Оборотни Духова леса

Глава 24. Наследники по колдовской линии

30 августа (11 сентября) 1872 года. Среда

Лето 1722 года

Иванушка мысленно проклял своего деда, хоть и подозревал: тот способен уловить даже и не высказанное вслух поношение. Купеческий сын был зол настолько, что ему сделалось всё равно. Кузьма Алтынов, который превратил в монстра его отца, давно уже перестал быть в глазах Ивана человеком. Но в том, как он поступал теперь, отсутствовала всякая — даже не человеческая — логика.

— Твой дед решил заточить нас тут, непонятно — зачем, — потерянным голосом произнесла за спиной Иванушки Зина, а потом прибавила не в виде вопроса, а как утверждение: — Он сошел с ума.

«А вот и нет! — подумал Иван и с неимоверным трудом удержал дикий смех, который так и рвался наружу. — Он с самого начала был безумен, как день женитьбы Фигаро! Вероятно, ещё при жизни рехнулся — когда начал складировать у себя в подвале человеческие черепа».

Однако вслух купеческий сын произнес, полуобернувшись к своей невесте и к доктору:

— Я сейчас попробую сам отодвинуть дерево вот этим. — Он слегка тряхнул чугунной пикой, с наконечника которой упало несколько белесых кристаллов ляписа, так что чёрный волк, испуганно взвизгнув, отскочил в сторону. — Но для этого мне нужно будет просунуть руку в щель между дверью и косяком. Если моя рука там застрянет, — он всё-таки не удержался: нервно хохотнул, — тяните меня обратно изо всех сил. И, главное, присматривайте за ним.

И он кивнул на волкулака. А затем выбросил за дверь чугунный прут — с таким расчетом, чтобы тот упал на землю прямо за порогом. После чего снял с себя сюртук, бросил его прямо на пыльный пол, закатал рукава рубашки и, опустившись на корточки, стал изо всех сил тянуться к своей импровизированной пике.

Иванушке почудилось, что он протискивает руку в плотно сжатую пасть какого-то чудища. Ладонь купеческого сына ещё так-сяк пролезла в зазор, который имелся между дверью и притолокой. А вот предплечье просунулось едва до середины, когда застряло намертво. Ни туда, ни сюда. Ну, не был Иван Алтынов субтильным юношей, что уж там говорить. И теперь его правую руку будто сдавили тугие челюсти, полные мелких острых зубов: дверь склепа — по всему её ребру — покрывали отколовшиеся щепки. После того, как здесь бесчинствовали ходячие мертвецы, поднятые из могил Валерьяном Эзоповым, никто так и не привёл её в порядок. Для этого дверь требовалось как минимум отпереть, а никому, кроме самого Ивана, такое оказалось не под силу.

Впрочем, купеческий сын всё-таки сумел подобрать с земли чугунную пику. И, кое-как перехватив её, попытался острым наконечником дотянуться до ствола упавшей липы — оттолкнуть его от двери ещё хоть чуть-чуть. Чтобы можно было просунуться в проём, не рискуя содрать себе кожу до самого мяса.

На вид представлялось, что упавшее (обрушенное дедулей) дерево находится совсем близко. И чугунный прут вот-вот коснется его. Иван стал протискивать руку дальше, и от натуги у него даже в висках заломило. Он буквально услышал, как на его предплечье лопается кожа, и ощутил как щепки (зубы) врезаются в его плоть. И край двери, и притолока окрасились в алый цвет. А Зина за спиной у Ивана испуганно ойкнула: явно увидела, как он раскровенил себе всю руку. Но зато его рука, повлажневшая от крови, продвинулась вперёд ещё на пару вершков. И наконечник пики коснулся ребристой сухой коры старой липы.

Вот только — остриё не могло упереться в древесину как следует: лишь царапало поваленный ствол. Сдвинуть тяжеленное дерево с места не получалось, хоть убей.

Иванушка застонал, но не от боли — от разочарования. И снова попробовал протолкнуть руку за дверь. Ему показалось вначале: это получается! Но тут он со всего маху треснулся правым локтем об угол дверного косяка.

От жгучего, ошеломляющего прострела у купеческого сына запрыгали искры перед глазами. И он, зажмурившись, стиснул зубы так, что заскрипела эмаль: боялся напугать Зину своим криком. Иванушке почудилось: на мгновение или два он лишился чувств. А когда он снова открыл глаза, то решил: его обморок всё ещё длится. Поскольку видел он теперь перед собой вовсе не Духовской погост. И не упавшее дерево. Картина ему предстала совершенно иная.

Иванушка стоял прямо перед окном в какой-то просторной горнице, и в спину ему били солнечные лучи. Он даже видел сероватую смутную тень, лежавшую на полу: свою собственную. Но, конечно, ясным днём тени этой надлежало бы оказаться куда более отчетливой. Да и его самого никак нельзя было бы не заметить, если его фигура возвышалась на фоне оконного проёма. Но вот, поди ж ты: два человека, которые в этой горнице беседовали, Ивана, что называется, в упор не видели. Хотя на окно время от времени поглядывали!

«Я стал невидим в солнечном свете!» — Купеческий сын издал мысленный нервический смешок.

И тут же в голове у него раздался голос, который он никогда не смог бы забыть. «Тебя там сейчас нет, Ванятка, — произнес Кузьма Петрович Алтынов. — Но тебе нужно смотреть во все глаза, а главное — слушать, что эти двое говорят! Тот, кто постарше — это князь Михайло Дмитриевич Гагарин. А паренёк — его молодой управляющий из Казанского: Востриков Алексей. Они оба — наши с тобой предки».

И купеческий сын наконец-то вслушался в то, о чем говорили эти два человека, оба — облаченное в платье петровской эпохи. Один — уже немолодой, грузный, в летнем кафтане с золотым шитьем и в напудренном парике, завитки которого спускались ему ниже плеч. Другой — не старше восемнадцати лет на вид, облаченный в лёгкий камзол, светловолосый и голубоглазый. Чем-то он неуловимо походил на самого Иванушку, но рост имел средний и был заметно тоньше в кости. Пожалуй, ему-то не составило бы труда просунуть руку и в самую узкую щель! Князь сидел в кресле за столом, заваленном бумагами, а молодой человек стоял перед ним — в довольно небрежной позе: выставив вперёд согнутую в колене ногу в ботфорте.

— Мне передали бумаги, который ты прятал в своей комнате — даже тайник для них оборудовал! Неужто и впрямь надеялся что-то укрыть от меня в моём же собственном доме? — Князь смотрел на Алексея Вострикова так пристально, как если бы взглядом хотел прожечь в нём дыру.

Но юноша, похоже, не собирался опускать глаза: стоять перед проклятым князем, потупившись. И глядел на собеседника с демонстративно вежливым, выжидательным выражением. Михайло Дмитриевич выждал с минуту, но потом, поняв, что его управляющий ничего не скажет, продолжил сам:

— Я показал бумаги твои одному знающему человеку, и он, вообрази себе, сказал, что писаны они не кем-нибудь, а знаменитым аглицким натурфилософом — господином Невтоном.

— Ньютоном. — Юноша будто и не понимал, что поправлять князя ему уж всяко не стоит.

— Что-что? — переспросил Михайло Дмитриевич.

— Правильно называть сего учёного мужа — Ньютон. Так произносится по-аглицки, хотя латинскими буквами пишется иначе.

— Так ты что же, — князь в удивлением выгнул одну бровь, — по-аглицки разумеешь?

— Just a litle[5]. — Алексей чуть развел большой и указательный пальцы правой руки, показывая, сколь невелики его познания в английской языке. — По-немецки и по-французски разумею много лучше.

Иванушка даже не удивился, когда уловил в его голосе легкий оттенок тщеславия. Молодой управляющий, которого князь прислал на смену тому, кого загрызли волки, явно знал себе цену. И прибедняться не собирался.

Михайло Дмитриевич покачал головой — то ли в сомнении, то ли в восхищении.

— И ты ведаешь, о чём в тех бумагах писано? — спросил он.

Алексей вздохнул, чуть поморщился и поглядел в сторону окна — возле которого стоял невидимый для него наблюдатель. И во взгляде молодого управляющего Иван Алтынов прочёл: тот понимает, что изворачиваться и наводить тень на плетень нет никакого смысла. Таинственные документы Исаака Ньютона оказались в руках у князя. А сам он, Алексей Востриков, находился…

Иванушка обернулся, чтобы проверить свою догадку, и коротко кивнул самому себе. За окном виделось Старое село — ещё не постаревшее: с крепкими домами, с частоколом по периметру, со смотровой вышкой на небольшом отдалении. И тёмной громадой возвышался за частоколом Духов лес. Можно было не сомневаться: они все находятся сейчас в княжеском тереме, от которого теперь в заброшенном селе остались одни руины. Как-никак, полтора века минуло!

А молодой управляющий между тем снова перевёл взгляд на князя, ответил:

— Я слышал, будто те записи содержат в себе секрет получения вещества, которое именуют lapis philosophorum — философский камень. Но правда сие или вымысел — сказать не могу. Познаний в алхимии не имею. К большому сожалению.

Князь глядел на него изучающе минуты полторы или две. А потом промолвил — и его довольная улыбка поначалу удивила Иванушку:

— Вижу, ты и вправду — внук мой. Настасья не соврала о тебе. Да и лицом ты пошёл в нашу породу. Ты ведь в Москве вырос, верно?

Для Алексея Вострикова слова князя об и родстве явно не стали откровением. И молодой управляющий лишь кивнул:

— Да, в Москве.

Он снова поглядел в сторону окна, и купеческому сыну показалось: юноша не очень понимает, к чему клонит его новообретённый дед? Выражение Алёшиного лица было слегка озадаченным. И только потом, когда Алёша перевёл взгляд на смутную тень у Иванушки под ногами, тот понял: княжеский управляющий ощущает его присутствие! Ну, или, по крайней мере, чувствует: что-то непостижимое сейчас происходит.

— Ну, тогда, — проговорил между тем князь Гагарин, — надобно тебе в Москву вернуться. Дабы самому доискаться до истины. И, разумеется, поделиться со мной, когда ты это сделаешь. — Он ухмыльнулся. — А тут, в Казанском, тем более делать нечего! Ты ведь сам настаивал, чтобы я отселил отсюда всех своих крестьян. И я, заметь, с твоими доводами согласился. Так что тебе негоже артачиться! Ведь это твоими усилиями сельцо моё обезлюдело. — И он тоже поглядел в сторону окна, возле которого стоял Иванушка; но — явно ничего необычного не уловил.

Вот теперь молодой управляющий впервые за всё время выказал беспокойство.

— Я не могу вернуться! — быстро произнёс он, и по лицу его пробежала тень. — Вы и сами это знаете. Вам известно, что я не ради денег поступил к вам на службу. Деньги у меня имеются. Я… скажем так: получил наследство. От того же самого лица, которому прежде принадлежал секретный архив Исаака Ньютона.

— А, ну да! — Князь осклабился. — Не было ни гроша, да вдруг — алтын! И ты намекал, что твоего благодетеля облыжно обвинили в причастности к глебовскому делу[6]. Так что и тебя могли замести. А здесь, в окрестностях Живогорска, никто тебя искать не стал бы. Но сколько времени прошло, как ты сбежал из Первопрестольного града? Четыре года? Больше? Тебя никто и не опознает: лицом ты наверняка переменился. И ты можешь взять себе иное прозвание! Разве тебе обязательно говорить всем, что ты — Алексей Востриков?

Даже Иванушке было понятно: князь не примет в расчет никаких возражений своего незаконного внука. Но главное — при взгляде на молодого управляющего купеческий сын уразумел: и сам Алексей не сможет отказаться от предложения Михайлы Дмитриевича, чем бы оно ни обернулось. Хочется ему снова попасть в Москву, да ещё как!

— В Немецкой слободе, — продолжал тем временем князь, — живет один старый саксонец. Аптеку там держит. Но за глаза о нём все говорят: он алхимик и оккультист. Это значит…

— Я знаю, — тотчас сказал Алеша, — это значит, что он сведущ в тайных знаниях.

— Точно! — Князь кивнул и расплылся в улыбке, напоминавшей волчий оскал. — Я с нарочным послал ему бумаги, которые ты унаследовал. Сам он их расшифровать не сумел, но сказал: в книгах, что у него имеются, может найтись ключ к этому шифру. Вот только заняться его поисками он не может: зрение ослабело. Однако, сдаётся мне, такая задача будет по силам тому, кого он примет к себе в обучение. Я приготовил тебе рекомендательное письмо к нему.

И с этими словами князь протянул юноше квадратный конверт, на котором уже красовалась тёмно-красная сургучная печать с гербом Гагариных. Как видно, Михайло Дмитриевич ни минуты не сомневался, что внук примет его предложение. Но Алеша долю секунды всё-таки поколебался, прежде чем протянул руку, взял у своего деда конверт и опустил в карман камзола.

— Карета тебя уже ждёт: поедешь в Москву так, будто ты и вправду — княжич! — И Михайло Дмитриевич взмахом руки показал юноше: ступай прочь!

Сердечно попрощаться с внуком ему и в голову не пришло. Да и сколько у него их было — таких бастардов: и детей, и внуков?

И Алёша в самом деле сделал несколько шагов к дверям горницы. Но в шаге от порога вдруг остановился — повернулся к Михайле Дмитриевичу.

— Да, совсем забыл вам сказать! — Юноша даже по лбу себя хлопнул, сетуя на свою забывчивость; Иванушка сразу понял: для своего деда он приготовил пилюлю. — Я ведь тоже встречался со своей бабкой Настасьей: она приезжала ко мне сюда, пока вы отсутствовали. И она, между прочим, рассказала мне, как закончила свою жизнь её сестра Елена. И чего она пожелала всем вашим потомкам. А, стало быть, и мне тоже.

У князя лицо сделалось белым, как ножка гриба-боровика. И он уставился на внука с таким выражением, будто ожидал: тот сию минуту, на его глазах, перекинется в волкулака. А княжеский внук с невозмутимым выражением продолжил говорить:

— Однако у моей бабки Настасьи имеются особые дарования, о которых вы, я полагаю, ничего не знали. Так что она меня успокоила — сказала: наш с нею общий дар лишит проклятие её сестры силы. На меня и моих потомков оно не подействует.

Даже Иван услышал вздох облегчения, который испустил Михайло Дмитриевич. Но его внук свою речь ещё не завершил:

— А ещё бабка меня предупредила: в её роду, начиная с неё самой, будут рождаться дети с колдовским даром. Только передаваться он будет через поколение: от бабок и дедов станет переходить к внукам. Так что у меня к вам, княже, будет сугубая просьба: держите сие в памяти!

Михайло Дмитриевич открыл было рот — явно собрался что-то сказать. Но — так и закрыл его, не произнеся ни слова. Лишь кинул взгляд в окно. Иван понял, что на солнце прямо сейчас набежала туча: даже смутной своей тени он больше не видел на полу перед собой. И вдали отчётливо погромыхивало: приближалась гроза.

Алексей ещё постоял около двери — словно ждал: не надумает ли его дед хоть что-то выговорить? А потом чуть улыбнулся — как будто даже примирительно:

— Ну, а совет ваш я приму к сведению! Как вы там сказали: не было ни гроша, да вдруг алтын? Что же, вот я и возьму себе новое прозвание: будут впредь именовать себя Алтыновым. И все потомки мои станут прозываться так же.

Юноша отдал короткий поклон, распахнул дверь и вышел из горницы, где князь Гагарин так и остался в безмолвии сидеть за столом.

Иванушка с силой втянул в себя воздух, как если бы вынырнул из-под воды. Правый локоть у него адски болел, Зина и доктор что-то встревожено спрашивали, но купеческого сына сейчас лишь одно занимало: он вновь видел перед собой поврежденный ураганом Духовской погост, а не княжий терем в Казанском. А правая его рука, хоть и в кровь изодранная, по-прежнему сжимала чугунный прут.

— Ванечка, Ванечка! — Зина схватила его за плечо. — Если ты можешь — поспеши! Николай Павлович… в смысле — волкулак… как-то очень уж беспокоен! Ты ведь уже дал ему задание, и что будет, если выполнить его он не сможет?

Иванушка ничего ей не ответил: прижался лицом к просвету меду дверью и косяком. И всё своё внимание сосредоточил на острие чугунной пики, с которого осыпались уже все кристаллы нитрата серебра. Напрягая силы, купеческий сын снова попробовал толкнул этой железякой древесный ствол. И — опять без всякого успеха. Чугунный наконечник только выбивал труху из сухой коры.

А затем кое-что произошло.

«Не глупи… — будто издали услышал Иван голос деда; а потом уже другой голос — молодой и бодрый — произнёс: — Колдовской дар передаётся через поколение!»

Купеческий сын подумал сперва: то отдаются у него в ушах слова Алексея Вострикова, решившего взять себе прозвание Алтынов. А потом до Иванушки дошло: слова эти мысленно выговорил он сам!

Он вспомнил, как некоторое время назад его дед Кузьма Петрович устроил левитацию Эрику Рыжему: удерживал котофея в воздухе, чтобы тот с размаху не врезался в дерево. Воссоздал в голове нынешнюю картину: как дедуля всего лишь повёл рукой — после чего полтора десятка волкулаков повисли на ветках, будто рождественские игрушки. И — купеческий сын совсем немного подтолкнул чугунное орудие вперёд. Не рукой; из руки Ивана Алтынова импровизированная пика вырвалась, будто змея в броске.

А в следующий миг тяжеленное дерево, перегораживавшее вход в погребальницу, откатилось далеко в сторону — вместе с прутом из кладбищенской ограды, который глубоко вонзился в него сбоку.