Оборотни Духова леса

Глава 5. Колодец Ангела

28 августа (9 сентября) 1872 года

Февраль 1723 года

— Я здесь!.. — попытался крикнуть Иван, однако голос его пресекся, и ему пришлось откашляться, прежде чем он сумел ответить громко и отчётливо: — Я в ельнике! Идите сюда и лошадей с собой ведите!

Он не без усилий встал на ноги, кое-как доковылял до лежавшего чуть в стороне дверного замка и, подняв его с земли, обернул своим носовым платком — который так и остался чистым. А затем засунул «змеиный замок» в карман сюртука. И только после этого повернул голову и посмотрел на тело дворецкого-волкулака, распростертое на земле. Что с ним делать, Иванушка понятия не имел. Везти его в Живогорск было немыслимо. Ведь формально это он, Алтынов Иван Митрофанович, сын и наследник купца первой гильдии, убил прислужника своей сбежавшей матери. И в обличье волкулака никто в городе человека этого не видел. Даже если бы Алексей дал показания насчёт кудлатого волка, который напал на его хозяина, это ничего не решило бы. Ведь процесса превращения волка в голого субъекта Алексей не наблюдал. Конечно, был ещё Парамоша, опознавший своего похитителя. Но много ли значили бы для исправника Огурцова слова десятилетнего мальчишки?

А между тем он, этот мальчишка, уже бежал к Ивану — впереди всех. Глаза у Парамоши покраснели — он явно успел наплакаться за сегодняшний день, — но на лице сияла счастливая улыбка.

— Вы всё-таки от него спаслись, Иван Митрофанович! — ещё издали закричал он.

И тут же осекся на полуслове, запнулся о моховую кочку и едва не растянулся во весь рост: увидел того, кто лежал на земле, под елью. Иван запоздало подумал: надо было снять с себя сюртук и набросить на мертвого дворецкого-волкулака. Однако мальчика открывшееся зрелище не напугало и не расстроило. Совсем наоборот!

— Так вы его прикончили! — с восторгом воскликнул Парамоша. — Получил он по заслугам, ирод!

Мальчик бросился к дворецкому-волкулаку, размахнулся обутой в сапожок ногой — явно намереваясь пнуть того в бок. Но Иван бросился ему наперехват, придержал:

— Парамоша, нет! Не трогай его!

И едва сдержал стон — такой болью прострелило ему спину. Но не хватало ещё, чтобы и младший Алексеев сынок перепачкался нестираемой кровью оборотня!

Мальчик опустил ногу, но посмотрел на Ивана с досадой, пробурчав:

— Не заслужил он, чтобы с ним цацкаться!..

И тут из-за деревьев появились Алексей и его старший сын. Алтыновский садовник вел в поводу и свою лошадь, и Басурмана, который хоть и фыркал недовольно, но всё-таки терпел чужую руку. А Никита держал под уздцы невысокого мерина, на котором он приехал сюда. Но глядел при этом во все глаза на того, кто лежал у ног Ивана и Парамоши.

— Это он? — спросил Никитка у брата. — Тот, кто тебя уволок?

— Он самый. — Парамоша насупился. — Когда я понял, что он тащит меня в Княжье урочище, выпустил голубя из-за пазухи. Думал: пусть хотя бы птица Божья спасется. Мне-то самому, я решил, теперь конец. — И он шмыгнул носом, а потом виновато покосился на отца и старшего брата — явно считал, что стыдно ему реветь при них.

А Иван сел прямо на мох — понял вдруг, что ноги больше его не держат. И, когда Алексей с Никитой подошли, обратился к Парамоше:

— Расскажи, что тут происходило! А потом я вам всем тоже кое-что расскажу

Парамоша тоже опустился на землю — в шаге от мертвого дворецкого-волкулака, на которого Алексей и Никита воззрились с ужасом и отвращением.

— Да что рассказывать-то… — Мальчик снова шмыгнул носом. — Я так думаю: это был сам дьявол в человечьем обличье — дворецкий маменьки вашей…

Он виновато покосился на Ивана, но тот взмахом руки показал ему: ничего, продолжай!

— Так вот… — Парамоша заговорил уже чуть бодрее. — Когда он меня приволок в урочище, то сразу потащил на старый Казанский погост, к деревянной церкви. Она, хоть и покосилась маленько, но стоит ещё! Я даже удивился, когда её завидел. А этот, — он кивнул на мертвеца, — поднялся на паперть. Меня он под мышкой держал, и ножик всю дорогу прижимал мне к горлу. А тут ножик убрал, двери церковные распахнул и меня швырнул в притвор. И сам тут же двери за мной запер. Я слышал по звуку: он их подпер чем-то снаружи. И мне ни словечка не сказал при этом! Хоть бы велел тихо сидеть… — Парамоша судорожно втянул в себя воздух.

Алексей сквозь зубы пробормотал какое-то ругательство. А Никита, бросив поводья мерина, шагнул к брату и, присев рядом с ним наземь, приобнял его за плечи. Но Парамоша не расплакался — совладал с собой. И продолжил свой рассказ:

— Я услышал, как он спустился с паперти. А там, в притворе, было два оконца зарешеченных. Ну, я на ноги поднялся, к одному из них подошёл и наружу выглянул. Думал: вдруг уйдёт сейчас ирод? Я бы уж тогда как-нибудь, да выбрался наружу!.. Только он уходить и не подумал. Я увидел: от паперти шагах в пяти стояло ведро старое, деревянное. И заметно было, что с водой: я разглядел, как она на солнце посверкивала. А ирод этот — он сразу же к ведру и пошел. Я решил: напиться хочет. Ан нет! Он к нему этому подступил и над ним наклонился — руки в коленки упер. И будто принялся что-то там разглядывать. Я думал: рыба, что ли, там плавает? И тут вдруг такое происходить стало!..

Дальше Парамоша говорил торопливо, захлебываясь от волнения. Опасался, как видно, что ему не поверят или его перебьют. Но никто его рассказ не прерывал и даже малейшего недоверия не выказывал. А Иван представлял себе всё происходившее так ясно, будто это он сам, а не младший сынок садовника, смотрел из окошка церковного притвора.

Дворецкий Татьяны Дмитриевны Алтыновой постоял неподвижно с минуту. Или, может, чуть дольше. А потом отступил немного назад и принялся снимать с себя своё чёрное одеяние. Сперва — швырнул на землю разбойничью шляпу, потом — стащил с себя чёрную тужурку, а затем — сбросил всё остальное, включая сапоги. Так что совсем скоро он стоял под деревьями старого погоста голяком. Однако этим дело не ограничилось.

Недавний чернец снова склонился над старым ведром, но теперь по-другому: опустился подле него на четвереньки. А затем, опустив в него голову, всё-таки принялся пить — прямо ртом, не зачерпывая воду ладонями. И, по мере того как он пил, внешний его вид начинал меняться.

Вначале голова бывшего чернеца стала вытягиваться вперёд, челюсти его удлинились, и очень скоро он лакал воду уже по-собачьи — работая одним языком. А пока он это делал, перемены охватили уже всё его нагое тело. Вначале руки его утратили человеческий вид: укоротились, стали обрастать шерстью. Плечи сузились, опали и тоже словно бы покрылись серым клочковатым войлоком. А потом аналогичные метаморфозы случились и с туловищем, и с ногами жуткого существа: они превратились в части тела зверя. Разве что — задние его лапы оказались непомерно длинными. Финалом же всего стало то, что из нижней части спины существа — оттуда, где у человека находится копчик, — пробился, словно диковинный мохнатый росток, волчий хвост. И начал расти так быстро, что за минуту сделался с аршин длиной.

И, как только преображение завершилось, дворецкий-волкулак перестал лакать воду: отвалился от ведра, как насосавшаяся крови пиявка — от ноги купальщика. После чего уселся рядом — в звериной позе, не в человечьей.

Так он сидел часа два — а, может, и больше. Парамоша не отлипал от оконца — всё ждал, не уйдёт ли чудище куда-нибудь? И, наконец, дождался. Волкулак вскочил вдруг на ноги и начал нюхать воздух, водя запрокинутой мордой вправо-влево. А затем сорвался с места и прыжками понесся прочь. Только кладбищенские кусты, через которые он продирался, качали ветвями у него за спиной.

Парамоша тут же заметался по притвору, ища, нельзя ли чем-нибудь выбить входную дверь? Она выглядела хлипкой, подгнившей — её и без топора можно было пробить: железным прутом или любым увесистым предметом. Однако ничего подходящего мальчику под руку не подворачивалось. Он хотел перейти из притвора в основную часть храма, да двери, ведшие туда, оказались заперты — на ключ, не на висячий замок. И выглядели вполне себе крепкими.

Тут-то взгляд мальчика и упал на старинный, проржавевший ящик для пожертвований, что стоял в тёмном углу, за деревянной колонной. Парамоша схватил его и, орудуя им как тараном, принялся долбить в среднюю дверную панель. Внутри железного ящика дробно позвякивали монетки; часть приношений, сделанных прихожанами, явно так и осталась в нём.

Пролом в двери возник ровно в тот момент, когда со стороны леса до мальчика донесся звук выстрела. И, выбравшись через дыру наружу, он кубарем скатился с паперти и со всех ног припустил в ту сторону, где только что стреляли. Позабыл даже разглядеть как следует ведро, из которого пил воду дворецкий-волкулак, хоть и собирался непременно это сделать.

«А ведь возле Колодца Ангела не было ведра, — подумалось Ивану, когда Парамоша завершил свой рассказ. — Не оттуда ли оно перекочевало на погост? Хотя — там же никаких приспособлений не осталось, чтобы воду набирать… Ни ворота, ни журавля колодезного. Разве что — кто-то принёс с собой ведро на веревке, зачерпнул им воды, а потом унес с собой…»

Купеческий сын машинально потёр левой рукой круглое пятно на тыльной стороне правой ладони, и опять — без всякого результата. Спасибо, хоть левую руку не испачкал, вдобавок ко всему! С четверть минуты он помолчал, а потом вкратце поведал Алексею, Никитке и Парамоше о своих собственных злоключениях. И про «гадюку семибатюшную» рассказал, и про змеиный замок, и про падение с дерева, и про бесславную кончину дворецкого-волкулака. Умолчал только о его последних словах.

А когда купеческий сын договорил, первым подал голос Никита:

— Ну, а что нам теперь делать-то с ним? — И он указал на обнаженного мертвеца.

— А и вправду — что? — К Ивану повернулся и Алексей. — Тут его бросить нельзя. И в город везти — тоже.

Алтыновский садовник явно не хуже, чем его молодой хозяин, понимал: исправнику не объяснишь, что убитый дворецкий оборачивался волком и пытался загрызть сына купца первой гильдии.

Иван посмотрел на небо, а потом вытащил из кармана сюртука серебряные часы и сверился с ними. До заката оставалось меньше двух часов, и на то, чтобы исследовать в Княжьем урочище всё, времени у них не оставалось. Купеческий сын очень хорошо помнил, какие преображения происходят с разными инфернальными существами после захода солнца. Конечно, не похоже было, что оборотни Духова леса обустроили себе логово именно здесь, в Старом селе. Ведь тогда они почти наверняка присоединились бы к охоте, которую устроил на Ивана дворецкий-волкулак. Но — ничего определенного об их местонахождении купеческий сын, увы, не знал.

Как ничего не знал о том, где находится его маменька Татьяна Дмитриевна. Не ведал, где укрывается сейчас Валерьян. А, главное — не представлял, куда подался купец-колдун Кузьма Петрович Алтынов, когда был выпущен из своего узилища, которое Иван даже не успел толком осмотреть.

Однако здесь, в урочище, кое-что осмотреть они должны были. Да, это представлялось крайне рискованным предприятием. Но, во-первых, у них имелось теперь два вида оружия: не только пистолет с серебряными пулями, но и «змеиный замок». А, во-вторых, им требовалось отыскать подходящее место для тела дворецкого-волкулака.

Дело оставалось за малым: забросить мертвеца на одну из лошадей. И, уж конечно, не на Басурмана. На том Иванушка намеревался ехать сам — благо, ахалтекинцы славятся своим плавным ходом, и по пути его отбитая спина не должна была разболеться еще сильнее. Но, прежде чем садиться в седло, купеческий сын забрал у Алексея старый дуэльный пистолет и заряды к нему: положил и то, и другое в седельную сумку.

Зина Тихомирова не находила себе места с того самого момента, как от её Ванечки прибежал посыльный и забрал пистолет господина Полугарского. А тут ещё бабушка её, Агриппина Ивановна, заявила: ей нужно сходить на Губернскую улицу, в дом Зининого папеньки — протоиерея Александра Тихомирова. И разузнать, что там и как. А подразумевала она, конечно: выяснить, не вздумала ли всё-таки её дочь Аглая настраивать своего мужа против брака Зины с Иваном Алтыновым? Как видно, не очень-то она ей доверяла — ожидала любого подвоха.

Так что баушка ушла, оставив Зину одну в номере (голубь Горыныч в расчёт не шёл; он только хлопал крыльями да переступал нервно по жердочкам, словно тоже ощущал беспокойство). И поповская дочка, побродив какое-то время по комнатам, присела на диванчик, что имелся в гостиной. А потом ей ужасно захотелось прилечь — такая вдруг усталость на неё навалилась. Девушка вытянулась на мягких диванных подушках и сама не заметила, как провалилась в сон.

И сновидение, в которое она погрузилась, поначалу представлялось ей словно бы явью.

Она видела саму себя: семнадцатилетнюю дочку священника. И маменьку свою видела тоже. Только находились они почему-то не в своём собственном, а в каком-то чужом доме: по-старинному обставленном, да ещё и двухэтажном. Да и платья на них с маменькой были такие, какие Зина видела лишь на картинках в исторических книгах — о жизни прошедшего, восемнадцатого века.

А тут ещё маменька её заговорила, и голос у неё оказался совсем не таким, как у Аглаи Тихомировой: не звонким и молодым, а усталым и как бы присушенным.

— Что-то отец твой долго не идёт, — проговорила эта женщина. — Послать, нешто, Лушу-просвирню в храм — узнать, отчего это служба вечерняя так затянулась?

И Зина уже откуда-то знала, что эта просвирня состояла ещё и кухаркой при доме священника.

А уже через десять минут запыхавшаяся Лукерья прибежала обратно.

— Храм заперт, матушка Наталья! — сообщила она. — И нет замка на дальней калитке! А к ней по снегу следы мужеские тянутся! Не иначе, как отец Викентий там прошёл!..

Вот тут-то, при упоминании неправильных имен священника и его жены, Зина и уразумела, наконец, что всё происходящее видится ей во сне. Поняла она и то, что сон этот перенес её из Живогорска в одно из близлежащих сел. А также — ей откуда-то сделалось известно, что дальней калиткой в селе именовали выход с храмового погоста, ведший на окраину села — к самому частоколу, которым его обнесли. Прихожане этим выходом никогда не пользовались, калитку держали запертой, и ключ от неё был только у отца Викентия. Не Зининого папеньки — какого-то другого протоиерея, у которого имелась дочка Зининых лет. А ещё — девушка тоже откуда-то это знала: имелся сынок Митенька, чуть постарше годами.

А матушка Наталья при словах просвирни обеспокоилась уже не на шутку.

— Одевайся, дочка! — велела она той, чьими глазами всё видела Зина. — Пойдём батюшку твоего искать.

И вот — втроём, взяв с собой и верную Лушу, — они выбежали из дому. Стояла зима, сумерки густели, и Зина собралась уже сказать матушке Наталье: нужно захватить с собой какие-нибудь лампы. Иначе они в двух шагах от себя ничего не увидят. Но тут издали послышались заполошные крики; и Зина каким-то образом поняла: доносятся они как раз с той стороны села, куда выходит пресловутая дальняя калитка.

Матушка Наталья, Зина и Луша кинулись бежать через погост: по неширокой тропинке, что была протоптана в снегу. И как-то очень быстро выскочили и за калитку, и за ворота в частоколе, что оказались открытыми. А, выскочив, очутились они возле странноватого сооружения с деревянной скульптурой подле него: круглого каменного колодца. Ряжом с ним гомонило уже человек двадцать народу.

— Епитрахиль отца Викентия прямо возле колодца валялась — в снегу! — крикнул один мужиков, что находились иам, и потряс в воздухе шитой золотом тяжелой лентой.

На него тотчас зашикали стоявшие поблизостти бабы. Грех было так говорить о священническом облачении: валялось. И никто будто и не удивился, что священник вышел из храма, епитрахили не сняв. Получалось — и стихарь должен был оставаться на нем! А все знали: батюшка всегда ходит по селу только в скромном черном подряснике. Зимой же прямо поверх него тулуп надевает. Что же это выходило: он епитрахиль прямо поверх тулупа набросил? Или — по морозу шёл в одном только богослужебном одеянии?

Все эти соображения в один миг промелькнули в голове Зины. Однако принадлежали они явно не ей самой.

Матушка же Наталья как увидела епитрахиль своего мужа — так и застыла, будто к месту приросла. А Зина (или та, кем она была в своем сне) тотчас припустила к колодцу. Перед девушкой все расступились, но вместе с ней к колодезному срубу не поспешил никто.

Зина уперла руки в край колодца, свесила голову в колодезное жерло и закричала — тоненько и испуганно, не своим голосом:

— Батюшка! Батюшка, вы там? Отзовитесь?

Все стоявшие рядом мужики и бабы как по команде закрестились, зашептали: «Господи, помилуй!» И тут с попадьи сошёл, наконец, столбняк. Она подбежала к дочери, и они стали звать отца Викентия уже в два голоса. Никто снизу не отозвался. Однако Зина понятия не имела — хорошо это или худо?

Потом все долго суетились. Кто-то сбегал за смоляными факелами и за свечными фонарями — ведь уже опустилась полная тьма. Кто-то — принес моток толстой верёвки. И на ней спускали один из фонарей в колодец, заглядывали внутрь. Но ничего, кроме переливчатой чёрной воды, узреть не сумели.

Между тем с наступлением ночи резко захолодало. И сельчане все, как один, заспешили по домам. Сколько ни стыдила их попадья, сколько ни упрашивала, остаться на пробиравшем до костей морозе не пожелал никто. Но матушке Наталье пообещали, что наутро непременно возобновят поиски. Причем так, чтобы охватить ими не только само село, но и окрестный лес. Ведь отсутствовали неопровержимые доказательства, что отец Викентий в самом деле попал в колодец (говорить «прыгнул» никто не решался).

А едва все три женщина вернулись в дом и заперли за собой дверь, как в неё кто-то принялся стучать снаружи. Как если бы всю дорогу шел за ними по пятам, а теперь их настиг.

— Не отпирайте, матушка! — крестясь, зашептала Луша.

— Но, может, это Митенька вернулся! — воскликнула попадья. — Он весь день сегодня пропадал где-то!.. И не знает, что с отцом его несчастье приключилось.

И матушка Наталья шагнула к двери, в которую всё стучали, и стучали…

…и стучали.

Зина открыла глаза, резко села на диванчике. Однако частый перестук не прекратился. Напротив, он словно бы сделался ещё громче. И происходил явно не из её сна.

Девушка поднялась с дивана и направилась было к дверям апартаментов. Но, когда она покинула гостиную, звук сделался чуть тише: стучали не из коридора. И дочка священника повернула обратно. Да так и застыла на пороге гостиной, чуть приоткрыв от изумления рот.

Номер, который Ванечка снял для них с баушкой, располагался на третьем этаже. Однако сейчас за окном явственно маячило человеческое лицо. И его обладатель нетерпеливо постукивал в стекло согнутыми пальцами.

Однако Зину Тихомирова поразило даже и не появление человека за окном как таковое. Наверняка где-то рядом имелась пожарная лестница. И при желании с неё можно было перебраться на неширокий карниз, который проходил вдоль всего третьего этажа, и перебраться по нему сюда. Да еще и окна апартаментов, занимаемых Зиной и её бабушкой, выходили не на Миллионную улицу, а в тихий сад. Так что подобной эскапады никто и не заметил бы.

Нет, дочка протоиерея Тихомирова изумилась другому. Заоконный посетитель был ей знаком. И пребывать ему сейчас надлежало в совершенно ином месте.