благорасположен ко всем и цитирует детские сказки, значит, вчера «принимал внучку».

— Ну, и кто у нас тогда курочка, а кто — баба? — хмуро осведомилась Елизавета Петровна Забудько, тоже доктор наук и многажды лауреат, но только заместитель руководителя лаборатории. — Это ты меня, что ли, бабой окрестил? Так понимать стоит?

Она была худа, морщиниста, по-товарищески грубовата в обращении. Курила часто и крепко, хоть это и выглядело сегодня донельзя старомодным, носила исключительно брюки и свитера под горло. И конечно, практически не применяла косметики. Ну, кроме помады — все знают, что кожа на губах требует ухода, иначе сразу начинает трескаться.

— Лиза, ну, давай, не будем сейчас. Ты только посмотри, какое чудо!

Яйцо стояло на остром конце и светилось, когда на него попадал луч света. В сопроводительном письме описывалась планета с длинным индексом вместо названия и указывалась фамилия разведчика, первым ступившего на ее поверхность. Освоение космического пространства шло быстрыми темпами. Но всегда первыми были разведчики. Потом ученые. Вот именно ученые и решали, что сюда уже можно пускать людей. Или, как в данном случае, скорее всего нельзя. Если там такой артефакт буквально вот в самом первом же спуске на поверхность — конечно, нельзя. До полного окончания всех проверок и испытаний.

И начались испытания.

Яйцо подвергали просвечиванию всем спектром видимых и невидимых лучей. Жесткое рентгеновское излучение — это обязательно. Звуковые волны от инфразвука до ультразвука. Промышленные мощные лазеры. Простые стальные инструменты, которые не оставляли на поверхности чудесного яйца никаких следов. Мощное сжатие и, наоборот, помещение в камеру с вакуумом. Все пробовали и все записывали. Журнал экспериментов распухал. И в конце каждого эксперимента стояло стандартное: «Изменений в объекте не выявлено».

Пошли в ход кислоты. Соляная, серная, азотная, плавиковая, она же фтористоводородная — никаких следов. Потом электрическая и плазменная дуга. Взрывы разной мощности и направленности. Разогрев и быстрое остужение в жидком азоте. Все было испытано на привезенном с далекой планеты яйце. Ничего ему не делалось.

Оно стояло на остром конце и… То есть, больше ничего не делало. Оно просто стояло. И все. И уже это было нарушением всех законов физики. Как это могло быть? Где у него центр тяжести? Почему — на остром конце? Откуда такая странная форма? Что за материал? Как изготовлено? Или — каким образом возник природный артефакт? Какие силы на него воздействовали, что — вот, стоит, зараза, и ничего ему не делается.

День шел за днем. Месяц за месяцем. Лаборатория не выполняла утвержденный план. Планета стояла в карантине.

Но однажды до лаборатории все же добралась местная уборщица тетя Маша. Во время экспериментов ее туда просто не пускали, конечно. Но в этот день Елизавета Петровна как раз отошла покурить. Виктора Михайловича вызвали к директору института. А молодые и веселые лаборанты — кандидаты наук и аспиранты — дружным строем двинулись на обед. Вот тут-то и появилась тете Маша в новеньком, еще необмятом, синем халате. Ворча про бездельников и хулиганов, она очистила корзины для бумаг, что стояли под столами руководства, вытрясла мусор из урны при входе, протерла пыль на шкафах и подоконниках, прикрыла окно и открыла форточку, пощупала шторы, качая головой — придется сообщать руководству, чтобы отправили в стирку. А потом побрызгала на стоящее на металлическом подносе хрустальное яйцо вкусно пахнущей апельсинами жидкостью для мытья стекла и хрусталя.

И яйцо рассыпалось в белый крупный песок. А песок — в мелкий кристаллический порошок. А порошок стал таким тонким и летучим, что поднялся в воздух даже от сквознячка из форточки. А облачко этого порошка тут же стало еще светлее — и исчезло.

Тетя Маша покачала головой — ишь, чего придумали, хулиганы — и тщательно прошлась везде с пылесосом. Она-то точно знала, что пыль не обязательно должна быть видна. И еще она знала, что чисто не там, где не мусорят, а там, где регулярно убирают. Это уж точно — только там, где убирают.

Следствие, проведенное вернувшейся из курилки Елизаветой Петровной, корысти никакой в действиях тети Маши не обнаружило. Кандидаты и аспиранты получили от нее по ушам разными грубовато-товарищескими словами. А когда вернулся Виктор Михайлович… О, что было, когда вернулся от директора института Виктор Михайлович!

Он топал ногами. Он брызгал слюной. Он краснел лицом. Он кричал так, что регулировщик на перекрестке напротив здания института нервно хватался за ярко-желтую кобуру.

— …И все, — внезапно спокойно закончил Виктор Михайлович и вытер пот со лба. — И можете идти в кадры и писать по собственному желанию. Потому что — все. Ясно вам, бездельники?

Слово «бездельники» он произнес так, что сразу стало ясно, что действительно же — бездельники, что дела то никакого и нет, что раз нет дела, значит, все без него, а раз без него, то — в кадры и по собственному желанию.

Но вдруг…

Как в самой настоящей сказке, все хорошее случается вдруг. Большой черный телефон (специальная ударопрочная модель) проиграл короткую мелодию, а в трубке, поднятой лауреатом и орденоносцем, раздался строгий голос:

— Товарищ Пустельга? Виктор Михайлович? Это с охраны беспокоят. Тут товарищ Рябов до вас просится. А мы пропустить не можем — нет заявки. Это как, значит?

И хотя Виктор Михайлович умудрился и в трубку что-то такое сказать, как своим сотрудникам, но Елизавета Петровна уже говорила сухо и вежливо с товарищем Рябовым, который был сержантом косморазведки. Тем самым, что первым из людей ступил на поверхность планеты с длинным индексом вместо названия. Ну, тем еще, который поднял с почвы у самого трапа странное хрустальное яйцо.

— Так мне передали ваш интерес, — по-южному смягчая согласные и слегка окая говорил он Елизавете Петровне. — Так я вам тут привез цельный ящик, значит… Чего ящик? Ну, этих, яиц хрустальных, значит. Сказано было — в вашу лабораторию. Я так сам и завез — мне не трудно по дороге-то.

Если снять такое в кино, никто не поверит. Как прыгала и орала вся лаборатория. Как летали белые листы бумаги над головами. Как поднимались шторы. Как потом все — все-все-все, от докторов наук до аспирантов — с грохотом и лихим посвистом ринулись вниз по широким лестницам института, игнорируя лифты. Как обнимали невысокого сержанта косморазведки Рябова и жали ему руку. Как он смущенно улыбался и отвечал, что ладно вам, товарищи, там этих яиц — завались. Я еще привезу, если что. И сколько хотите, столько и привезу, если что.

А потом все вместе несли ящик. Маленький такой ящик, как посылочный. В нем таких яиц, сказал сержант косморазведик Рябов, штук полста. Вся лаборатория выстроилась клином, раздвигая встречных. Сзади шли два аспиранта, которым не хватило места в первом ряду, и корчили страшные рожи всем, кто пытался перегнать процессию. А сам ящик несли, крепко ухватившись с двух сторон, лично Виктор Михайлович Пустельга и его верный заместитель Елизавета Петровна Забудько.

— И только вот не вздумай теперь при молодежи ляпнуть про бабу. Не прощу, — шипела сквозь зубы Елизавета Петровна.

Виктор Михайлович показывал недоумение седыми бровями. Вчера он свою принцессу — он говорил «королевишну» — не принимал, и уже забыл, о чем, собственно, разговор.

В лаборатории, тщательно заперев дверь и погрозив ей кулаком, Виктор Михайлович дал отмашку — вскрывайте.

В ящике, пересыпанные мелким белым песком, лежали и сверкали в солнечных лучах хрустальные яйца. Затаив дыхание все смотрели на них, предвкушая, сколько еще всего можно с ними сделать.

Но тут строгая Елизавета Петровна скучно сказала:

— Лежат.

Она была доктором и лауреатом. Она сразу увидела.

— Что? — повернулся к ней всем телом Виктор Михайлович, уже ощущая всем телом вибрацию приближающейся катастрофы, как животные предугадывают землетрясение или цунами. — Что, Лизанька?

— Они лежат.

Вынутые из ящика яйца лежали на всех плоских поверхностях в лаборатории. Просто так лежали. Ни одно не встало на острый конец. Даже на тупой — не встало. И были они, эти яйца, обыкновенным стеклом на вид.

— Ну, и что я теперь напишу в отчете? — слабым голосом спросил Виктор Михайлович, когда очередное яйцо, подхваченное им, разлетелось в осколки о закрытую бронированную дверь. — Что я напишу? Что мышка бежала? Хвостиком махнула?

— Молчи, Витя. Молчи. Будем снова связываться с Рябовым. Он сказал там этого добра — завались.

— А если там, как у той курочки-Рябы — только простые…

— Жили-были дед, да…, — начал грустно кто-то из аспирантов и тут же заткнулся, напоровшись на бешеный взгляд Елизаветы Петровны.