Оборотни Духова леса

Глава 6. Визитер

28 августа (9 сентября) 1872 года. Понедельник

26–27 августа 1872 года. Ночь с субботы на воскресенье

Иван Алтынов знал, кого именовали заложными покойниками. Нянюшка Мавра Игнатьевна когда-то рассказывала ему о них. Люди, умершие без церковного покаяния, а при жизни знавшиеся с нечистой силой — это, главным образом, были они. Но не только. Самоубийцы или те, кто погиб от сил природы (считалось, что с людьми благочестивыми подобного случиться не может) тоже попадали в эту категорию. Таких усопших — включая тех, кто утонул, кого насмерть зашибло деревом в лесу или, к примеру, загрызли волки, — не только запрещалось хоронить в освящённой земле. Народные обычаи не дозволяли вообще закапывать этаких мертвецов в землю. Проистекало это, очевидно, ещё из языческих верований: древние славяне опасались, что Мать-Сыра Земля прогревается на них, если положить в неё тела людей неправедных. Их надлежало не закапывать, а просто закладывать чем-нибудь: камнями, ветками, досками — да хоть мусором! Оттого-то покойников-изгоев и стали именовать заложными.

Всё это Иванушке вспомнилось, когда он прикидывал, как поступить с телом дворецкого-волкулака. Как ни странно, при жизни тот свободно расхаживал по Казанскому погосту, пусть и заброшенному. Но, разумеется, оставлять его тело в пределах кладбищенской ограды купеческий сын не собирался. А вот поблизости, с наружной её стороны — это другое дело.

В Княжье урочище они попали — кто конным, кто пешим. Сам Иван ехал на Басурмане. Позади, на крупе гнедого жеребца, умостился Парамоша — державшийся за луку седла. Никита ехал на отцовской чалой кобыле. А поперёк седла Никиткиного мерина было переброшено нагое тело дворецкого-волкулака. Даже спокойный всегда меринок поминутно фыркал, прядал и ушами и всячески давал понять: он только и думает, как бы сбросить с себя такую ношу. Так что в поводу его пришлось вести Алексею. Никита просто не удержал бы взвинченное и напуганное животное.

Хорошо, что хотя бы путь им предстоял недолгий. Оставив по левую руку Колодец Ангела, они выбрались из елово-берёзового леса на обширную поляну. Туда, где находились развалившиеся дома Старого села, рухнувший частокол и чуть в отдалении — маленькая, одноглавая сельская церковка, по сторонам от которой выступали из-за деревьев и кустов покосившиеся кресты.

Ограда погоста была не чугунной, как в Живогорске: являла собой невысокий, по пояс человеку, дощатый заборчик. На него-то и устремил свой взор Иван Алтынов. Если он не ошибся и другие оборотни не устроили себе логово в Княжьем урочище, то он сам и его спутники должны были беспрепятственно добраться до этой оградки. А уж подле неё наверняка отыскалось бы местечко, где они могли бы спрятать тело дворецкого-волкулака. И потом, если останется время, им следовало наведаться ещё и на погост — к церкви, где сидел запертым Парамоша. И к загадочному ведру с водой, которое младший сынок Алексея так и не успел рассмотреть.

Белый турман Горыныч так громко захлопал крыльями в своей клетке, что Зина едва расслышала, когда заоконный визитер обратился к ней:

— Зинаида Александровна, пожалуйста, впустите меня! Я должен сказать вам нечто важное!

«Не отпирайте!..» — тут же вспомнились девушке слова Луши-просвирни из её сна.

Но она всё-таки подошла к окну: медленно, приостанавливаясь чуть ли не после каждого шага. И встала у подоконника, глядя на визитера через стекло — отпирать не поспешила.

— Что вам угодно, Валерьян Петрович? — выговорила она. — И как вы попали сюда?

Она хотела прибавить: «Разве вам не следует находиться сейчас в сумасшедших палатах?» Однако Валерьян Эзопов упредил её вопрос.

— Я, сударыня, в бега пустился! — На губах его возникла радостная и совершенно безумная улыбочка. — Разве жених ваш не сообщил вам? Я вчера дом скорби покинул!..

Зина отступила на шаг и, нахмурившись, опустила взгляд. Несколько мыслей разом промелькнуло у неё в голове: «Почему Ванечка не сказал?..», «А когда он сам об этом узнал?», «Не потому ли он попросил тот пистолет?» Но главной — и самой неприятной — была мысль: «Чего ещё он мне не сообщил?» Она вздрогнула, скрестила на груди руки и вновь посмотрела на Валерьяна — пытаясь понять: действительно ли он не в себе? Или только симулирует сумасшествие?

А между тем опять постучал в окно:

— Зинаида Александровна! Прошу, впустите меня! Клянусь: я вам ничем не наврежу. Но мне есть, что вам сказать. А отсюда я говорить не могу. Неровен час, меня услышат они…

Он поглядел себе через плечо с таким видом, будто я вправду считал: позади него висит в воздухе некто, способный подслушать его слова.

Зина не знала, что ей делать. Турман продолжал хлопать крыльями в своей клетке. Сердце её трепыхалось почище любой птицы. И никакого оружия у неё, как на грех, при себе не осталось.

Но тут Валерьян Эзопов сказал:

— Иван сейчас в страшной опасности! Да и весь город — тоже. Я понимаю: у вас нет оснований мне доверять. Но, умоляю, выслушайте!

Девушка снова шагнула к окну, приблизила к стеклу губы.

— А вам-то, Валерьян Петрович, что за дело до судьбы Ивана? И до судьбы всего Живогорска? Чего ради вы-то на стенку полезли?

Она ожидала: визитер смешается, начнёт мяться и врать. Однако Валерьян тут же ответил без тени смущения:

— Они знают, что мне известно об их замыслах. Я случайно их разговор подслушал — когда сидел в сумасшедших палатах. Потому я и сбежал оттуда. Чудом спасся — думал: они решат меня убить. А они-то решили кое-что похуже со мной сделать!.. — И он снова бросил короткий безумный взгляд через плечо.

И дочка протоиерея Тихомирова сдалась: протянула руку, отодвинула и верхний, и нижний шпингалеты на оконной раме. А незадачливый визитер — девушка только теперь заметила, что он так и оставался в больничной одежде: пижаме и халате! — моментально распахнул окно, перевалился через подоконник и упал к Зининым ногам. В буквальном смысле.

Нагромождение речных ракушек возле кладбищенской ограды первым заметил даже не сам Иван: его углядел Никита, ехавший впереди всех на отцовской кобыле. Мальчик издал удивленный возглас и указал рукой вперёд — на какую-то зеленовато-бурую кочку, как сперва показалось Иванушке. И только полминуты спустя до купеческого сына дошло, что именно они все видят.

Никита удивлялся неспроста. Ни одна мало-мальски значимая река близ Живогорска не протекала. Хотя ручьев и родников было — сколько душе угодно. Некоторые из них славились даже своей целебной водой, за которой люди приезжали со всей губернии. Но, конечно же, возле этих источников не водились крупные моллюски с двустворчатыми панцирями, перламутровыми изнутри. Иван Алтынов вспомнил даже их латинское название: Unionidae. Чтобы набрать столько раковин от унионид, требовалось специально посылать кого-нибудь, скажем, на Оку. А ещё — удивительно было, что сельские жители, когда-то здесь обитавшие, не растащили все эти ракушки, перламутр внутри которых и сейчас ещё переливался в лучах предзакатного солнца.

И, только подумав обо всем этом, Иван вдруг осознал, для какой цели раковины свезли сюда в таком количестве. Что ими заложили. И почему никто не посмел их разворовать. Воистину, здешний князь был тот ещё причудник, если не пожалел сил и средств, чтобы так обустроить последнее пристанище кого-то из заложных покойников!

— Здесь остановимся! — скомандовал Иван, натягивая поводья Басурмана.

И, едва он это произнес, как ему показалось: со стороны небольшого кургана из речных ракушек донесся сухой, старческий и словно бы довольный смешок. Однако никто из спутников Иванушки явно ничего не услышал. Так что он решил: это шумит у него в голове — вследствие падения с ели.

Алексей — спасибо ему! — догадался его поддержать, когда он слезал с лошади. И купеческий сын, стараясь ступать твёрдо, подошёл к нагромождению унионид.

Зине, хочешь — не хочешь, а пришлось помогать Валерьяну подняться. Тот оказался ещё и босым, и ноги его были сбиты в кровь. Оставалось только гадать, как он не сверзился на землю, пока пробирался по карнизу к Зининому окну. «А по городу-то как он шёл?» — изумилась мысленно девушка. Впрочем, сегодня даже Миллионная улица выглядела пустынной. Так что никто мог и не заметить, в каком неавантажном виде бывший чернокнижник разгуливает по Живогорску.

Но теперь, попав в помещение, визитер никак не мог отдышаться. И Зина, крепко ухватив его за локоть, потянула вверх — заставила встать на ноги. А потом подвела к одному из кресел и усадила в него. Попутно девушка не без удивления отметила: белый турман прекратил гоношиться в своей клетке — притих. И, посмотрев на Горыныча, Зина обнаружила: тот взирает на незваного гостя с явственным интересом: чуть склонив голову на бок. И во взгляде птицы читается нечто, смахивающее на сочувствие.

— Ради Бога, дайте воды! — взмолился Валерьян.

Хорошо, хоть хрустальный графин с водой стоял здесь же, на столе — на маленьком серебряном подносе, вместе со стаканами. Уж чего не хотелось Зине, так это оставлять визитера без присмотра. Она принесла поднос с графином и одним стаканом незадачливому беглецу. Однако тот не потрудился никуда воду переливать: схватил графин и стал пить прямо из горла. Как будто желал окончательно фраппировать барышню Тихомирову!

Он выпил всё, до капли. И поставил графин прямо на ковер, рядом с креслом. А потом, без всяких вопросов со стороны Зины, принялся рассказывать:

— Мне в ночь с субботы на воскресенье не спалось. Как, впрочем, и всё время — с того момента, как меня определили в желтый дом. Доктор прописал мне какое-то снотворное, но оно на меня почти не действовало. Только мышцы от него слабели. Так что я просто лежал на кровати — поверх одеяла, не раздеваясь. И сон ко мне не шёл. Никто этого не видел: госпожа Эзопова расстаралась — меня поместили в отдельную палату. А в ту ночь духота стояла, и санитар оставил окошко открытым. Сбежать я не мог: там на всех окнах — решётки. Зато слышал весь до последнего слова разговор, который вели в больничном парке те четверо. А первым заговорил тот самый санитар, который заходил ко мне вечером — я узнал его голос…

— Приступать нужно сейчас, — услышал Валерьян знакомый ему голос. — Пока Иван Алтынов не вернулся. Потом он может стать нам помехой. У него ведь тоже — та кровь. Не забывайте, чей он внук! Его дед…

Однако санитар не договорил: его оборвал другой мужчина, голос которого был незнаком пациенту дома скорби:

— Ивана Алтынова вместе с его невестой мы сумеем устранить раньше, чем они доберутся до Живогорска. А заодно и от ведьмы Федотовой избавимся! Она точно нам здесь ни к чему.

Но и этого говорившего прервали: вклинился третий из собеседников. И Валерьяну показалось: он уже слышал прежде его насмешливый бархатистый баритон.

— Ничего нелепее я, сударь мой, в жизни своей не слышал! Иван Алтынов — наследник миллионного состояния! Нужно, чтобы он играл на нашей стороне. Когда всё завертится, алтыновские миллионы нам чрезвычайно пригодятся!

— И каким же образом вы хотите привлечь его на нашу сторону? — вступил в разговор четвёртый. — То, что мы затеваем, делу Алтыновых, как пить дать, не пойдёт во благо.

— Да очень простым образом! — Бархатистый баритон издал короткий смешок. — Я берусь устроить всё так, что он станет одним из нас. Он и сам не поймёт, как это произошло! Только помните…

Он понизил голос и заговорил гораздо тише, так что Валерьяна перестал разбирать его слова. Главное же: страдавший бессонницей пациент никак не мог припомнить, кому этот мягкий, вкрадчивый голос принадлежит. Должно быть, снотворное которое ему дали, туманило ему рассудок. И, кое-как поднявшись с кровати, Валерьян побрел к распахнутому окну. Подошёл к нему вплотную и уткнулся в железную решетку лбом.

В парке царил сумрак; только из немногих освещенных окошек жёлтого дома падал на аллеи слабенький свет. Так что четверо говоривших предстали взору Валерьяна лишь в виде смутных силуэтов. Он попробовал повернуться боком — надеясь, что ему станет лучше видно. Только вот — координация его подвела. И он со всего размаху врезался в железные прутья плечом.

Грохот, раздавшийся при этом, был такой, словно кто-то ударил в надтреснутый колокол. Валерьян отшатнулся от окна, но поздно: те четверо, что разговаривали в парке, разом, как по команде, повернули головы в его сторону. И ему показалось: глаза их засветились зеленоватым огнём. Впрочем, эти инфернальные искры если и были, то сразу же и погасли. А вся четверка разом распалась. Трое незнакомых Валерьяну господ (включая того, с бархатистым баритоном, которого он так и не опознал) по разным аллеям поспешили из парка прочь. Ну, а санитар — дюжий детина — бодро пошагал ко входу в «жёлтый дом». И не возникало сомнений, куда именно он направится, едва только попадёт внутрь.

Валерьян заметался, не зная, что ему предпринять. Соображал он плоховато, но всё же одна мысль его посетила: решетка загромыхала как-то очень уж сильно, когда он ударился об неё плечом. Пациент устремился к окну, и — удача: одна из двух решетчатых створок держалась, что называется, на соплях. Петли её расшатались так, что замок, на который решетка запиралась, превратился просто в фикцию. Валерьян подналег на эту створку всем своим весом, и она вывалилась наружу, повиснув на одном только замке.

А следом выкатился из окна и сам пациент: потеряв по дороге больничные шлепанцы, почти не видя ничего вокруг себя от ужаса. Он лишь чудом не налетел с разбегу на старый корявый дуб, росший неподалёку. Проломился сквозь кусты акации. И, как был — босой, припустил к выходу из парка.

В то самое время, когда Валерьян Эзопов рассказывал о своих злоключениях дочке протоиерея Тихомирова, Алексей и Никита закончили разбирать завал из перламутровых ракушек, сооружённый возле ограды погоста. Парамошу к этой работе Иван не допустил. Догадывался, что обнаружится под нагромождением панцирей унионид! И не ошибся.

— Матерь Божья! — Алексей осенил себя крестным знамением, и его примеру последовал Никита; оба при этом даже не сняли рабочих рукавиц, которые, по счастью, у них с собой оказались. — Да ведь это же скелет человеческий!..

Басурман встревожено заржал, и две другие лошади к нему присоединились. Их всех привязали к покосившейся ограде, но они принялись мотать головами, пытались взбрыкивать и явно давали понять: оставаться здесь они не имеют ни малейшего желания. Ладно еще, что тело дворецкого-волкулака успели снять со спины мерина! А то, чего доброго, напуганное животное сбросило бы его и вдобавок принялось топтать. И не хватало только, чтобы конские копыта оказались в крови этого существа!

Иван, стараясь не морщиться от боли, тоже подошёл к ограде. А Парамоше сделал знак: оставайся на месте!

На земле, среди раскиданных ракушек, и вправду лежал пожелтевший, распадающийся скелет. Женский — судя по размеру и форме костей. При этом кости рук были вывернуты за спину этой заложной покойницы. А между её верхней и нижней челюстью что-то поблескивало — лента? пояс? Никакой одежды на скелете не осталось, и оставалось только изумляться: как не истлело и это нечто, которым умершей завязали рот?

— Дай-ка мне свои рукавицы! — повернулся Иванушка к Алексею — и вновь пожалел, что не надел перчаток в эту поездку.

Рабочие рукавицы садовника оказались ему чуть великоваты, но не исколотыми же в кровь руками было прикасаться к старому черепу? Да и то пятно, что никак не желало сходить с Иванушкиной правой руки — лучше было, чтобы оно с заложной покойницей не соприкасалось. Откуда такая мысль к нему пришла — купеческий сын и сам не знал. Однако в её истинности не усомнился.

Череп он легко поднял с земли — тот уже ничто не держало на позвоночнике (Бедный Йорик!). Но развязать полосу ткани, в которую умершая явно впивалась когда-то зубами, Ивану минут пять не удавалось. Но, наконец, этот странный кляп оказался у него в руках. И, вернув череп к другим останкам, он смог разглядеть, чем именно завязали когда-то рот злосчастной женщине.

Это был шелковый кушак, когда-то весь расшитый золотом. Ткань его потемнела, стала заскорузлой и липкой, однако часть узоров, вышитых на нём, всё ещё можно было рассмотреть. И среди диковинных птиц, зверей и цветов Иван Алтынов углядел и кое-что другое.

Золотые нити на многочисленных вышивках потускнели и разлезлись. Но один рисунок Иванушка опознал: дуб, а под ним — идущий на четырех лапах медведь. То был уцелевший фрагмент герба князей Гагариных; его полное изображение купеческий сын видел недавно в многотомном гербовнике господина Полугарского.

Пару мгновений Иван колебался: не вернуть ли княжеский пояс на пожелтевший череп заложной покойницы? Но потом передумал: поковылял к Басурману — спрятал вышитую тряпицу в седельную сумку: во вторую, не рядом с пистолетом. А потом стянул рабочие рукавицы и вернул их Алексею.

— Положите нашего волкулака вместе с этими костями! — сказал он садовнику и его сыну. — Только голыми руками его не трогайте! И ракушками обоих забросайте — чтобы всё выглядело, как раньше. Да, и поторопитесь: до захода солнца около часа осталось, а нам нужно успеть вернуться в Живогорск. Ну, а я пока наведаюсь на погост. Ждите меня минут через пятнадцать.

И купеческий сын, оставив Басурмана привязанным, пешим ходом двинулся к высоким арочным воротам погоста, в которых отсутствовали створки. Ехать на ахалтекинце по бурелому и ухабам он опасался: не хотел, чтобы гнедой жеребец повредил себе ногу. Да и пройти до маленькой церковки предстояло полсотни шагов, не более. Уж такое расстояние Иван Алтынов рассчитывал преодолеть самостоятельно.

— По счастью, — сказал Валерьян Зине, завершая свой рассказ, — калитка оказалась отпертой. Должно быть, её оставили так для тех конспираторов. Но их самих я не увидел: побежал в город.

Зина только головой покачала. Сколько могло быть правды, а сколько — вымысла, в словах беглеца из сумасшедшего дома?

— И где же вы прятались почти два дня? — спросила она.

— Два дня и полторы ночи! — Валерьян вдруг понизил голос, наклонился вперёд.

Зина, всё это время стоявшая напротив его кресла (даже присесть она не решалась в его присутствии), невольно подалась назад. В глазах её собеседника плескалось безумие, перемешанное с каким-то благоговейным, восторженным ужасом.

— И я знаю, что минувшей ночью творилось на улицах! Вы, я думаю, слышали уже: кое-кого в городе загрызли. Ну, так вот: ещё больше было тех, кого просто погрызли. И оставили погрызенными…

А дальше Эзопов Валерьян Петрович, двадцати пяти лет от роду, учудил такое, чего Зина уж никак не могла от него ожидать. Одним прыжком он вдруг выскочил из кресла, пал перед девушкой ниц и принялся осыпать поцелуями её домашние туфельки. А она, ошарашенная, даже с места не могла сдвинуться, чтобы это безобразие прекратить.

— Зинаида Александровна, Бога ради… — причмокивая, будто упырь из повести Алексея Константиновича Толстого, причитал визитер. — Спасите меня! Вам власть дана! Я к ним не хочу! Но они меня заберут!..

Одна штанина на пижамных штанах Валерьяна задралась до колена, пока он елозил по полу. И Зина вдруг сделала открытие, от которого окончательно приросла к месту. Ступни беглеца не были сбиты в кровь, как она решила поначалу. Ну, то есть, может, он и вправду сбил себе ноги, пока носился по городу босым. Но главная причина их жуткого вида состояла отнюдь не в этом! Вся голень Валерьяна, от щиколотки до подколенных сухожилий, выглядела так, словно её и в самом деле погрызли — вырвав из неё зубами огромные куски плоти. Наверняка поначалу нога беглеца кровоточила, но теперь ни малейших признаков кровотечения Зина не видела. Конечность, объеденная почти до самой кости, смотрелась так, будто была замороженной свиной ляжкой, с которой срезали мякоть. Никакой крови — только сухая безжизненная поверхность.

А Валерьян между тем продолжал неистово целовать Зинины туфли, приговаривая:

— Я ведь их секрет знаю, сударыня! Понял его, когда они меня… Когда пытались… Я даже боли не ощущал, только понимание… И расскажу всё вам и вашему жениху!.. Но вы должны поклясться, что не отдадите меня им! Даже если я сам…

Но тут от порога гостиной донесся возмущённый возглас, прервавший бредовые (Бредовые ли?) откровения визитера:

— Это ещё что такое?!

Зина оглянулась и чуть не заплакала от облегчения. Ещё никогда в своей жизни она не радовалась так появлению баушки!