Всячина

Петрович и Василий

Животные любили Петра Петровича.

Кстати, он и сам себя уже мысленно называл Петром Петровичем, потому что за годы и десятилетия просто въелось — никто ведь на работе иначе и не обращался. А теперь-то, на пенсии, тем более. Не Петя, не Петруша и уж тем более не просто так Петрович, как во дворовых ленивых компаниях. Солидный пенсионер. Умеренно пьющий — исключительно по праздникам. Следящий за здоровьем. Вот, даже этот, как его, который давление меряет… Вот ведь склероз. Надо бы еще и таблеток тех купить, которые для памяти.

Так насчет животных же.

На него, на Петра Петровича, никогда не лаяли собаки. Они вдруг подбегали, если он стоял где-то на автобусной остановке или на перекрестке, ожидая правильного сигнала светофора, прислонялись к нему, махали хвостом, заглядывали снизу в глаза и улыбались во всю пасть. Собаки улыбаются. Они радуются — это сразу видно. И вот такое чудище, чуть не по пояс Петру Петровичу, привалится жарким боком, начнет дышать часто и тревожно, замолотит твердым и тяжелым хвостом по всему вокруг… Хозяин кричит издали, надрывается. К ноге, мол. Фу, назад, ко мне, домой, нельзя — все подряд кричит. И Петру Петровичу кричит, чтобы не дергался и не боялся, потому что они все чувствуют… Сейчас, кричит, подойду и возьму на поводок.

А Петр Петрович и не боялся. Чего их бояться, собак этих? Собака — друг человека. С древности. Вот у бабушки… Он хмыкнул громко, вызвав неопределенную реакцию стоящей рядом старушки. У бабушки… Он сам теперь — дедушка. А вот в детстве, когда на все лето его закидывали к бабушке в деревню, то был там такой специальный охранный пес Мальчик. Вот сколько лет Петра Петровича на лето оставляли у бабушки, так столько лет там на цепи бегал Мальчик. И масть могла смениться, и размеры разные, но всегда — Мальчик. Вот с тем Мальчиком и пообниматься в детстве было весело, и полаять друг на друга, смеясь. И руку ему, Мальчику, в пасть чуть не по локоть…

А дома у них в детстве собаки не было, потому что — кто же держит собаку в квартире? В квартире собаке плохо, тошно, скучно. Ей простор нужен, воздух, зелень, запахи…

И когда Петр Петрович стал уже взрослым, и уже жил в своей собственной квартире, у него тоже не было собаки. Отец, помнится, все мечтал: когда на пенсию выйду, дога заведу. Королевского. Любил он больших собак. Петр Петрович тоже больше любил больших. Маленькие — они больно нервные. У них все реакции ускоренные. Все — как на электрическом токе. Чуть резкое движение, звук — тут же реагируют. А большие — они как люди. Когда человек большой, он тоже такой — размеренный, добродушный, неразговорчивый.

Кошек Петр Петрович тоже очень уважал. В детстве всякие книжки читал — и про настоящих тигров и гепардов всяких, и про фантастических боевых котов. А кошки любили Петра Петровича. Когда он приезжал к кому-нибудь в гости, и если там вдруг была кошка, либо кот… ну, в принципе-то, все равно. И то и это — кошки. Так по науке. Как собаки — все собаки. Хотя, некоторые суки, а некоторые, наоборот, кобели. Или псы. Вот и кошки… Когда Петр Петрович присаживался на кухне или на диване в «большой комнате» в гостях, кошки тут же прыгали на его колени и начинали урчать. Их надо было за это гладить, и Петр Петрович гладил. Ему нравились кошки и наощупь, и на звук.

Да ему все животные нравились.

Когда он ушел на пенсию, первым делом сказал всем, чтобы не вздумали покупать ему животинку какую. Ни в коем случае, сказал. Обидится на всю оставшуюся жизнь.

Ну, про собак все поняли. Действительно, как с собакой в квартире. Да еще ее же водить надо на улицу. И поводок надо. И намордник. В общем, сплошные расходы.

— Так ты кошечку себе заведи, — говорили друзья. — Или кота. Хорошего такого серого угрюмого кота. Будете с ним разговаривать, общаться. Будет тебя по ночам греть. Опять же — от головной боли, говорят, помогает.

Как вот им объяснить простую вещь: нельзя ему кошку. И собаку тоже нельзя. Потому что кошка при уходе хорошем может и двадцать лет прожить. Он видел, как такая ходила у друзей. Уже слепая на оба глаза, уже плохо слышащая, но ориентирующаяся по запаху, чистоплотная и всеми любимая. Так вот — двадцать лет. А проживет ли сам Петр Петрович столько? А? Вот, то-то. И не говорите, что он еще — ого-го, и сто лет для него не предел. Предел есть всему. Вот он умрет. Да, умрет, и ничего в этом странного или страшного. А что будет с привыкшей к нему, приросшей к человеку животинкой? Вот как теперь жить кошке или собаке, привыкшей за свою короткую жизнь к нему? К его голосу, его запаху. К привычкам его привыкшие. Нет. Нельзя над животными так измываться. Так что пусть уж лучше он поживет один. Сколько там ему еще осталось…

…

Старый Васька с рваным правым ухом и шрамом над правой же бровью, из-за чего казалось людям, что он им подмигивает, жил в подвале старого барака за гаражами. В том бараке сначала были жилые комнаты, а потом одно время был пункт приема металлолома, куда местный народ тащил старые мясорубки, а некоторые, вечером приходящие, попозже — мотки кабеля и металлические оградки.

Питаться Васька ходил на помойку, с которой гонял всякую нездешнюю кошачью мелочь. Потом-то пусть подходят, ему не жалко, но первый — он. Право такое он выбил себе когтями и клыками. А еще громким голосом. Кошки ведь не дерутся насмерть за свои охотничьи угодья. Ну, даст пару раз по наглой морде. Куснет за уши. Главное — это правильный боевой крик и напор. Кто наглее, кто крупнее, кто крикливее — тот вышибает более слабого. И становится главным над помойкой на какое-то время.

— Ты, Василий, котище сильный и умный, — мурлыкали по весне кошки из соседних домов, от каждой из которых у него были не только дети, но и внуки. — Так надо бы тебе просто в доме жить. Там и драться не надо будет ни с кем. И корм в домах хороший. Тебя будет любить человек. Он будет тебя гладить и чесать. А обязанности твои будут совсем простые: мурлыкать громко, да еще снимать головную боль, если совсем припечет. Ну, поиграться придется иногда — люди это любят.

— Ну-у-у, — тянул басовую ноту Васька. — Кошки — дуры. И не обижайтесь вы. Я вас люблю. Всех вас — люблю. Но все равно вы дуры. Вот представьте, приду я к человеку, например. Так? И станет мне там хорошо. Я же не спорю — хорошо станет. И корм, и драться не надо, и обязанностей почти никаких. Ну-у-у… И поиграть смогу, чего уж там. Но вы, дуры, подумайте, сколько лет живет человек, а сколько — кот. Я уже не молод. И не говорите мне, что я еще ого-го. Вот пройдет зима, и придет сюда какой-нибудь новый Васька. Будете ему в уши мурлыкать. А я уже пожилой кот, заслуженный. И вот, привыкнет ко мне человек. У него выработается режим дня. Он привыкнет со мной говорить, слушать, что и как я ему мяукну или промурлыкаю… И тут я вдруг умру. Молчите, дуры! Все умирают — это нисколько не страшно. Так заведено в природе. И вот я, значит, умру… А как же после этого человеку-то? А? Представьте этот ужас: он приходит домой, а меня — нет. Это же стресс. Это… Нет уж. Пусть лучше все будет, как оно есть. Нельзя над людьми издеваться

…

Петр Петрович, вынося на помойку мусор, всегда прихватывал что-нибудь вкусное для огромного серого кота, смотрящего вокруг с некоторым прищуром и всеобщим пониманием. Оставлял с краю, не закидывая никуда. Иногда долго сидел на корточках около помойного ящика, дожидался дикаря, смотрел, как он ест — солидно, не торопясь, без лишней жадности. Бывало, Петр Петрович заговаривал с ним. Именно он и назвал кота Васькой. Вернее, Василием — ну, какой там Васька, когда в нем пять килограммов и никакого жира?

— Вот, Василий, тебе тут, наверное, плохо, — говорил Петр Петрович негромко. — Я же понимаю, вижу. Зима придет — трудно будет. Опять же собаки на тебя могут напасть. Или дети — они иногда страшнее собак. Но, Василий, и ты меня пойми. Нельзя мне тебя к себе брать. Вот, и хотел бы, но нельзя. Умру я — куда ты денешься? Опять на помойку? Опять все сначала? И снова драться, снова орать, выцарапывать еду из кучи… Ты уж извини. лучше я приду еще разок и принесу что-нибудь. Хоть и рыбки, что ли, купить тебе специально… Ты кот, сразу видно, солидный и уважаемый.

Василий вдумчиво доедал, потом подходил к Петру Петровичу, прислонялся к его ноге и тарахтел своим внутренним моторчиком, помякивая и помуркивая в ответ по-кошачьи:

— Пойми, Петр Петрович, — можно было расслышать в этих звуках. — Нельзя мне к тебе. Понимаю, мы бы подружились. Мы и сейчас с тобой дружимся. Так за рыбку, если что, отдельное будет спасибо. Но домой я к тебе не пойду. А вдруг — что? И опять ты останешься один? Нет, так нельзя. Ты просто приходи сюда, на помойку, ко мне. Тут мы с тобой и пообщаемся.

Он поднимал гордо хвост, и медленно и важно уходил за гаражи.

А Петр Петрович поднимал свое мусорное ведро и шел к себе домой.

Его обгоняли, оглядываясь и здороваясь, радостные собаки, у которых на бегу уши хлопали по щекам. Ему гавкал с балкона большой кавказец Марс, с которым познакомились как-то случайно в парке. Кошки смотрели в окна, провожали его взглядами, вздыхая: эх, какой мужик пропадает!

Так они и жили наособицу — Петр Петрович и Василий.

Они были очень умные и правильные. Уважаемые были в своем кругу.