Оборотни Духова леса

Глава 14. Иногда они возвращаются

30 августа (11 сентября) 1872 года. Среда

Эрик Рыжий сходу, почти не замедляя бега, вскочил на перекрещенные доски, которые закрывали пролом в двери Казанской церкви. Однако спрыгивать с них внутрь храма, в сумрачный притвор, не поспешил. Задержавшись на полпути, в просвете, что оставался поверх досок, рыжий кот принялся крутить головой, изучая обстановку и принюхиваясь к запахам в этом неухоженном помещении. И уловил отдаленный аромат ладана, свечного воска и почему-то сдобного теста. А ещё — здесь явно побывал недавно знакомый Эрику мальчишка: младший сынок Стеши-кухарки — Парамоша.

Зинин отец между тем протянул вперёд руки, снова позвал:

— Давай, Рыжик, прыгай! — А затем спросил так, словно ожидал, что кот сейчас ему ответит: — Как же ты тут очутился-то?

И Эрик плавно переместился, будто перетек, на руки к чернобородому мужчине — своему давнему знакомцу. Котофею частенько доводилось пробираться задними дворами к Духовскому погосту, где он охотился на мышей или забегал в храм. Кошкам, в отличие от собак, входить туда не возбранялось. И отец Александр всегда встречал Рыжего приветливо: гладил, брал на руки и, уж конечно, позволял ему обследовать все углы в поисках мышиных нор.

Вот и теперь Зинин папенька принялся котофея гладить, хоть и заметно было, что сам он чувствует себя не лучшим образом. Чернобородый священник выглядел бледным, сошёл с лица, и пахло от него усталостью и страхом. Рыжий подивился только: почему отец Александр не попытался отсюда свинтить? Никаких оков на нём не было, а пробитая и заколоченная досками дверь наверняка рухнула бы после нескольких сильных ударов.

Впрочем, всё тут же и прояснилось.

— Вот ведь попал я в историю, Рыжик! Не иначе, как лукавый меня попутал подслушивать их разговор! — Священник сокрушенно покачал головой. — А уж потом, когда они притащили меня сюда, деваться было некуда! Они сказали мне: если я попробую сбежать, они доберутся до Аглаи и Зины. И заставили меня написать записку твоему хозяину. Прости меня, Господи, что я на это согласился! Не знаю, чем это для Иванушки обернётся…

От огорчения он перестал гладить Эрика, и кот, мягко вывернувшись из его рук, спрыгнул на пол. А затем снова принялся осматриваться.

Возле самой двери стояло ведро с водой, но пить из него Рыжий ни за что не стал бы. От воды исходил тот самый, пугающий — наполовину звериный — запах. Чуть поодаль виднелся возле стены металлический ящик с чуть помятым боком; им, похоже, и пробили дыру в двери. И вкупе со стародавними ароматами богослужения кот снова уловил вполне отчетливый запах какой-то выпечки.

Отец Александр, казалось, понял, о чём думает Рыжий — проговорил, чуть улыбнувшись:

— А вот, смотри, что у меня осталось! Аглая дала мне снеди в дорогу, и я ещё не всё поел.

С этими словами он сунул руку за пазуху и вытащил оттуда маленький круглый свёрток в белой тряпице. Священник развернул её, и Рыжий ощутил ванильно-творожное благоухание сдобной ватрушки — у кота даже ноздри затрепетали. Он, конечно, предпочитал угощаться мясцом да рыбкой, но, в сущности, являлся зверем всеядным. И уж ватрушка — это всяко было лучше, чем лягухи из старого пруда!

Священник разломил сдобу с творогом пополам и одну половину положил перед Эриком. А затем уселся на помятый ящик. И, отщипывая маленькие кусочки белого мякиша и отправляя их в рот, повёл свой рассказ. Вряд ли он догадывался, что кот его отлично понимает: за восемь лет своей жизни научился распознавать множество слов человеческой речи. Скорее всего, Зининому папеньке просто требовалось выговориться.

И Рыжий, навострив уши, слушал его. Хоть и не забывал при этом лакомиться ватрушкой: сначала съел начинку из сдобренного маслом творога, потом принялся и за пропеченное тесто. А Зинин папенька тем временем рассказывал о том, как в понедельник, после литургии, он выехал из города на своей бричке, чтобы объехать близлежащие деревеньки. И как на обочине почтового тракта, близ опушки Духова леса, увидел пятерых мужчин. Их громкие голоса были хорошо слышны, и лица участников этого собрания священник разглядел — обладал отменным зрением. А потому тут же записал имена всех пятерых на листке бумаги, спрятав его затем под облучком.

— Для чего я это сделал — я и сам не знаю. — Отец Александр забросил в рот последние крошки ватрушки, а затем подошёл к ведру, что стояло у двери, зачерпнул из него воды сложенными ладонями и сделал несколько глотков. — Но уж больно мне не понравилось то, о чем они говорили… Если бы не нападения волков на горожан, я вообще решил бы, что эти пятеро бредят. По их словам выходило: они хотят, чтобы как можно больше жителей города обратилось в оборотней-волкулаков. И не просто так, по злобе, они этого возжелали. У них имелись практические резоны. А потом они меня заметили и кинулись ко мне. Сперва бежали — были людьми, а на полпути… — Голос священника пресекся, и он выпил ещё несколько пригоршней воды, прежде чем смог сказать: — И лошадки мои будто взбесились, когда волкулаков увидали. Так рванули с места, что я упал с облучка наземь. И уж думал: конец мне пришел, загрызет меня эта нечисть. Но нет: оказалось, живым я им был нужнее.

Словечко «резоны» Рыжий не вполне понял, однако общий смысл уловил. Кто-то захотел сотворить побольше полулюдей-полуволков, чтобы извлечь из этого выгоду для себя. А отец Александр отошёл, наконец, от ведра с водой, вернулся к ящику и снова уселся на него. После чего продолжил говорить — тихо, глядя куда-то поверх головы Эрика:

— У нас в семье передавалось из уст в уста предание: будто бы наш предок, который был настоятелем этого храма, стал свидетелем обращения местных жителей в оборотней. И он вроде бы нашёл способ эту заразу остановить. Потому никто в наших краях и не слышал ничего о волкулаках целых полтора века. А его дочь, Мария, моя прапрабабка, оставила записки обо всем, что в селе происходило. И зашила их в епитрахиль своего отца, чтобы нечисть до них не добралась, а саму епитрахиль где-то спрятала. Только я не знаю, где. Когда меня сюда вели, я всё пытался высмотреть место, где прежде стоял дом Викентия Добротина. Моя бабка, Царство ей Небесное, водила меня когда-то в Старо село — показывала руины семейного гнезда. Но давеча, в темноте, я так ничего и не углядел.

Слова «епитрахиль» Эрик никогда прежде не слыхал. Предположил только: она являет собой что-то матерчатое, раз уж в неё зашили какие-то бумаги. Но главное — коту страшно не понравилось, что Зинин папенька пил нехорошую воду из ведра. Причем явно — уже не в первый раз. А ещё — Рыжий не понял: откуда же теперь взялись полулюди-полузвери, если столько времени их было не видно и не слышно? И котофей громко, с досадой в голосе, мяукнул, постаравшись поймать взгляд чернобородого священника.

И тот, казалось, понял невысказанный вопрос алиыновского кота.

— А ведь записки Марьи Викентьевны сейчас ох, как пригодились бы! — со вздохом проговорил отец Александр. — Ведь тогда, при её жизни, все несчастья в селе начались после того, как в здешний колодец сиганул обезумевший псаломщик из Казанской церкви — Ангел было его прозвание. Так вот, — он понизил голос и посмотрел на Эрика с таким выражением, словно боялся, как бы кот не счёл его умалишенным, — хочешь верь, Рыжик, хочешь нет, а только теперь этот Ангел воротился обратно. И выглядит он так, словно ему и тридцати нет. Я опознал его по сходству с деревянной скульптурой у колодца.

Иван Алтынов сумел заметить четырех тварей раньше, чем они увидели его — благодаря тому, что Миллионная улица в самом своём начале шла не прямо, а загибалась неширокой дугой. И, если бы он сразу же осадил Басурмана и поскакал обратно, волкулаки, быть может, и не стали бы преследовать его. Кровавая метка на руке могла бы выступить своего рода оберегом для купеческого сына. А потом Иван смог бы пробраться к алтыновскому доходному дому иным путём — задними дворами.

Вот только — жуткая четвёрка волкулаков притерла сейчас к глухому забору двух женщин. Точнее, женщину и девочку лет тринадцати, которая испуганно прижималась к её боку. «Мать и дочь», — тут же решил Иван. Обе они были одеты в простые сарафаны с белыми блузами, и на плечи обеим съехали немудрящие платки. А валявшие чуть обок от них жестяные бидоны явственно показывали: то были молочницы, разносившие с утра молоко богатым горожанам с Миллионной. И угодившие теперь в засаду.

Старшая из женщин, впрочем, сумела удержать в руках один из увесистых бидонов. И взмахивала им теперь перед собой, ухитряясь пока удерживать волкулаков на расстоянии вытянутой руки. Но ясно было: надолго это не задержит четырёх тварей с клочковатой тёмной шкурой, которые являлись волками не в большей степени, чем, скажем, Кузьма Петрович Алтынов являлся теперь человеком.

Девочка в голос плакала, а женщина выкрикивала что-то: то ли проклинала тварей-людоедов, то ли звала на помощь. Иванушка находился саженях в двадцати от происходящего и слов не разобрал.

Зато он с абсолютной ясностью понял другое.

Во-первых, даже если баба-молочница и звала на помощь, никто из соседних домов не отозвался бы на её зов. Люди уже и в понедельник утром напуганы были до такой степени, что посреди дня Миллионная пустовала. Так стал бы хоть кто-то выходить на улицу сейчас?

А, во-вторых, если бы мнимые волки всё-таки погрызли двух молочниц, те были бы обречены. Купеческий сын помнил о преданиях Старого села: оборотнями становились только покусанные мужчины. Тогда как женщины попросту умирали после нападения на них.

Иван чуть придержал Басурмана, понимая: ещё несколько мгновений — и четверо волкулаков непременно услышат, как цокают по брусчатке конские копыта. А затем сунул руку в одну из седельных сумок — выхватил пистолет Николая Павловича Полугарского, который Алексей зарядил серебряной пулей.

На миг Иванушка усомнился: а не велико ли расстояние для старинного дуэльного пистолета? Но колебаться времени не оставалось: баба, угодив по одной из звериных морд своим бидоном, выронила-таки его. И тут же на её дочь прыгнул сбоку другой волкулак.

В него-то купеческий сын и пальнул, целя в голову. И сам почти удивился тому, что попал! Зверя отбросило в сторону, он ударился всем телом о забор, свалился наземь — и тут же туловище и лапы его начали удлиняться, одновременно теряя шерсть. Тогда как от головы жуткой твари осталось одно лишь кровавое месиво.

Трое других волков застыли на секунду или две, глядя на это. А потом сделали разворот и все разом, как по команде, припустили к Ивану. Будто знали, что в руках у него — не новомодельный револьвер с барабаном на шесть патронов, а допотопный пистолетик с единственным серебряным зарядом. Который уже истрачен.

— Бегите! — закричал Иван бабе и девчонке, едва не срывая связки.

Но обе молочницы и сами уже всё поняли: подобрали подолы, развернулись и, сверкая голыми грязными пятками, чесанули в противоположный конец Миллионной улицы. Даже про бидоны позабыли. И купеческий сын мимолетно подумал: ему бы тоже нужно поворотить Басурмана и скакать от оборотней прочь. Теперь, когда он застрелил одного из их собратьев, даже кровавая метка не защитила бы его от ярости этих тварей.

Однако волкулаки слишком уж быстро неслись на него. И решение за хозяина принял Басурман. Он взвился на дыбы ровно в тот момент, когда первый оборотень оказался рядом. Иванушка едва успел припасть к шее жеребца, чтобы не вывалиться из седла. А гнедой аргамак опустил копыта на голову жуткого зверя.

Конечно, если бы это оказался обычный волк, Басурман сразил бы его на месте. Иван услышал хруст звериного черепа, и тварь осталась лежать на брусчатке, когда жеребец рванул с места в карьер: помчал вперёд по Миллионной улице, в сторону алтыновского доходного дома. Но, когда купеческий сын бросил взгляд через плечо, поверженный волкулак уже поднимался на лапы — хоть по морде его и стекала кровь вперемешку с мозговым веществом. А устрашающий пролом в его голове на глазах распрямлялся и затягивался.

Впрочем, этот зверь хотя бы не кинулся сразу же вдогонку за Иванушкой. Тогда как два его сотоварища тут же устремились за ахалтекинцем: молча, без рычания или воя. И не похоже было, что бежать они намерены медленнее, чем жеребец-аргамак.

Отец Александр глядел на Рыжего так, будто ожидал от него ответа. Однако на сей раз купеческий кот и вправду ничего не понял. Слово «ангел» он прежде слышал. И всегда считал, что ангелы — это некие бесплотные создания, которые живут где-то на небесах. Каким образом одно из таких созданий могло сигануть в колодец, а, главное, зачем — этого Эрик постичь не мог. Зинин же папенька, выдержав паузу, вздохнул — как если бы только теперь понял, что отвечать ему пушистый гость не собирается. А затем заговорил снова:

— И было ещё кое-что, Рыжик. — На сей раз он посмотрел на кота виновато, как если бы знал наверняка, что того сильно огорчат следующие слова. — Перед тем, как те пятеро меня заметили, они вели речь о матушке твоего хозяина, Татьяне Дмитриевне Алтыновой. Причём говорили о ней весьма неприятные вещи.

Он снова бросил огорченный взгляд на котофея, и тот искренне удивился: с какой стати чернобородый священник решил, что его, Эрика Рыжего, расстроят неприятные вещи, сказанные о матери Ивана? Он и видел-то эту женщину всего пару раз. Да и понял, к тому же, что между ней и его хозяином нет и намека на тёплые отношения. Так что рыжий кот лишь нетерпеливо мяукнул, намекая отцу Александру, что можно рассказывать дальше. И тот словно бы с неохотой приступил к завершающей части своего повествования:

— И тот негодяй — двойник деревянного ангела — упомянул, что он отправил Татьяне Дмитриевне письмо, чтобы та приняла на службу их человека. И сказал, что она, разумеется, согласилась. Поскольку сама была крайне заинтересована в экспериментах по омоложению. Для которых требовался приличный контингент волкулаков.

Если бы Рыжий умел говорить, он потребовал бы на этом месте: «Помедленнее!» Значение слов «эксперимент» и «контингент» он, в общем-то, понял. Однако такие заумные словечки сбивали его с толку: затемняли для него общий смысл сказанного. Впрочем, чернобородый священник и без всяких просьб замолчал на некоторое время: явно погрузился в тревожные воспоминания. И всё время морщился, растирал правой рукой рёбра — как если бы они у него болезненно ныли. А когда заговорил снова, голос его звучал напряженно — и будто слегка обиженно:

— Но я так и не понял, — сказал он, — как волкулаки могли согласиться на участие в подобных экспериментах… Я ведь знаю легенды: Ангел-псаломщик и его мнимая сестра жестоко убивали волков, чтобы поддерживать в себе молодость. Да, и ещё одну вещь я понять не могу! Тот, кого послали служить Татьяне Дмитриевне, по её приказанию выпустил из подвала алтыновского дома не кого-нибудь, а страшного купца-колдуна: Кузьму Петровича Алтынова, убитого пятнадцать лет назад. И Ангел прямо-таки криком исходил из-за этого: повторял, как заевшая шарманка, что нельзя было давать ему свободу ни под каким видом. И всё твердил своим сообщникам: нужно непременно узнать, где ходячий мертвец Кузьма Алтынов находится сейчас.

Только одно Ивана порадовало: впереди, на Миллионной, он не увидел двух удиравших молочниц. Вероятно, они догадались свернуть в какой-нибудь проулок или подворотню — скрыться там от жутких тварей.

А ему самому нужно было ехать ещё пять кварталов до алтыновского доходного дома, где ему могли бы помочь отогнать волкулаков. Хотя бы на время, чтобы он успел заскочить на Басурмане за тамошние крепкие ворота. Гнедой жеребец несся во весь опор, однако дьявольские волки умудрялись их нагонять: Иван отлично это видел — то и дело крутил головой, оглядываясь назад. Причём клыкастых зверей снова сделалось трое: тот, кому Басурмана пробил голову копытом, уже совершенно оправился. И преследовал теперь купеческого сына вместе со своими собратьями. Разве что, на десяток саженей пока от них отставал.

Иван подумал: он мог бы перезарядить старинное дуэльное оружие. Но тут же эту мысль отринул. Ахалтекинец летел галопом, так что купеческий сын скорее разронял бы драгоценные серебряные заряды, чем сумел хоть один из них поместить в пистолет. Так что возможность оставалась лишь одна. И следовало использовать её немедленно, пока к погоне не присоединился третий волкулак. Пока им с Басурманом не перекрыли все пути к бегству.

Он слегка придержал поводья, и гнедой жеребец недовольно всхрапнул, скосил один глаз на хозяина. Будто хотел спросить: не рехнулся ли тот? Но Иванушка успокаивающе похлопал его по шее, другой рукой продолжая натягивать уздечку, чтобы заставить аргамака замедлить ход. А потом сунул свободную руку во вторую седельную суму, куда он велел Алексею положить «змеиный замок».

Между тем два волкулака, что бежали впереди, уже почти нагнали их. И один вырвался вперёд, явно нацеливаясь в прыжке вцепиться зубами в ногу Ивана — выдернуть его из седла, сбросить наземь. Обычные волки, быть может, вспороли бы брюхо коню. Но эти твари явно предпочитали человечину.

Иван знал: у него будет всего одно попытка. И он сделал бросок в тот момент, когда морда кудлатой твари оказалось уже возле его стремени. Метнул замок, метя в оскаленную пасть волкулака.

Результат превзошел все ожидания купеческого сына. Да, он швырнул железяку, не пожалев силушки. Но едва поверил своим глазам, когда увидел: «змеиный замок» не только превратил в крошево зубы жуткой твари. Он каким-то образом пробил её башку насквозь, в буквальном смысле вышибив ей мозги. Секунду или две Иванушка мог видеть брусчатку Миллионного улицы сквозь пробоину в голове волкулака. А затем дьявольское существо упало замертво. И моментально началось его обратное превращение: в человека.

Вот тут обе другие твари подали, наконец, голос: по улице разнесся протяжный, злобный и отчаянный звериный вой. Хотя, пожалуй, в нем слышались также вполне человеческие нотки горя и остервенелой ненависти. Но Иван не пожелал вслушиваться в оттенки этого завывания. Равно как недосуг ему было смотреть, чем завершится преображение убитого им волкулака. Купеческий сын отпустил поводья, и Басурман помчал вперёд таким бешеным галопом, каким, быть может, не бегал ещё никогда в жизни.

До алтыновского доходного дома им оставалось всего ничего: два квартала. И купеческий сын успел бы, возможно, доскакать туда, пока волкулаки до конца не опомнились. Но тут из цирюльни, возле которой виднелся столбик в бело-сине-красную полоску — дань заграничной моде, — выскочил вдруг ополоумевший мужик. Не севильский цирюльник — живогорский.

— Обглодали! — исступленно заголосил он. — Жену мою обглодали!..

И, если бы Иванушка не придержал снова Басурмана, этот крикун тотчас оказался бы под конскими копытами.

— Назад, идиот! — заорал купеческий сын. — Тебя самого сейчас обглодают!

И цирюльник явно увидел, кто преследует всадника — метнулся обратно в дом. Лишь дверь парикмахерской лязгнула каким-то запором. Но драгоценные мгновения оказались потеряны. Когда Басурман снова устремился вперёд, оба оставшихся волкулака уже преследовали их бок о бок. И они подступили так близко, что за перестуком конских копыт до Ивана доносилось звуки их надсадного дыхания. Догонять аргамака им явно оказалось нелегко, но теперь, когда добыча была рядом, отступать они уж точно не собирались.

Иван сунул руку в седельную суму, собираясь швырнуть в глаза волкулакам припасенное для Горыныча просо — хотя бы на пару мгновений тварей ослепить. Скакать-то оставалось всего ничего, и купеческий сын уже видел: возле доходного дома кто-то приоткрыл одну створку ворот, ведущих на хозяйственный двор. Надо было только до них добраться. Но пальцы Иванушки вместо мешочка с зерном нащупали только что-то узкое, матерчатое, шероховатое на ощупь. Зерно для голубя лежало в сумке с другой стороны! И, чтобы туда дотянуться, требовалось перехватить уздечку другой рукой. А один из волкулаков уже клацнул зубами возле задней ноги Басурмана. Оборотни, похоже, уразумели: выведя из строя коня, они тотчас доберутся и до всадника.

И тут Иванушка понял, что оказалось у него под рукой. В сумке так и остался лежать княжеский кушак с остатками вышитого на нём герба. Купеческий сын забыл распорядиться, чтобы старинную вещицу забрали оттуда.

Иванушка выхватил потрепанный кушак из сумки и швырнул его так, что он коснулся одновременно двух волкулаковых морд. Но, увы: тут же свалился на брусчатку, не ослепил тварей даже на миг. И купеческий сын издал разочарованный вздох: в своей последней надежде он обманулся.

Однако дальше произошло нечто невероятное. Оба волкулака вдруг затормозили, да так резко, что когти их процарапали борозды на мостовой. А потом, ухватив княжий кушак с двух сторон зубами, принялись тянуть его каждый в свою сторону. Они мотали башками вправо-влево, рычали, и крупные капли волчьей слюны веером разбрызгивались в воздухе.

Но ожидать, чем это безумное перетягивание завершится, купеческий сын не стал. Четырёхэтажное здание доходного дома находилось уже слева от него. И в створе приоткрытых ворот хозяйственного двора Иван разглядел статную фигуру Агриппины Федотовой.

— Сюда! — прокричала Зинина баушка; взмахнув рукой, она тут же отступила чуть в сторону, давая дорогу всаднику.

И купеческий сын не заставил приглашать себя дважды. Поворотив гнедого жеребца, он влетел во двор, натянул поводья и тотчас соскочил наземь. А затем с размаху захлопнул створку ворот, навалился на неё плечом. И вовремя: снаружи в ворота моментально ударило что-то неимоверно тяжёлое. А потом ещё раз. И ещё. Но они с Агриппиной сумели-таки задвинуть двойной железный засов. Он был выкован так, что и удар древнеримского осадного тарана выдержал бы. Да и ворота в алтыновском доходном доме были из дубовых досок, в три аршина высотой.