Оборотни Духова леса

Глава 21. Волки и волчата

30 августа (11 сентября) 1872 года. Среда

Когда Павел Антонович Парнасов вернулся из аптеки, прямо в прихожей его поджидал престарелый Мефодий: алтыновский лакей с седыми бакенбардами. И доктору при взгляде на него впервые пришла мысль: да он же вылитый князь Пётр Иванович Багратион — генерал от инфантерии! Только ставший лет на двадцать старше возраста, в котором тот скончался от раны, полученной на Бородинском поле. Удивительное дело: и взгляд у лакея казался таким же цепким, и линия рта — столь же упрямой.

— Господин Сивцов просили вам передать: они ждут вас в кабинете хозяина — для совещания. Нужно ли, милостивый государь, вас туда проводить? Или вы знаете дорогу?

И теперь, когда Парнасов по-иному взглянул на лакея, манера его речи представилась доктору странноватой: словно бы неестественной. Что-то нарочитое почудилось Павлу Антоновичу в том, как старик выговаривал слова. Так могли бы звучать со сцены реплики актёра, исполняющего характерную роль.

— Дорогу я помню. — Доктор сказал правду: в этом самом кабинете он имел когда-то беседу с Кузьмой Алтыновым, который недвусмысленно дал понять, что будет с ним, Павлом Антоновичем Парнасовым, ежели он расскажет кому-либо об обстоятельствах рождения Иванушки Алтынова. — Но не вернулся ли домой Иван Митрофанович?

— С самого утра их не было.

Лицо лакея приняло такое искреннее сокрушенное выражение, что доктор подумал: а не померещилось ли ему актерство Мефодия? Так убедительно не сыграл бы и сам великий Михаил Щепкин.

Размышляя об этом, Павел Антонович вынул из кармана своего сюртука-визитки коричневый бумажный пакет со старинным кушаком и машинально положил его на маленький резной столик, стоявший возле входной двери. А затем, отвлекшись на собственные мысли и воспоминания, ухитрился об этом пакете позабыть. И с одним лишь саквояжем в руках отправился в располагавшийся на втором этаже кабинет, где его поджидал Сивцов.

Доктор переговорил с Лукьяном Андреевичем о воде, коей требовалось обеспечить жителей Миллионной улицы. И сообщил старшему приказчику, что он, Парнасов, должен будет вскоре отлучиться из дому. А потом вдруг спохватился:

— Да, и ещё: газетчику Свистунову причитается вознаграждение за сделанную находку! Сейчас я вам покажу кое-что.

И доктор сам, дабы не вызывать лакея, спустился к столику, что стоял у парадных дверей. Только вот — бумажного пакета на нём уже не было.

Мефодий же, которого Парнасову пришлось-таки позвать, клятвенно его заверил: он пакета этого не трогал и даже не видел.

— Но тут, в прихожей, — прибавил после короткого раздумья лакей, — крутился тот мальчишка — посыльный из доходного дома господ Алтыновых. Вот надо бы его расспросить!

Однако отыскать мальчика не удалось — только лишние четверть часа были на это потрачены впустую. Зато на глаза доктору попался другой ребёнок: Парамоша, сын садовника Алексея. Парнасов легко мог бы пройти мимо него: парнишка сидел на корточках в тёмном углу коридора первого этажа, и его щупловатую фигурку почти полностью скрывала тень. Однако Парамоша чуть вытянул вперёд правую ногу и, закатав над башмаком штанину, что-то пристально разглядывал на нижней части голени. Доктор, шагая мимо, едва не споткнулся о его ногу, опустил глаза — да так и ахнул.

На вершок выше щиколотки на Парамошиной конечности просматривались такие же укусы, какие доктор видел у Валерьяна Эзопова. Разве что — они выглядели чуть более свежими. Они тоже не кровоточили, и не похоже было, что они причиняют ребёнку физические страдания. Но, когда Парамоша поднял на доктора глаза, в них стояли слёзы.

— Дай-ка я взгляну, что там у тебя! — Павел Антонович склонился над мальчиком и протянул руку, намереваясь повыше закатать его штанину

Однако ребёнок издал звук, одновременно походивший и на рыдание, и на рычание. И, вскочив на ноги, толкнул доктора так, что чуть было не сшиб его с ног. А затем припустил по коридору бегом — к двери чёрного хода.

— Я не сделаю, чего он хочет! — крикнул Парамоша на бегу, не оборачиваясь.

Первым побуждением Павла Антоновича было: кинуться за ним следом. И он даже сделал движение в ту сторону. Однако мальчишка уже скрылся за дверью чёрного хода, а доктор ещё и шагу не успел сделать. Нечего было и рассчитывать, что погоня увенчается успехом.

— Что же родители-то его — ничего не заметили? — пробормотал доктор.

Но тут же подумал: при желании мальчик легко мог свои раны скрыть. Мать с отцом его нагишом не видят — он уже слишком большой для этого. Разве что — они все вместе отправились бы в баню.

Впрочем, Павел Антонович положил для себя: он переговорит с родителями Парамоши, как только исполнит поручение Ивана Митрофановича Алтынова. А заодно и выяснит, кто и чего мог от ребёнка хотеть.

С этой мыслью Парнасов развернулся и зашагал к маленькой лесенке, что вела в подвал алтыновского дома. Ключ от нужной подвальной двери доктору уже вручил господин Сивцов.

Конечно, Илья Свистунов не мог знать, какие события предшествовали появлению на площади перед доходным домом мальчишки-посыльного и сына садовника. Уездный корреспондент уразумел только две вещи. Во-первых, загадочному субъекту с обликом Ангела-псаломщика зачем-то нужна была тряпка, которую он, Илья Свистунов, опрометчиво передал доктору Парнасову. И юный посыльный откуда-то знал, что она ему будет нужна. А, во-вторых, сын садовника Алексея явно понятия не имел о том, что господин Алтынов категорически запретил обращаться за помощью к представителям уездной полиции. Ибо направился Парамоша прямиком к исправнику Огурцову. Который при его приближении не поглядел на него, а только повернулся к нему одним ухом — как если бы сумел расслышать шаги мальчика, но самого его приближения не увидел.

И уездный корреспондент решился. Двигаясь бочком и чуть ли не приставным шагом, он медленно отошёл от дома, в тени которого прятался. И, стараясь, чтобы гомонящие пожарные закрывали его своими корпулентными фигурами, двинулся к сидевшему на подводе Огурцову. По пути Илье Григорьевичу пришлось сделать небольшой крюк: обойти по дуге «Ангела» и мальчишку-посыльного, дабы не попасться этим двоим на глаза. Того, что его увидит исправник, господин Свистунов не опасался. Понял уже: по какой-то причине Денис Иванович Огурцов лишился зрения. И в свете всего, что происходило сейчас в Живогорске, уездный корреспондент этому обстоятельству не очень-то и удивился.

Когда он приблизился к телеге настолько, что мог расслышать разговор исправника с Парамошей, то сперва до него долетело окончание фразы, произнесённой мальчиком:

— Да вы и сами всё поняли бы, если бы его увидели, ваше благородие!

— Увидел?! — взревел исправник так страшно, что все, кто находился рядом, повернули головы в его сторону. — Я — увидел бы?!

И он сунул руку в чёрную кожаную кобуру, висевшую у него на боку. Парамоша в ужасе отпрянул назад, а Свистунов, напротив, рванулся вперёд — уже собираясь схватить за руку начальника уездной полиции. Но — делать этого ему не пришлось. Пальцы исправника сомкнулись, не ухватив ничего: полицейского револьвера в кобуре не оказалось. И корреспондент «Живогорского вестника» мимолетно подумал: повезло мальчишке!

Вот только сам Парамоша стоял от исправника с левого бока. И не взял в толк, что Денис Иванович куда-то своё оружие задевал. Сын садовника внезапно сгорбился и зарычал — самым форменным образом. А затем взял, да и рухнул на четвереньки.

— Огурцов, прекратите пугать ребёнка! — заорал (Ангел-псаломщик) тот господин, который беседовал с посыльным.

Голос его был грозен, однако предупреждение запоздало. Парамоша, так и стоя на четвереньках, крутанулся на месте, будто пёс, который хочет ухватить зубами собственный хвост. И Свистунов увидел: одновременно с этим тело мальчика не то, чтобы уменьшилось… Нет, скорее оно вдруг деформировалось: руки и ноги согнулись под несвойственными для человека углами к туловищу, а само туловище выгнулось подобием короткого коромысла. Но главное: трансформацию начала претерпевать голова мальчика — укорачиваясь по вертикали, удлиняясь по горизонтали.

Не только сам Свистунов, но и все, кто находился радом, смотрели на происходящее, будто остолбенев. Включая даже и Ангела-псаломщика. Один только мальчишка-посыльный глядел в землю — не на преображения Парамоши. И уездный корреспондент увидел, как по телу гостиничного служащего пробегают судороги; даже одежда не могла этого скрыть.

А вот Парамоша от своей одежды и обуви внезапно избавился. Его рубашка, суконные штаны и ботинки остались лежать на тротуаре. А из-под этого облачения внезапно выпростался… Не ребёнок десяти лет: волчонок, при виде которого ахнули и бывалые пожарные, и работники доходного дома, выбравшиеся наружу, и спустившиеся по лестницам из окон постояльцы. Илья Григорьевич не разбирался в звериных особенностях, но предположил: в природе волчку такого размера было бы месяцев семь или восемь от роду.

Тот, кого Свистунов именовал про себя Ангелом-псаломщиком, подался вперёд, как будто хотел закрыть собой (Парамошу) юного волка — сделать его невидимым для любопытных взоров. Но тут раздался новый потрясённый вздох. И Свистунов, повернув голову, понял, что его вызвало.

Мальчишка-посыльный, стоявший всего в паре саженей от новоявленного волчонка, начал свою собственную метаморфозу. Однако она у него протекала иначе, нежели у Парамоши. Сынок садовника лишь в последний момент покрылся рыжеватой шерстью — повторявшей оттенком светло-русый цвет его волос. А вот второй юный волк обрёл звериную шкуру даже раньше, чем опустился на четвереньки: ещё стоя на двух (нижних лапах) ногах, он стал превращаться в белого волка-альбиноса. Поскольку и в человечьем обличье являлся блондином.

Послышался разноголосый женский визг. Какой-то мужчина прокричал: «Доктора, доктора!» То ли жена его упала в обморок, то ли он считал, что медицинская помощь вернет человеческий облик двум юным волкулакам. А каурая кобылка, впряженная в телегу, на которой сидел исправник, при виде волчат издала паническое ржание. И прянула в сторону так резко, что подвода накренилась, едва не опрокинувшись набок. И Денис Иванович Огурцов, нелепо взмахнув руками, усидеть на месте не сумел: сверзился на тротуар.

Приземлившись, он тоже оказался на четвереньках. Так что должен был отбить себе о брусчатку и ладони, и колени. Однако совсем не похоже было, что ослепший исправник испытал боль. Верхняя его губа вздёрнулась, открывая крупные желтоватые зубы, и Денис Иванович издал рыкание до того страшное и угрожающее, что Свистунов невольно отступил на шаг. Да и все, кто находился рядом, попятились — включая и двух новоявленных волчат. Один лишь Ангел-псаломщик сделал обратное: шагнул к исправнику. И простёр к нему руку, словно давая знак оставаться на месте.

Но, конечно, Огурцов мог этот жест проигнорировать, даже если бы увидел. А уж, будучи незрячим, он и вовсе не мог среагировать на него. Он крутанулся на месте — точь-в-точь как Парамоша незадолго до этого. И трансформация Дениса Ивановича оказалась почти мгновенной: уездный корреспондент не успел ещё сделать пары вдохов и выдохов, а из-под осевшей груды форменной одежды уже выбирался пегий волчара: матерый, широкий в кости, с огромной лобастой башкой.

«Это словно пожар, — мелькнуло в голове у Ильи Григорьевича. — Как там декабрист Одоевский ответил Пушкину: из искры возгорится пламя?» И Свистунов с трудом подавил рвущийся наружу нервический смех.

А громадный волчара издал между тем новый рык, запрокинул морду, и ноздри его затрепетали. Лишенный зрения, он явно пытался иным способом кого-то отыскать. И тут уж люди, собравшиеся на площади, не стали дожидаться, что там ещё возгорится. Крича, бранясь, расталкивая друг друга, они все ринулись врассыпную. Мужчины не уступали дорогу дамам. Дети удирали, позабыв про матерей. Женщины бежали, подобрав юбки выше колен — плюнув на все приличия. А красавица-попадья Аглая Тихомирова мчалась чуть ли не впереди всех.

И только городские пожарные не сплоховали. Струя из брандспойта ударила матерому волку в бок, отбросила его в сторону. Так что перекинувшийся в зверя исправник отлетел чуть ли не к самой стене доходного дома.

В то же миг двое волчат — будто лишь этого момента они и дождались — кинулись наутёк: по Миллионной улице, от площади прочь. Впереди бежал (Парамоша) рыжеватый волчонок; следом за ним скачками несся альбинос: бывший гостиничный посыльный.

На Илью Григорьевича никто не смотрел. И уездный корреспондент сделал то, чего еще мгновение назад не планировал: запрыгнул на подводу, с которой только что свалился (исправник) серый волкулак.

— Н-н-но! Пошла! — Илья Григорьевич схватил вожжи и ударил ими кобылу по каурым бокам.

Напуганная до полусмерти лошадка тотчас же рванула с места — только копыта её дробно зацокали по брусчатке. В той стороне, куда удирали волчата, на площади никого не оказалось. И уездный корреспондент беспрепятственно направил телегу следом за двумя юными беглецами, мчавшими по Миллионной туда, где находилась редакция «Живогорского вестника».

Иван Алтынов решил: Басурмана они с Зиной оставят саженей за полста от погоста: в Духовом лесу. И купеческий сын привязывать своего ахалтекинца не стал — просто бросил поводья на ближайший куст малины. С таким расчетом, чтобы гнедой жеребец в любой момент мог сорваться с места.

— Мы не знаем, кто станет поджидать нас возле склепа, Зинуша, — сказал Иванушка своей невесте, когда они спешились. — А твой способ — он может и не сработать, если встречающих окажется чересчур много. И делать пробу без крайней необходимости нельзя! Нам нужно, чтобы тот, на кого я надену перстень с гербом, оставался зрячим.

Зина лишь кивнула с громким вздохом:

— Твоя правда! Иначе как он укажет нам дорогу к папеньке?

Девушка выглядела совершенно опустошенной. Давеча, когда она прокричала возле охотничьего дома: «Дурной глаз, не гляди на нас!», то словно бы вложила в этот возглас все свои душевные силы. И теперь Зина стояла, держась за стремя Басурмана, хмурилась и, казалось, прислушивалась к каким-то звукам, которые она одна могла слышать. Иванушка пожалел, что не убедил её остаться с его маменькой: не ездить на Духовской погост. Девушка и без того совершила больше, чем было доступно обычному человеку: Иван видел, что произошло с двумя кудлатыми волкулаками. Сразу после крика Зины лес огласился душераздирающим, заунывным звериным воем, в котором ужаса и ярости было поровну. И к этому звуку, летевшему как бы отовсюду, тотчас присоединилось предупредительное утробное гудение Эрика. Кот застыл возле крыльца: широко расставив лапы, вздыбив шерсть. Остроухую башку он поворачивал то вправо, то влево, и взгляд желтых глазищ Рыжего как будто говорил: «Не подходите, если жизнь дорога!»

Но никто выбираться из-под сосен и подходить к ним явно не собирался. Повторяя движения своего котофея, Иванушка тоже крутил головой. И мог наблюдать: в тени деревьев, там, где укрылись недавние стражи, происходило какое-то заполошное шевеление. Казалось, с двух сторон от дома кто-то мечется, натыкаясь на ребристые древесные стволы и цепляясь за колючки разросшегося малинника.

А потом — это метание вдруг прекратилось. По краям леса ещё раз прошелестели кусты, и волки снова завыли в унисон, однако их вой очень быстро стал затихать. И совсем скоро пропал в отдалении. Кудлатые твари ретировались — лишенные зрения и утратившие всякое присутствие духа.

Так что Иван и Зина оставили Татьяну Дмитриевну разбирать записки Марии Добротиной. Эрик Рыжий вернулся на своё место возле буфета и, совершенно умиротворенный, задремал, свернувшись калачиком. А сам купеческий сын и его невеста поскакали к Духовскому погосту.

И теперь Иванушка только и мог, что предложить:

— Зинуша, оставайся-ка ты здесь, с Басурманом! У меня есть план…

Но девушка, вскинув голову, перебила его:

— Вот уж нет, Иван Алтынов! Мы пойдём вместе, и по дороге ты мне всё про свой план расскажешь. Как я понимаю, ты не на один только перстень возлагаешь надежды?

Конечно, она угадала. Взяв Зину за руку, Иванушка повлёк её за собой — к погосту и к фамильному склепу. И по пути, стараясь говорить как можно тише, поведал ей, на чем основывался его план.

Иван Алтынов не был на Духовском погосте с того самого времени, как чернокнижник-неумеха Валерьян Эзопов устроил там восстание ходячих мертвецов. Однако прежде купеческий сын наведывался туда множество раз — посещал алтыновскую погребальницу. Ключница Мавра Игнатьевна неизменно брала его с собой, когда ходила молиться на гробе Кузьмы Петровича. Но маленький Иванушка, разумеется, не ведал, что его дед когда-то состоял с Маврой в любовной связи. Равно как не догадывался, что без него, Ивана, ключница войти в склеп не сможет. Что дверной замок не отопрется, если рядом не будет кого-то, кто связан кровным родством с купцом-колдуном Кузьмой Алтыновым.

Однако Иванушка уже в детстве понял секрет, неизвестный, вероятно, даже ведунье Агриппине Федотовой. Да, он не знал, что дверь фамильного склепа можно отпереть лишь в присутствии кого-то из природных Алтыновых. Зато уловил другую вещь: если кто-то из Алтыновых входил в погребальницу, то дверь открывалась внутрь, а если выходил — то наружу. И сейчас, когда Иван имел прелставление, каков был род занятий его деда, то думал: купец-колдун Кузьма Алтынов устроил такую штуку из практических соображений. Ему достаточно было надавить на дверь плечом, чтобы войти или выйти. Ведь руки-то у него могли быть заняты.

— Я до этого в детстве дошёл, скажем так, эмпирическим путём. — Иванушка усмехнулся. — А вот бедная Мавруша часто недоумевала: отчего она не может выйти, когда тянет дверь на себя? Ведь она же видела: я открывал дверь снаружи, просто её толкнув. Как и дед мой наверняка делал когда-то.

— И что же могло быть в руках у твоего деда? — спросила Зина. — Из-за чего он решил сотворить с дверью такую странность?

Услышанное так заинтересовало её, что она заметно ожила, и даже румянец начал на её лицо возвращаться. Девушка явно не усомнилась в том, что в алтыновской погребальнице могут происходить любые чудеса.

Иван помедлил с ответом Уж больно не хотелось ему говорить про человеческие черепа, что обнаружились в подвале дома на Губернской улице, и про кости, виденные им на дне таинственного колодца, имевшегося в склепе. Они с Зиной дошли уже до самой ограды Духовского погоста, и стояли возле маленькой неприметной калитки, что выводила в лес. Пожалуй, если бы не дочка протоиерея Тихомирова, которая знала тут каждую пядь, Иванушка эту калитку не заметил бы и с расстояния в два шага.

Он боялся, что Зина станет его с ответом торопить. Да и не могли они долго тут оставаться: была уже половина третьего, а доктор Парнасов мог, чего доброго, явиться к алтыновскому склепу точно в три часа. Однако девушка про свой вопрос внезапно позабыла. Потрясенно ахнув, она выбросила вперёд руку, указывая на что-то, находившееся за чугунными прутьями ограды.

Иванушка проследил, куда она указывала. И раньше, чем успел что-либо обдумать, выхватил из тяжелой сумки, что была перекинута у него через плечо, перезаряженный пистолет Николая Павловича Полугарского. А потом, отпустив руку Зину, достал ещё и полицейский «Смит и Вессон», отобранный у исправника. Купеческий сын понятия не имел, какое оружие ему придётся пустить в ход.

Впереди, в разбавленной осенней желтизной зелени погоста, виднелось столько приземистых волчьих силуэтов, что Иван и не стал пытаться их сосчитать. Зато человека он сперва узрел только одного: мужчина в приличном партикулярном костюме прятался за стволом старой липы. Левый рукав его пиджака, заправленный в карман, выглядел пустым.

Однорукий стоял, повернувшись спиной к Иванушке и Зине, и смотрел в противоположную от них сторону: туда, где находились ворота погоста и почтовый тракт. И в том же направлении были обращены морды всех припавших к земле зверей.

А затем Иван Алтынов углядел еще одного двуногого: чуть в отдалении — ближе к храмовой колокольне. И уж этот субъект смотрел своим жутким глазом точнехонько на них с Зиной!