Оборотни Духова леса

Пролог

Село в 180 верстах от Москвы

Август 1720 года

Старуха не умолкала ни на мгновение, пока её закапывали. И слова её слышали все, кто находился на княжьем дворе — не только сам князь Михайло Дмитриевич. Хотя обращалась-то она именно к нему. Ведь кто, как не он, определил ей такую казнь — окопание заживо в землю. Чтобы потом она умирала в яме от голода и жажды. И это было ещё милосердно! Так-то за колдовство обычно сжигали: в деревянном срубе, при стечении народа. Только вот — имение князя располагалось близ торфяных болот. Мыслимое ли дело — устраивать здесь пожар?

И на глазах Михайлы Дмитриевича для приговоренной колдуньи выкопали яму — подобие неглубокого колодца, — куда и опустили её: со связанными за спиной руками. Глубину рассчитали верно: край устроенного раскопа оказался у старухи вровень с плечами.

Впрочем, как подумал князь, не такая уж она была и старуха. Михайло Дмитриевич знал: ей лишь недавно сравнялись пятьдесят. И была она моложе его самого на пять годков! А когда-то…

Но теперь значения это уж не имело. Двое холопов князя лопатами сноровисто забрасывали в яму рыхлую песчаную землю. И только морщились от нестерпимо громких воплей связанной колдуньи:

— Будут меня помнить, Михайло, все твои потомки до двунадесятого колена! Будут жрать человечину — и меня вспоминать! Будут шерстью, словно мхом, обрастать — и вспомнят меня! Будут на четырех лапах носиться, выть, как звери лесные — и про меня не позабудут! И тебя проклянут за то, что ты со мною сделал! В том, что они волкулаками станут — ты повинен будешь, не я! А я даже и в аду над их участью посмеюсь: вот, княжьи отпрыски, побегайте-ка теперь волками! Да творите для меня новых волкулаков — чтобы люди ими становились через ваш укус. И не в ночи полнолуния вы звериное обличье обретать станете, а всякий раз…

Князь не выдержал — сорвал с себя вышитый кушак, бросил его холопам:

— Завяжите ей рот!

Так не принято было, но ведь кто знает, сколько продержится колдунья в яме: три дня? четыре? неделю? И что же — князь Михайло должен будет, сидя в своих палатах, слушать её завывания? А уехать в Москву, не дождавшись, покуда она преставится, он никак не мог.

«Надо было просто её повесить!..» — мелькнуло у князя в голове. Но теперь что-то менять сделалось поздно: что стали бы говорить люди, если бы он взял, да и выкопал колдунью? Что он пожалел её и решил подарить скорую смерть? Или — хуже того: что старая ведьма сумела его напугать?

Развернувшись, Михайло Дмитриевич поспешно двинулся в сторону своих палат. Однако, пока шел, ловил при каждом шаге то яростное мычание, которое колдунья издавала с завязанным ртом. Она всё ещё пыталась что-то говорить. И князь даже различал отдельные слова, раз за разом повторяемые ею: «колодец», «ведро», а ещё — «ангел».

Сентябрь 1725 года

Алексею Алтынову, прежде прозывавшемуся Востриковым, минувшим летом сравнялся лишь двадцать один год. Однако навидался он за свою жизнь такого, чего и людям зрелых лет в страшных снах не привиделось бы. И всё же теперь он, незаконный внук Михайлы Дмитриевича Гагарина, в который раз ощущал дрожь, взглядывая на воздвигнутую посреди Духова леса деревянную статую. Ему и прежде виделось в ней что-то неизъяснимо богохульное. А теперь, когда ему довелось свести знакомство с её, так сказать, прообразом…

«Ну, по крайней мере, сам прообраз более навредить никому не сможет», — подумал Алексей, отступая от деревянной скульптуры и наклоняясь над колодцем, подле которого её установили. Вода в нём плескалась на немалой глубине: саженях в четырёх от поверхности земли; но всё же, если не знать — догадаться о тайне сего кладезя бездны вряд ли кто сумел бы. Равно как — и выбраться из него.

Но тут же у Алексея мелькнула вторая мысль. Пожалуй, даже и не мысль: неоспоримое и недоброе предчувствие. С некоторых пор они частенько посещали юношу, чья мать была внебрачной дочерью князя Гагарина, а бабка, по всеобщему мнению — ясновидицей и ворожеей.

«Сам-то он, быть может, и не выберется. Но, ежели у него будет проводник…»

И княжьего внука на миг охватили сожаление и страх. Ведь он не убил злобного паскудника — всего лишь его отослал, не захотел марать об него руки. А теперь неизвестно: кому и когда может аукнуться его, Алексея Алтынова, неуместное мягкосердечие? Но тут же он сам себя и одёрнул — пробормотал с усмешкой:

— Волков бояться — в лес не ходить…

Что сделано, то сделано.

И Алексей, посмотрев напоследок ещё разок в тёмный зев колодца, от него отступил и двинулся прочь. Предвечерний свет по-осеннему мягко изливался между берёзами и елями Духова леса, делая их похожими на силуэты застывших в задумчивости великанов-гиперборейцев, о коих писал Геродот — отец науки гиштории. Да и сами здешние места — чем они были не загадочная Гиперборея? Почему было бы не сохраниться её частичке в подмосковных лесах? Ведь сделал же когда-то великий Парацельс, пророчество в своих «Оракулах», написав: «Есть один народ, который Геродот называет Гипербореями. Нынешнее название этого народа — Московия. Нельзя доверять их страшному упадку, который будет длиться много веков. Гипербореи познают и сильный упадок, и огромный расцвет. У них будет три падения и три возвышения».

Вспоминая оный трактат, который он купил у одного алхимика в московской Немецкой слободе, Алексей Алтынов шагал через Духов лес в сторону уездного Живогорска. И, сам себе удивляясь, осознавал, что полюбил тутошнюю глухомань. А ещё — понимал: он останется здесь, как бы ни повернулись дела. Именно в Живогорске будет его дом — а, стало быть, и дом его детей, если когда-нибудь они у него появятся. Дом его наследников по колдовской линии.