Оборотни Духова леса

Глава 9. До дня осеннего равноденствия

29 августа (10 сентября) 1872 года. Начинается вторник

С доводами Агриппины Ивановны нехотя согласился даже исправник Огурцов. Да и то сказать: пребывание Валерьяна Эзопова в доме скорби оплачивалось из алтыновских денег. И в случае ненадлежащего ухода, явно имевшего место, семья имела полное право забрать оттуда пациента.

Иван был благодарен Зининой бабушке за то, что она взяла на себя все объяснения и распоряжения. Он сам только и смог, что рухнуть в кресло, которое до этого, похоже, занимал Валерьян. Брошенный без внимания Горыныч возмущенно трепыхался в своей клетке, но у Иванушки не осталось сил даже на то, чтобы подойти — накрыть чем-нибудь голубиное узилище. Слишком уж много событий пришлось на этот день, и хоть бы одно — приятное! Однако доконало купеческого сына алое пятно на руке его невесты: такое же нестираемое, как и у него самого.

Зина взглянула на Иванушку — обеспокоенно и с оттенком непонимания. Однако не поспешила к нему подойти: принялась помогать своей бабушке с улаживанием текущих дел. И в итоге уже четверть часа спустя Валерьяна (по-прежнему — бесчувственного) Алексей увез на алтыновском экипаже в особняк на Губернской улице, где к нему должны были приставить для ухода лакея. Агриппина же Ивановна немедленно вызвала в номер посыльного и отправила его на городской телеграф: отбивать телеграмму какому-то доктору, который раньше жил в Живогорске, а потом уехал. Как Иванушка понял, эскулап этот когда-то помог ему самому появиться на свет. Но согласился бы он стать домашним врачом Алтыновых — это был ещё вопрос.

А Дениса Ивановича Огурцова вместе с его городовыми Агриппина очень быстро выставила прочь. При этом Зина так странно смотрела на исправника, что Иван даже в своём нынешнем состоянии заметил это.

И, лишь когда в апартаментах остались только они трое, бабушка и внучка повернулись к своему гостю.

— Я смотрю, Иван Митрофанович, — проговорила Зинина баушка, подходя к нему и наклоняясь, чтобы вглядеться в его лицо, — ты сегодня где-то здорово расшибся. Да и вообще… — Она запнулась, слово бы в сомнении, однако потом всё же договорилась: — Какая-то скверность с тобой, похоже, приключилась! Давай-ка — выкладывай всё!

А сама Зина подошла сперва к клетке Горыныча и набросила на неё какой-то платок, хоть белый турман больше и не хлопал крыльями: успокоился, едва только ушёл исправник. Только потом девушка повернулась к Ивану, произнесла с укором:

— Отчего же ты не сообщил, Ванечка, что Валерьян сбежал из сумасшедшего дома? Ведь ты же знал об этом!

Купеческий сын вздохнул, посмотрел на свою невесту: поверх плеча Агриппины Ивановны. А затем выговорил — с поддельной иронией:

— Ты угадала, Зинуша: знал! И твоя бабушка права: пора мне рассказать вам обо всём, что приключилось. Только вы присядьте обе. История моя короткой не будет. А заодно и ты, милая, поведаешь нам, что не так с нашим исправником? Отчего ты смотрела на него, как волк на сани?

И тут же мучительно закашлялся, поперхнувшись собственными словами. Так что целых пять минут не мог потом говорить.

Пока Иван вёл рассказ о событиях минувшего дня, и пока Зина описывала, как выглядела правая рука исправника Огурцова, на Живогорск опустилась глубокая ночь. Однако сон, в который погрузились горожане, оказался тяжёлым и далеко не безмятежным. Некоторые, едва успев задремать, просыпались, разбуженные возней и звериными ворчанием, что доносились с улицы. Но мало кто решался встать с постели и выглянуть в окно; необъяснимый страх охватывал жителей города при этих звуках. А те, у кого хватало-таки духу поинтересоваться, что происходит снаружи, могли разглядеть только зловещие и словно бы вывихнутые силуэты. Невозможно было определить, кому они принадлежали: людям? зверям? воплотившимся бесам?

Но в большинстве всё же оказывались те из горожан, кто в эту ночь вовсе не мог сомкнуть глаз. Люди ворочались в кроватях, прикрывали головы одеялами, зажмуривались так, что у них сводило мышцы лица — ничего не помогало. Сон к ним не шёл. И отстраниться от звуков, которые долетали с городских улиц, им было не суждено. Однако среди бедолаг, страдавших бессонницей, имелось ещё меньше любопытных, чем среди тех, кого устрашающие звуки вырывали из объятий Морфея. Почти никто из них не решался даже высунуться из-под одеяла — не то, что подойти к окну и посмотреть на происходящее.

Но всё же и первые, и вторые могли считать себя счастливчиками: что бы ни творилось в Живогорске, они были в этом спектакле только зрителями или невольными слушателями. А вот уж тем, кто в ночной час осмеливался высунуть нос на улицу, действительно не посчастливилось. И число таковых измерялось уже не единицами — десятками. Тёплой ночью на исходе лета нашлось немало тех, кто не увидел повода оставаться дома — невзирая на все слухи, что наводнили город ещё накануне.

— Перламутровые ракушки… — в задумчивости произнесла Агриппина Федотова; Иван и Зина оба уже закончили говорить. — Считай: маленькие зеркальца…

Купеческий сын подумал при этом: «Зеркальца, в которых все отражения будут выглядеть перевернутыми». А вот Зину история о перламутровых зеркалах явно не взволновала: её ум, похоже, занимало иное. Продолжая потирать левую руку, она подошла к креслу, в котором Иванушка сидел, и велела:

— Покажи!

И он, ничего не спрашивая, протянул ей правую руку — на тыльной стороне которой всё так же краснело пятно размером с пятак. Иван удивился только, что Агриппину не напугало до дрожи известие о полученной им кровавой метке — а ведь он поведал и о своём волчьем отражении в ведре! Впрочем, она, вероятно, еще не поняла, что и её внучке досталась такая же отметина. А купеческий сын Алтынов — что же, он Агриппине Федотовой был пока не родственник. Да ещё и приходился внуком её старинному врагу!

О том, что тело Кузьмы Алтынова пропало из подвала, Иван упоминать не стал. Опасался, что это известие может вывести из равновесия даже Зинину бабушку — при всём её хладнокровии. Ведь, по мнению Иванушки, купец-колдун Кузьма Петрович потому и решил вернуться из мира мёртвых, что не мог упокоиться, пока по земле ходили его убийцы. А убийство купца первой гильдии именно баушка и осуществила — пусть и чужими руками.

Впрочем, тут же выяснилось: и в рассказе Иванушки, и в том, что касалось Зины, она поняла всё. Мрачно, но без всякого намека на панику, Агриппина проговорила:

— Ничего, внучка! Вижу, у тебя теперь — тот же знак, что и у твоего жениха. Но у вас обоих ещё есть время! Вспомни, что сказал тот волкулак перед смертью: сделаешься таким же, как я — когда день перестанет быть длиннее ночи.

Иванушку едва не подбросило в кресле. Он даже про усталость позабыл.

— День осеннего равноденствия! — Он хлопнул себя по лбу. — Ну, конечно!.

А вот Зина, не выпуская руки Иванушки, поглядела на свою бабку с укором и почти со злостью:

— Да, я помню, мы учили в гимназии: по нашему календарю равноденствие приходится на десятое сентября. А по европейскому — на двадцать второе. Меньше двух недель осталось!.. Ну, и много нам проку в такой отсрочке?!

Но вместо Агриппины ей ответил Иван:

— Прок есть! Я читал об таком в одной немецкой книге про вервольфов, только у меня из головы выскочило. Равноденствие — это время, когда силы Света и Тьмы равны. В космическом масштабе. А потом Тьма начинает брать верх. Потому-то дни после осеннего равноденствия обычно и считаются праздниками оборотней. Думаю, если мы сумеем до этого дня отыскать колдуна, который заправляет волкулаками — у нас будет шанс обратить вспять его проклятие! А главный здесь — наверняка тот тип, чей голос Валерьян слышал в парке при сумасшедших палатах.

А мысленно Иван прибавил: «Ну, а если проклятие окажется необратимым, я просто убью негодяя! Растерзаю, когда сам стану волком!» И соображение это принесло купеческому сыну странное, злобное удовлетворение.

— Бархатный баритон!.. — Зина отпустила, наконец, руку Ивана — снова принялась тереть пятно на собственном большом пальце. — Может, нас мог бы вывести на него тот, кому я отстрелила лапу… Ну, то есть — руку. Только мы ведь так и не попытались ничего о нем узнать…

Иван не сдержался — расплылся в довольной улыбке:

— Твой жених, Зинуша, не такой уж простофиля! Я ещё днём поручил Лукьяну Андреевичу навести справки обо всех подходящих одноруких: о ком достоверно не известно, когда и при каких обстоятельствах они лишились левой руки. Надеюсь, когда я вернусь домой, он мне уже подготовит перечень. И ещё — твой папенька, возможно, сумеет нам в этом деле помочь. Вдруг этот волкулак — житель одной из окрестных деревень? А отец Александр частенько ведь совершает по ним пастырские поездки. Он мог бы легко и не вызывая подозрений расспросить местных жителей о подозрительных инвалидах.

Зина издала неуверенный смешок:

— Да, хочешь — не хочешь, а папеньку придётся в это дело посвятить. Он и вправду может нам помочь. И, кстати, — она повернулась к Агриппине Ивановне, — как там папенька и маменька поживают? Ты ведь мне так и не рассказала, как прошел твой к ним визит.

Агриппина поморщилась, ответила после паузы:

— Впустую прошел, можно сказать. Папеньку твоего я дома не застала. И, вообрази себе: Аглая, твоя маменька, сообщила мне, что он отправился как раз в поездку по окрестным селениям! Когда он возвратится, она ответить не смогла. И только всё талдычила, что ты, внучка, должна вернуться домой и жить до свадьбы с родителями. Но настаивать, впрочем, не решилась.

Зина явно хотела о чём-то ещё спросить бабушку, но тут в двери апартаментов постучали: вернулся Алексей — сообщил, что всё исполнил, и за Валерьяном присматривают.

— Уже половина второго ночи! — сказал Иван, глянув на свои карманные часы. — Пора и мне отправляться восвояси.

Перед тем, как ехать домой, Иван условился с Зиной и её бабушкой, что те ни под каким видом не будут покидать свои апартаменты. Даже еду станут заказывать из ресторана прямо туда. Зина такому его распоряжению удивилась, а вот Агриппина Ивановна, похоже — нет. Лишь посмотрела испытующе на внучкиного жениха. Но тот её взгляд выдержал — глаз не отвёл. И, уж конечно, не стал говорить пожилой женщине, что за её безопасность он не сможет поручиться, даже если она будет сидеть взаперти. Ведь Иванушка не ведал, куда направился его дед после своего побега.

Быть может, Валерьян сумел бы просветить его на сей счёт — если, конечно, купца-колдуна выпустил из алтыновского подвала именно он. Однако злосчастный безумец, как сообщил отвозивший его на Губернскую улицу Алексей, так и пребывал в беспамятстве.

По ночным улицам они катили на старом одноконном экипаже Алтыновых, который пришлось использовать вместо пропавшей парадной коляски. И Живогорск показался Ивану куда более тёмным, чем когда-либо прежде. Да, уличное освещение в городе не работало. Но тьма представлялась купеческому сыну неестественно густой даже не из-за отсутствия фонарей. Ему чудилось: подлинный источник этой тьмы таится где-то внутри него самого.

Мысли Иванушку одолевали невеселые. Перед своей невестой он бодрился, а сейчас чёрная тоска охватила его.

Он не знал, куда подался его дед.

Он понятия не имел, где находится сейчас его маменька Татьяна Дмитриевна.

Он не мог понять, почему люди, которых грызли волкулаки, не сопротивлялись? И почему двоих мужиков всё-таки загрызли насмерть?

Одно ему было ясно: как только у Валерьяна заживут раны от волчьих укусов, он тоже станет оборотнем. Ведь на теле дворецкого-волкулака никаких повреждений не осталось. Так что, по всему выходило: если руки и ноги погрызенных приобретают прежний вид, это означает, что процесс превращения в волкулаков завершен.

Но вот как определить было Ивану, когда завершится процесс его собственного обращения — если, вопреки всему, снять проклятие не удастся? Как он поймёт, что они с Зиной тоже стали…

Однако эту свою мысль Иванушка додумать не успел.

Они уже свернули на Губернскую улицу, когда впереди он увидел два огонька: фонарики на оглоблях. В точности такие имелись не пароконной бричке отца Александра Тихомирова, Зининого папеньки. И купеческий сын тут же подумал: нужно будет попросить у него просфор и святой воды про запас. Если Агриппина Федотова сказала правду, то для них с Зиной и то, и другое могло бы стать спасением. Или хотя бы надеждой — на самый крайний случай.

«Прямо сейчас и попрошу, — решил и Иванушка. — Заодно и поздороваюсь с будущим тестем». Правда, в том, что ему суждено будет породниться с протоиереем Тихомировым, он уверен отнюдь не был. Но всё же велел Алексею:

— Поезжай отцу Александру навстречу!

И, только произнеся это, Иван Алтынов осознал: поповская пароконная бричка уже проехала мимо дома Тихомировых. А теперь как-то очень уж быстро приближалась к их экипажу — словно лошадей гнали галопом. Чего благоразумный священник в жизни своей не стал бы делать!

— Да они сами нам навстречу мчат! — прокричал Алексей и едва успел сдать вбок, к краю дощатой мостовой, когда бричка пронеслась мимо.

Ею не правил возница — вожжи оказались брошены. Ни отец Александр, ни кто-либо другой в этой бричке не ехал.

Впрочем, лошади всё-таки остановились сами: в самом конце Губернской — там, где брала начало протяженная Миллионная улица. И, когда Алексей поворотил алтыновский экипаж, и они с Иваном доехали туда, их ждала только одна находка: на облучке, засунутый под край сиденья, белел свернутый листок бумаги. Купеческий сын его извлек и, развернув, сумел разглядеть в свете двух фонарей брички, что было на этом листке написано.

Там рукой отца Александра оказалось выведено пять строк: выстроенные в столбик пять имён и фамилий.

Кузьма Петрович Алтынов шёл по Духову лесу в полной темноте. Даже луна ушла за тучи. Но Эрик Рыжий отлично осознавал, что мрак ничуть не мешает дедуле. Тот явно обладал столь же острым ночным зрением, как и сам алтыновский кот.

Эрик без конца крутился у долгорукого на плече, тревожно озираясь по сторонам. Однако новых нападений пока что ни откуда не предвиделось. Да и вообще — лес казался подозрительно тихим. Ну, точь-в-точь, как давеча — Живогорск. Ни одна мышь не шуршала в траве возле заросшей тропы, по которой вышагивал тот. И не ухал филин. И как будто даже комары не пищали в воздухе.

Рыжий никогда за свою жизнь не забегал так далеко в Духов лес. Не рехнулся же он, в самом-то деле! Да, прошвырнуться по опушке ему случалось, но — чтобы вот так углубляться в дебри! Да ещё и пробираться по самой неприветливой, вечно сумрачной части леса — где громадные ели лишь изредка перемежались с берёзами!.. Нет уж, такого котофей не стал бы вытворять. А потому не мог догадаться, куда они держат путь. И, когда дедуля вышел на огромную поляну посреди леса, не уразумел, куда именно они попали.

По краям поляны валялись там и сям острые колья, которые наверняка раньше стояли стоймя — составляли ограду. Внутри неё находились когда-то и многочисленные домики, от которых теперь остались одни бревенчатые остовы. Чуть подальше виднелись покосившиеся кресты погоста — меньшего по размерам, правда, чем Духовской. И сохранилась небольшая церковка, смутный силуэт которой Эрик едва сумел разглядеть за высоченными елями.

Но дедуля ни на что из этого отвлекаться не стал. Уверенно — явно шёл знакомой дорогой! — он двинулся к дальней от лесной тропы части поляны. Туда, где чернели в ночи самые обширные развалины. А подле них вздымалось к ночному небу какое-то сооружение, напоминавшие колокольню — но без всяких признаков, что там есть или были колокола. Больше эта башня походила на пожарную каланчу, какую Эрик видел в Живогорске, когда исследовал городские улицы. Вот к этой-то башне-каланче и направился долгорукий.

Пока он шёл, Рыжий весь извёлся, пытаясь понять, что это за место такое? Он вертелся чуть ли не вьюном на плече дедули, который по-прежнему ничем не показывал, что знает о его присутствии. Но всё же котофей не сомневался: тот отлично знает, что у него появился попутчик. И, если не гонит его прочь — стало быть, у него имеются для этого какие-то веские основания. Его устраивает, что кот оказался вместе с ним в Духовом лесу.

Под ногами у дедули хрустели камешки на кремнистой дороге. Однако это был единственный звук, нарушавший ночное безмолвие.

Так они добрались до самого подножия башни-каланчи: сооруженной из сосновых бревен, там и сям обвалившихся. Туман, что стелился по лесу, в этом месте отчего-то стал особенно густым. И его белесые клубы создавали впечатление, что бревенчатая башня подпрыгнула, оттолкнувшись от земли, да так и зависла в воздухе.

Никакой двери внизу не было. Имелся только пустой проем: пласт угольной черноты на фоне ночного мрака. И Рыжий, наученный горьким опытом, уже соображал, что он станет делать, если оттуда, из этой чёрной дыры, на них снова выскочат волки. А они тут недавно шастали! Нос котофея явственно улавливал их запах: наполовину — звериный, наполовину — непонятно, какой. И определить его источник у Эрика не получалось. Пока они с дедулей шли к башне-каланче, мерзкая вонь то окутывала их со всех сторон, то пропала вовсе. Все мышцы Рыжего мелко подрагивали: если их вторжение заметят, и если противников окажется чересчур много, то их может не одолеть и обладатель многосуставчатой руки.

Но тот совершенно не переживал из-за подобных вещей, судя по всему. Эрика от напряжения даже слегка подташнивало, как если бы он наелся тухлой рыбы. А дедуля всё тем же ровным шагом двинулся к черному провалу — входу в башню-каланчу. Миг — и они оказались внутри, где так сильно пахло подгнившим деревом, что даже волчий запах почти перестал ощущаться.

Рыжий запрокинул башку — принялся осматриваться. Внутри башни обнаружились ведшие наверх лестницы: без ступенек, просто состоявшие из деревянных перекладин. Их разделяли сбитые из досок площадки, на каждую из которых выходили невысокие, но длинные оконца, пробитые во всех четырёх башенных стенах. Явно для того, чтобы наблюдать за происходящим снаружи. Кот и сам полюбопытствовал бы: какое зрелище откроется с высоты? Да вот беда: самый нижний пролёт у лестницы отсутствовал. И попасть на ближайшую площадку Эрик не сумел бы, даже если бы решил совершить головокружительный прыжок с согбенной дедулиной спины.

Однако прыгать Рыжему и не пришлось. Дедуля вновь молниеносно выпростал руку из правого рукава пиджака, выбросил её вверх — мёртвой хваткой вцепился в край нижней площадки. И так резко подтянулся, что у Эрика болезненно дернулся желудок: съеденная дома жареная курочка будто совершила кувырок. Ещё один такой маневр — и котофея точно вытошнило бы прямо на спину дедули. Но тот, взобравшись на дощатый настил, дальше стал просто подниматься по лестничным перекладинам. И так ловко перебирал при этом руками и ногами, словно и не был выходцем с того света.

А на самой верхней площадке башни дедуля быстро устремился к смотровому окошку — даже голову в него высунул. Выходило оно в сторону погост — смотрело прямо на его арочные ворота. Эрик наконец-то спрыгнул с дедулиной спины — перебрался на нижний край незастекленного наблюдательного окна. Тут бояться было нечего: разрушенная нижняя лестница не позволила бы ни одному волку подняться на этакую верхотуру.

И в первый момент Эрика снова замутило. Но не от головокружения, конечно: кошки не боятся высоты. Нет, причина состояла в прежнем, волчьем запахе — который вернулся теперь, усиленный во много раз. Прохладный ночной ветерок будто нарочно вдувал его прямо в ноздри кота.

А затем Рыжий увидел их.

Нет, обладатели мерзкого запаха предстали его взору не в обличье волков: между рядами развалившихся домиков шли пятеро мужчин, окружившие со всех сторон шестого. На пятерых платье было обыкновенное: тёмные пиджачные пары. А вот на шестом, которого волокли за стянутые верёвкой руки, одежда обнаружилась иная: чёрный подрясник. И Рыжий больше по наитью, чем по внешним чертам, опознал отца Александра — Зининого папеньку.

А затем — туман вокруг этих шестерых внезапно сделался похожим на овсяный кисель. И даже котофей со своим совершенным ночным зрением сумел разглядеть только то, что связанного втащили под полукруглую арку ворот погоста. Пленник даже не пытался упираться — только крутил головой, будто высматривая что-то во тьме.

Конец первой части