Всячина

Половинка

И еще один этаж. Давай-давай-давай… На площадке передохнем, как дотащим.

— Уносите свою мебель! Вы мешаете жильцам!

— Ладно, ладно, мамаша, не шумите. Это мы тут нашего командира перевозим.

Увидев погоны, злобная старушка сразу стала улыбаться и усиленно жалеть «бедных солдатиков». Теперь, небось, целую неделю на почерневшей от времени скамеечке, что вкопана у подъезда, будет обсуждать с такими же старушками, какие все-таки гады, эти отцы-командиры. Как они эксплуатируют труд своих солдат. Что солдаты — мы, то есть, это для них просто, как рабы настоящие. Старая она, дурная… Да мы на самом деле просто рвались в добровольцы, лишь бы из части выпустили. Увольнительную не дождаться, служба посменная, между сменами сплошные учения строевые, да боевые. А тут — целый день фактически на воле. Даже без пилоток — оставили их в машине. И расстегнулись чуть не до пупа, потому что жарко. А капитан на это — ни слова. Не требует, чтобы застегнулись, чтобы головной убор и прочее отдание чести.

И весна на улице… Ах, какая весна! Черемуховая, а то ли сиреневая, даже и не понять, сладко пахнущая, кружащая голову.

Вот в городке у нас ничего такого пахучего нет. Есть черный асфальт, размеченный белыми полосами и стрелками. По полосам строимся, по стрелкам поворачиваем на строевых смотрах.

А еще тут, на воле, ходят девушки. Вот если бы они в этом подъезде ходили, так мы бы их просто донесли до самого верха хоть даже на этом тяжеленном старом диване. А раз нет их, так остановимся и передохнем, вытирая пот рукавами.

— Слышь, Длинный, а чего он в старье таком квартиру получил? В новых домах всегда лифты есть, и даже грузовые бывают!

Длинный — это я. Но это не кличка, это просто он так говорит, факт констатирует. Я просто в строю стою самым правым. Сразу за сержантом. Вот сержант у нас как раз маленький. Это его немного расстраивает, чувствую. Поэтому он всегда ходит прямой, как лом проглотивший, и пытается смотреть на всех чуть сверху. Это у него не получается. Я слышал, он собирается потом в училище. Конечно, когда до полковника дорастет, сразу все станут ниже. А пока сержант — пусть уж так, пусть потерпит немного.

Сержант наш не потеет, стоит внизу у машины, чтобы не позарился кто на капитанское добро. А мы, значит, таскаем мебель и прочие шмотки.

Я знаю, что капитан наш уже давно в армии капитанит. Ему просто не дают нового звания, потому что нет должности для него подходящей. Он так и ходит с четырьмя звездочками на погоне, так и ездит по всей стране, из одной части в другую. Но нигде и никто не повышает его, не дает подняться до одной большой.

А он к тому же не один мотается. С ним жена, уже немного увядшая на вид, в мелкой сеточке морщин к своим тридцати, с прищуром постоянным. А еще — бабка какая-то. Это, наверное, мать жены. Или его собственная, что ли? Вот, возит с собой. Как и старые вещи, и мебель уже накопленную.

Это у меня в голове сидит такой злой человечек и иногда подсказывает злые мысли. Я сам не думал о том, что мебель старую можно выкинуть, и старушка, мол, не нужна, как и та мебель. Это он, злобный мой, подсказывает, хихикая. А я хихикаю в ответ, не сдержавшись.

— Что подумал, Длинный? Ну, колись, колись…

Я рассказываю эту свою мысль, что капитан, мол, капитанит и таскает старую мебель и ненужную старуху, а можно было и освободиться давно, и все подхватывают хохот. Потому что помнят старый пошлый анекдот про Вовочку и про «годную» старушку. Ржут, как ненормальные. Нам же посмеяться — как отдохнуть.

Наверху распахивается дверь:

— Бойцы, что за… Вас сюда для зачем или что-почему, а? Вы тут, где и как? По строевой соскучились? Или кроссы очень нравятся?

Строевая подготовка нам не любится, и кроссы совсем не нравятся. Тем более, армейские кроссы — в полной боевой, да с патронными ящиками. Поэтому все резко затыкаются, кто-то показывает мне кулак, и мы впрягаемся в неподъемный диван.

Диван — ладно. Тяжелый, неуклюжий, но всей толпой мы его наверх затаскиваем. Вот книги, увязанные пачками килограммов по десять, да вот мелочь всякая, что не возьмешь сразу, а надо отдельно каждую вещь… Лампа, например, со стеклянным белым матовым абажуром. Полки стеклянные в шкаф. Какое-то блюдо с непонятным рисунком. Большое, неуклюжее. Все это надо поднять пешком на пятый этаж, а потом вернуться и получить от сержанта новую порцию груза. Мы, как муравьи, снуем вверх-вниз, сталкиваясь на поворотах узкой лестницы, обтирая стены плечами.

Хохол заглядывает в кузов и улыбается широко:

— Мужики! А ведь все, кажись! Последняя ходка сейчас будет!

Хохол — это не обидно на самом деле. У нас, между прочим, половина офицеров — украинцы. А Хохол — он как раз русский. Но у него фамилия такая, что не выговоришь сходу: Крестовоздвиженский. И каждый новый начальник, прочитав ее, спрашивает:

— Хохол, что ли? Командира нашего земляк?

Вот и прилепилось. А он и не спорит — пусть будет Хохол. Я даже и подумать не могу, какие клички ему лепили в школе.

Сержант подзывает нас к себе, говорит вполголоса:

— Я тут банку одну в сторону отложил. Так что вы, если там что и кто, даже и не ищите, ясно? Все-таки мы зря, что ли, горбились тут?

С одной стороны, не очень-то он сам и горбился. А с другой — подумаешь, банку какую-то спер. Воровать, оно, конечно, нехорошо. Но только не в армии. Тут иначе просто совсем туго бывает.

Это так однажды мне рассказали, чем отличается старослужащий от салабона-первогодка: старику говорят, что надо покрасить дверь, и наутро она покрашена в нужный колер, а если салаге говорят тоже самое, он сначала начнет выяснять, где взять кисть, да где — краску, да какую краску, да как выбрать цвет… В общем, лучше «старика» попросить. Даже не скомандовать — именно попросить. И все будет сделано. Потому что старики уважение ощущают и любят. Вот мы уже почти старики. Нам по полгода еще осталось. А сержанту еще целый год. Но он сержант, и у него на погоне три желтые лычки. Поэтому мы таскаем, а он караулит.

А как говорил Жванецкий, кто что караулит, тот, значит, то самое и имеет. Одна банка с такой машины — да это же практически бесплатно!

— Последняя ходка, мужики, — ору я в приближающиеся красные лица.

— О-о-о! Последняя! Взялись!

Наверх мы не взлетаем, конечно, потому что десятый раз, да на пятый этаж — это все же перебор. Но поднимаемся быстрее, чем обычно. Сгружаем вещи туда, куда показывает капитан. Он жмет каждому руку, говорит скучное дежурное «спасибо». Но я по его глазам вижу, что он действительно благодарит. Потому что грузчикам со стороны надо было платить, а мы — так, бесплатно. И потом, мы все сделали быстро. И не выделывались насчет количества этажей и отсутствия лифтов. Так что его «спасибо» — оно правильное, честное.

Сморщенная старушка ходит по квартире кругами, как кошка в новом месте. Такая же недовольная, только не шипит. Трогает стены. Трогает мебель, еще не устоявшуюся на своем месте. Заглядывает в ящики. Бормочет что-то. Подходит к нам:

— Это уже совсем все, ребятки?

— Все, все! — говорим мы, переглядываясь.

— Точно — все?

Она смотрит каждому в глаза. Но мы не первый год служим. В глаза начальству смотреть умеем: молодцевато и с придурью во взгляде. Хоть и трудно. У непонятной старушки совсем белые глаза с маленькой точкой зрачка. Это, наверное, от старости.

Капитану заметно неудобно:

— Мама, ну что вы. Как подумали только… Ребята молодцы. Раз, раз — все быстро…

Да, мы — молодцы.

— Так это — все, значит? — она снова осматривает нас в тесной прихожей — пропотевших бойцов в выгоревшей форме. — Хорошо, значит, раз так — пусть и будет все. Они, выходит, молодцы, да, Алешенька?

— Еще какие! Мои бойцы, да чтобы не молодцы? — широко улыбается капитан.

— Ну, тогда, желаю вам, молодые люди того же, что вы сегодня сделали. Полной вам чаши, так сказать. И всего-всего, значит, — она как-то странно говорит, будто и не старая, а с нами из одной школы. — Ну, а если что все же не так, то в процентном соотношении, значит. Половинка — на половинку, серединка — на серединку. Это будет по-честному.

Машет на нас сухой лапкой и уходит в комнаты.

Капитан смущенно разводит руками — ну, старая, старая она. Так вы — того, этого, значит, в часть. И чтобы без шума, значит. Чтоб без патрулей и разборок.

Мы ссыпаемся вниз по лестнице, грохоча подкованными сапогами. Сержант командует, машина уже подрагивает, готовая рвануть с места. По дороге останавливаемся у булочной, закупаемся свежим хлебом. Потому что без закуси — это только салабоны будут счастливы. А нам уже не солидно как-то…

В гараже сержант кивает нам на дальнюю каптерку и тащит туда завернутую в какую-то ветошь банку. Промасленный стол накрываем газетой, выкладываем хлеб, рвем его на куски. Хохол умело вскрывает банку с бычками в томатном соусе. А сержант торжественно ставит на середину стола тяжелую трехлитровую банку.

— Это что, варенье, что ли? — разочарованно стонет Пашка-бригадир.

Бригадиром его назвали, потому что он гражданке был бригадиром. Не тем, что в кино с бандитами — этих мы как раз ненавидим просто. Он на стройке настоящим бригадиром был. Вот пришел сразу после школы — и до бригадира за полгода поднялся. Потому что правильный мужик — Пашка.

— Наливка это, мужики! Настоящая домашняя вишневая наливка!

А наливка — это такая вещь, такая, знаете, вещь… Это когда в банку насыпают мытую вишню «по плечики», а потом заливают до крышки спиртом. Ну, или водкой, если ты не медик и к спирту отношения не имеешь. Хотя, со спиртом получается гораздо круче. Мозги отшибает на раз-два-три.

— О-о-о… А не заметут нас тут?

— Завтра же суббота! Кому мы, нафиг, нужны? Ну, кроме нашего капитана? А он, считай, нам должен.

И то верно. А сколько нас тут, получается? Сержант много не выпьет. Пашка — он пить здоров, крепкий, зараза. Хохол пьет и не морщится. Водиле, Воробью нашему, чуток. Ну, мне стакан, наверное… Так ведь еще и останется на все выходные! Это я так думаю, подставляя стакан.

— Дембель неизбежен, — говорит сержант традиционный тост, как старший по званию.

Мы выпиваем стоя и начинаем праздновать неизбежность дембеля.

…

Голова тяжелая какая… И рука трясется основательно. Вот же, как бьет в голову. Точно — на спирту наливочка. Мозги отшибает просто напрочь.

— За что пьем, мужики? — с трудом выдавливаю из себя слова.

Вот и губы онемели, как от наркоза у стоматолога — точный признак хорошего опьянения. Хорошего, это значит — сильного.

— Да ты, Длинный, совсем мозги пропил, — говорит кто-то из пьяного сумрака. — Внучка же у тебя.

— Ну, за мою внучку, значит, — поднимаю я стакан.

А в стакане — водка. Вот точно же — водка. А мы, точно помню, вишневую наливку пить начинали. В гараже, после тяжких трудов. После капитанской мебели.

Я оглядываюсь вокруг. Гараж, вроде, есть. Только совсем не тот, не военный. Это частный какой-то, сварной, из листов ржавого железа. Ворота распахнуты, перед ними стоит старая «шоха» с поднятым капотом. Похоже, движок смотрели только что.

Из ворот тянет весенней сыростью.

Я сижу за длинным и узким, всего в две доски, верстаком, который сбоку вдоль стены тянется от угла до угла. На стену напротив наклеены картинки с полуголыми бабами. Какой-то оборванный старый календарь. Стоят по верстаку какие-то ящички и коробочки с деталями. Яма темнеет сыростью посередине гаража. Из-под потолка тускло светит сороковаттка, спущенная на проводе в матерчатой обмотке. Пахнет маслом и бензином.

Мужики тянут ко мне стаканы, чокаются. Медленно, как нехотя, как из темноты в кино, проявляются лица. Вот это — Хохол? А ты — Пашка, что ли? А это… Сержант? Вот этот толстый, с пузом на коленях, с красной широкой мордой — наш сержант?

Я смотрю на свои руки, поросшие седоватым волосом. На левой руке не хватает фаланги указательного пальца. Я не помню, почему и когда. Чешется, зараза. Привычно чешу палец о потертые и промасленные штаны. Татуировка на правой — синее солнце встает над горизонтом. Это еще откуда? У меня — татуировки?

— Ты тут совсем очумел со своими мужиками, — кричит неприятным голосом из открытых ворот какая-то растрепанная женщина. — Все мозги уже пропил? Как за внучкой поедешь?

Как я за внучкой поеду? Как? За внучкой?

— Мария! Машенька! — кричат мужики. — Отлично сегодня выглядишь, бабуся! Садись с нами! За внучку, чтобы здоровая она у тебя всегда была!

Она деланно смущается, но видно, что «бабуся» ей нравится. Она, понимаю я, действительно хочет стать бабусей. Бабушкой. Внуков хочет нянчить и тетешкать. Давно уже хочет.

А я что же? Я-то хочу внуков?

Внучка… У меня внучка. Это же что, значит, у меня есть дети, выходит? Взрослые дети? Ну, в крайнем случае, как минимум один деть. Иначе — откуда бы тогда была внучка? Кто же у меня, интересно, сын или дочь? Как же быстро растут дети. А когда была свадьба? Кстати, а моя-то собственная свадьба — была она? Вот с этой вот… Как они говорят — Мария?

— Маш, — медленно выталкивают онемевшие губы. — Ты уж не сердись на старого. На меня теперь ругаться нельзя. Я теперь — дедушка. Не пацан какой, не салабон, в натуре.

— Ну, за деда с бабкой, — поднимается толстый сержант.

— Пля…, — плямкаю я губами. — Сержант, пля… А сколько всего тех банок было?

— Две, а что? — удивляется он. — Я одну всего и взял.

Половинка на половинку, серединка на серединку, значит? По-честному, выходит? А кто у меня половину жизни в этой самой банке утопил?

Я молча бью рукой со стаканом в красную сержантскую морду, а потом валюсь на грязный деревянный пол, прижатый мужиками.

— Все уже, все… Спокойно, Длинный. Руку, руку ему держи! Ишь, какой норовистый стал. Резкий какой. А помнишь, в армии-то был он спокойный-спокойный…

Голоса уплывают в темноту.

И все-таки эта вишневая была на спирте!