Оборотни Духова леса

Глава 12. Волшебное кольцо

Февраль 1722 года

30 августа (11 сентября) 1872 года. Среда

В то время, когда Иван Алтынов ожидал к завтраку доктора Парнасова, который когда-то спас ему жизнь, Зина Тихомирова ещё спала. Её просто до крайности измотали события минувшего дня: треволнения, связанные с исчезновением папеньки, и постоянное ожидание известий от Ванечки, пытавшегося отыскать его. Да и другие постояльцы алтыновского доходного дома не привыкли пробуждаться в столь ранний час, так что повсюду царила тишина. И ничто не мешало дочке протоиерея Тихомирова смотреть сон — явно ставший продолжением того, который она видела сразу по возвращении в Живогорск.

И начался этот сон с момента, когда матушка Наталья шагнула к двери дома, в которую с улицы настойчиво стучали. В своем сне Зина отчасти продолжала считать эту женщину своей маменькой, хоть и поняла уже, что она сама зовётся тут Марией, и что дело происходит полтора века назад. Попадья пренебрегла советом Луши: отодвинула засов. И, когда дверь распахнулась, они ахнули все трое: и Зина (Маша), и её маменька (матушка Наталья), и Луша-просвирня.

Отец Викентий шагнул в сени: растрепанный, с всклокоченной бородой и весь насквозь промокший. Свой стихарь он где-то потерял. А черный подрясник, остававшийся на нем, поблескивал наросшей ледяной коркой. Но это было ещё что! Перед собой священник толкал, держа за ворот кафтана, такого же промокшего и обледенелого Митеньку, от которого, к тому же, разило чем-то затхлым и грязно-землистым. Так пахнет банка с мертвыми дождевыми червями. Ни тулупа, ни шапки на поповском сынке не оказалось. И даже валенки свои он умудрился где-то потерять: переступал по дощатому полу босыми ногами, оставляя за собой мокрые следы.

Первой опомнилась матушка Наталья.

— Лукерья, да что ж ты стоишь? — повернулась он к служанке. — Готово скорее бадью с горячей водой! Надо согреть их, пока они не простыли насмерть!

Кухарка заполошно повернулась на месте — кинулась исполнять приказание. А попадья поспешно прикрыла дверь и снова задвинула на ней засов: даже неяркие свечные фонари позволяли разглядеть, как с улицы затекает в дом студёный туман.

И только тут отец Викентий заговорил, отпустив, наконец, Митенькин ворот:

— Согреться мне, Натальюшка, не помешает. И ещё — мне нужна сухая чистая одёжа. Только — не моя. Такая, в какой миряне ходят. Что-нибудь из вещей Митеньки.

— Что же нынче с вами двоими приключилось? — Зина с удивлением поняла, что этот вопрос задала она сама; во сне голос у неё оказался непривычно мягким, певучим — она произносила слова напевным речитативом.

Отец Викентий посмотрел на неё таким долгим взглядом, будто прощался. И проговорил, сделав паузу почти в минуту:

— Митенька ходил набирать воду в Колодце Ангела. А я его за этим занятием застал и отобрал у него ведро. И вода из него пролилась на нас обоих.

— Да на что ему сдалась вода оттуда? И зачем ты вздумал отбирать у него ведро — на морозе-то? — изумилась попадья, а затем, спохватившись, крикнула Луше, которая гремела чем-то на кухне: — Лукерья, как поставишь воду греть, принеси из комнаты Димитрия сухую одежду для него и для батюшки!

Митенька при последних словах вздрогнул, страдальческая гримаса исказила его черты, а затем он склонил голову так низко, что из-под мокрых волос лица его не стало видно вовсе. А отец Викентий сказал, недобро усмехнувшись:

— Димитрий, сдаётся мне, и так не простудится.

— Да что ты говоришь такое? — Матушка Наталья всплеснула руками.

А вот Зина (то есть, не Зина, конечно, а Маша) поглядела на мокрые следы, которые её братец оставил на полу — и зажала себе ладонью рот, чтобы только не закричать. Одна необутая нога Митеньки оставила на сосновых досках пола следы, повторявшие форму босой мужской ступни. А вот парная цепочка следов… Зина решила бы, что эти влажные пятна похожи на отпечатки собачьих лап. Ну, в крайнем случае — волчьих. Вот только — поглядев Митеньку, девушка обнаружила это самое: правая его ступня была человеческой, посиневшей от холода; а вот из левой его штанины выглядывала когтистая звериная лапа, покрытая серой шерстью.

Отец Викентий тоже посмотрел на ноги Димитрия, потом перевёл взгляд на Зину — произнёс мягко и сочувственно:

— Не пугайся, дочка! Час назад он весь был мохнатым, и — ничего: очеловечился обратно. Скоро и с левой его стопой всё станет, как было.

Зина (или всё-таки Маша?) чуть было не села прямо на пол после такого заявления. А матушка Наталья, напротив, с необычайным проворством подскочила к своему сыну, опустилась подле него на корточки и принялась пристально разглядывать его левую ногу. Которая и вправду прямо на глазах приобретала человечий вид: шерсть на ней будто втягивалась обратно в кожу, когти становились ногтями, хоть и явно — давно не стриженными. И отчётливо начинала выпирать пяточная кость.

Однако сам вид этих метаморфоз Зину не особенно впечатлил. Она-то уже видела, как волчья лапа стала мужской рукой. Что её волновало по-настоящему — даже в этом ретроспективном сне — так это подоплёка всего происходящего. И девушка решила: она ни за что не позволит сбить себя с толку. Добьётся ответов от отца Викентия — хотя бы в призрачной надежде, что они помогут вернуть домой её настоящего папеньку.

И Зина повернулась к священнику:

— Если Митенька был волкулаком, то как вышло, батюшка, что он вам ничего не сделал? Или, — девушка похолодела, вспомнив обгрызенную ногу Валерьяна и такую же руку исправника, — всё-таки сделал?..

Зине показалось, что отец Викентий на миг смутился при этом её вопросе. Однако он тут же с собой совладал — ответил:

— Нет, дочка, он мне ничего сделать не мог. Потому как должен был подчиняться моей воле. Ведь я сам надел ему на палец вот это.

И он, более ни слова не говоря, шагнул к Митеньке, чуть отодвинув в сторону свою жену, которая уже встала на ноги. Метаморфозы со стопой её сына уже завершились, смотреть стало не на что. А священник взял в руки левую Митенькину ладонь и развернул её так, что Зине стал хорошо виден безымянный палец. Только что на нём ничего не было — девушка готова была бы поклясться в этом. Но теперь в отблесках свечных фонарей на пальце её брата медово поблескивало золотое кольцо. Не просто кольцо: перстень-печатка, неизвестно откуда взявшийся.

Зина подошла поближе, стала рассматривать кольцо на Митенькиной руке, которую по-прежнему удерживал в своих ладонях отец Викентий. Изображение на печатке являлось собой дворянский герб, чрезвычайно искусно выполненный при помощи золотой филиграни. И девушка моментально вспомнила, какому роду этот герб принадлежит! Филигранный орнамент изображал поделенный на четыре части щит, на котором можно было разглядеть и воздетую руку рыцаря с мечом, и башню замка, и раскидистое дерево с идущим под ним медведем. То был герб княжеского рода Гагариных.

А матушка Наталья, которая тоже это украшение увидела, громко охнула при взгляде на него.

— Батюшки-светы! — Она троекратно осенила себя крестным знамением. — Да ведь это же то самое кольцо, которое носил наш бывший управляющий. По нему только его, болезного, и опознали, когда волки ему голову отгрызли и всё тело обглодали. Но как оно к тебе-то попало, Викентий?..

А вот Зину другое интересовало.

— И как вы узнали, — спросила она, — что Митенька перекинется в волка, ежели вы наденете ему это кольцо на палец? И что он станет подчиняться вашей воле?

— Ну, — отец Викентий усмехнулся с невыразимой грустью, — в волка-то он начал перекидывается ещё до этого. Потому и стал пробираться по ночам к колодцу, возле которого он установил деревянного идола. И не перестал туда ходить, когда вокруг села частокол возвели! Водица та делала из него оборотня. И я давно заподозрил недоброе. Только поймать его с поличным долго не мог. Сегодня в первый раз мне это удалось. А за то, что я не дал ему ту воду пить, он меня чуть было не убил.

И тут, наконец, подал голос и сам Димитрий: поднял лицо, посмотрел отцу прямо в глаза.

— Вот вы и решили сами меня обратить! Вот бы вашему архиерею об этом рассказать!.. Ну, а про свойства кольца, сестрица, — он повернулся к Зине, — ему, надо думать, новый княжий управляющий поведал. А затем само колечко ему передал.

И по лицу отца Викентия девушка тотчас поняла: Митенька всё угадал. Одного лишь она уразуметь не могла.

— Выходит, — обратилась она к брату, — ты уже давно волкудаком заделался?

И за Митеньку ей ответил вконец помрачневший священник:

— Подозреваю я, что с лета позапрошлого года — с момента, как Михайло Дмитриевич казнил ту ведьму. И она весь его род прокляла.

Доктор Павел Антонович Парнасов появился в столовой лишь ближе к семи утра, когда уже подали завтрак, и купеческий сын не приступал к нему лишь из вежливости: ждал появления гостя. Вид у эскулапа был хмурый и обескураженный. Белый медицинский халат он снял с себя у порога — отдал его лакею Мефодию. Даже не зашёл переодеться в комнату, где его поселили.

— Пожалуйте к столу! — пригласил доктора Иван.

И Павел Антонович уселся напротив него, задвинув под стул свой кожаный саквояж, который тоже оставался при нём. А потом заложил салфетку за воротник рубашки, но к еде не приступил — произнёс, раздумчиво покачав головой:

— Знаете, Иван Митрофанович, если бы я не видел собственными глазами те повреждения, которые получил ваш кузен, то просто не поверил бы, что такое возможно. Первый такой случай в моей практике! А она насчитывает уже три с половиной десятка лет.

«Доктору, стало быть, уже под шестьдесят, — подумал Иван. — Примерно ровесник Агриппине Федотовой…»

Впрочем, Зинина баушка выглядела весьма моложавой, а вот доктор Парнасов вряд ли сумел бы скрыть свой возраст. Высокий, грузный, с поредевшими седыми волосами и немногим более тёмными усами и бородкой, в пенсне с сильными стеклами, он ещё и выглядел сейчас до крайности уставшим. То ли дорога до Живогорска вымотала его, то ли — осмотр чудного пациента.

Вслух же Иван Алтынов произнёс:

— Укусы на ноге Валерьяна Петровича и в самом деле выглядят удивительно и устрашающе. Но, как я понимаю, угрозы для его жизни они не представляют?

— Никакой угрозы, — подтвердил доктор. — И это меня более всего изумляет. Ни признаков кровопотери, ни симптомов заражения я у него не обнаружил. А вам известно, какой зверь мог его покусать? — Парнасов посмотрел на Иванушку цепко, пристально.

— Есть предположения, — сказал Иван. — И, как только вы закончите завтракать, я вам кое-что покажу. А пока ответьте мне, пожалуйста: как вы находите душевное состояние Валерьяна Петровича? Есть ли надежда, что его психическое здоровье может улучшиться?

Доктор вздохнул и взял себе на тарелку большой ломоть отварной телятины. А затем принялся отрезать от него кусочки и отправлять их себе в рот с таким сосредоточенным видом, что ясно было: эскулап тянет время, не зная, что отвечать.

— Так что же: он безнадёжно тронулся умом? — не выдержал, наконец, Иван. — Я понимаю, что психиатрия — не ваша специальность, и прошу вас только высказать ваше частное мнение.

Доктор вздохнул ещё раз, потом отложил вилку и вымолвил:

— Моё частное мнение: у вашего двоюродного брата — острая форма паранойального бреда. Он убеждён, что его преследует группа людей, задавшихся целью подчинить своему влиянию весь город Живогорск. И он пытался меня убедить, что звери, напавшие на него, тоже каким-то образом связаны с этими людьми. Действуют с ними заодно.

— Да, — Иван покивал, пряча усмешку, — насчёт «заодно» — он, конечно, глупость сморозил. Его, как любила говаривать моя нянюшка, занесло не в ту степь. А, может, он просто решил заморочить вам голову. Но скажите мне, Павел Антонович, среди ваших препаратов отыщется нитрат серебра?

Если доктор и удивился такому переходу, то никак этого не показал. Он молча выдвинул из-под стула свой саквояж, порылся в нём и извлек небольшой стеклянный флакон с притертой пробкой, доверху наполненный мелкими белыми кристаллами ромбовидной формы.

— Кому-то бородавки нужно свести? — спросил Парнасов почти с иронией.

Зина с ужасом перевела взгляд на матушку Наталью: отлично поняла, что означают слова отца Викентия. Священник только что фактически обвинил свою жену в супружеской неверности. Однако попадья ничуть не смутилась — только вздохнула и головой покачала. А потом посмотрела на Митеньку.

— Вот уж верно говорят: кровь — не водица, — сокрушенно заметила она. — Мы тебя растили и любили как родного! А вот, поди ж ты: открылось-таки, кто был твоим настоящим отцом. Ещё узнать бы, кто твоя родная мать!..

И Зина вторично за время этого сна ощутила, что у неё ум начинает заходить за разум. Димитрий-то, выходит, был подкидышем, которого усыновила семья священника! А вот самого Митеньку слова попадьи явно не удивили: он произнёс равнодушно:

— Вы бы ещё сказали: сколько волка ни корми, он всё в лес смотрит. А насчёт частокола княжий управляющий верно скумекал: нет ходу к нашему колодцу — никто и не примет обличье волка.

— К нашему? Нашему? — Отец Викентий взъярился так, что воздел руки со сжатыми кулаками и потряс ими над головой своего приемного сына. — Мы — это ты и твой падший ангел, что ли? Тот, которого ты кощунственно изваял?

— О нём я ничего сказать вам не могу: не видел его полтора года. Да и не думаю я, что он мог бы оборачиваться волком, после того, как он истребил стольких из нас, — выговорил Митенька совершенно обыденным тоном.

Из отца Викентия будто выпустили воздух: он уронил руки, отступил на шаг, понурился.

— Что же, Натальюшка, — сказал он, не поднимая на жену глаз, — я сейчас вымоюсь и переоденусь в сухое, а потом должен буду уйти. Надолго. Я буду находиться отсюда неподалёку — мы с Димитрием оба там будем. Но в селе тебе придётся всем говорить: ты не знаешь, куда делись твой муж и сын.

— Да что же люди-то станут судачить, Викентий? — ужаснулась Зинина маменька (ну, или не её маменька). — Уже сейчас в селе наверняка шепчутся: болтают, что ты в колодец прыгнул: руки на себя наложил. А ведь это же — непрощаемый грех!

— Ну, пусть как-нибудь обшарят колодец: убедятся, что моего тела там нет.

— Так ведь тогда и похуже чего-нибудь измыслят! Скажут: и тебя, и Митеньку раскольники сманили!.. И как нам с Машей после этого здесь жить? Как же ты можешь вот так нас оставить? — По лицу попадьи потекли слёзы.

Лицо отца Викентия сделалось на миг таким жалким и несчастным, что Зина чуть было не расплакалась. Но священник тут же с собой совладал — выговорил твёрдо:

— Другого выхода нет, душа моя. Мы с Митенькой поселимся в охотничьем доме, где жила ведьма и этот её Ангел. К тому месту сейчас никто на версту не подойдёт. И я стану присматривать за Митенькой денно и нощно. А ты должна будешь сказать нашему теперешнему управляющему, что ему надобно написать князю. Добиться, чтобы тот разрешил здешним жителям покинуть село. Скажешь управляющему без обиняков: в окрестностях Казанского бродят волкулаки, созданные Митенькой. И надолго частокол их не удержит.

Попадья начала было что-то говорить: возражать мужу. А с кухни Лукерья прокричала, что горячая вода готова, и можно идти мыться. Зина успела даже подумать: отец Викентий мог бы попросить Лушу напечь им просфор, чтобы взять их собой. Но тут сон девушки вдруг оборвался, и она резко села на кровати: в коридоре доходного дома истошно кричала женщина.

Иванушке показалось, что подвальное помещение под сводчатым потолком стало ещё более тесным, чем во время его прошлого визита сюда. И запах жженого сахара сделался здесь более отчётливым. Но — купеческому сыну было сейчас не до подобных мелочей. Как только они с доктором Парнасовым вошли сюда, держа каждый по масляной лампе, он плотно прикрыл за ними дверь. И только после этого обратился к эскулапу:

— Прошу вас, Павел Антонович, не ужасаться тому, что вы сейчас увидите! Зрелище будет не из приятных.

С этими словами он отпер замок на крышке дедовского сундука, откинул на нём крышку. А потом развернул мешковину на лежавшем внутри продолговатом предмете. И доктор Парнасов, невзирая на полученное предупреждение, издал потрясённый вздох.

— Это что? — враз осипшим голосом спросил он.

— Можете считать, — ответил Иван, — что перед вами — часть воплотившегося бреда вашего пациента, Валерьяна Эзопова.

Однако и сам купеческий сын увидел то, чего никак не ожидал.

Мужская рука: левая, со светлой гладкой кожей, с чистыми ухоженными ногтями — по-прежнему имела совершенно живой вид. Трупных пятен на ней не было и в помине. Лунки ногтей матово розовели. А когда Иван притронулся к руке, то обнаружил, что она оставалась тёплой на ощупь.

Однако потрогать-то её он вздумал не просто так! Купеческий сын взялся за безымянный палец этой руки лишь для того, чтобы снять с него массивное золотое кольцо с печаткой. Которого уж точно там не было, когда он заворачивал руку в мешковину.

Доктор Парнасов, издавая изумленные возгласы, изучал руку так и эдак: сгибал и разгибал, удостоверяясь в отсутствии окоченения; осматривал место, где она соединялась прежде с плечом; даже нюхал диковинную конечность. А потом открыл свой саквояж и вытащил из него большую лупу. Ивану же Алтынову никакие увеличительные стёкла не требовались, чтобы разглядеть изображение на печатке: узоры золотой филиграни складывались в знакомый ему герб князей Гагариных.

Иван вспомнил о полуистлевшем княжеском кушаке, который так и остался лежать в седельной сумке, сейчас, вероятно, находившейся на конюшне. И подумал: надо немедленно эту тряпицу оттуда забрать! А ещё — нужно было отправить кого-то в уездный архив: провести изыскания по метрическим книгам за последние сто семьдесят лет. Узнать, у кого из горожан могла быть явная или неявная связь с князьями Гагариными.

То, что у них могли быть и незаконные потомки — сомнений не вызывало. Господа Полугарские служили тому примером. Однако и тут можно было отыскать ниточки, связывавшие бастардов с княжеским семейством. Рождение в Казанском, к примеру, когда отец не указан. Или родители не состояли в браке. Или — имелись подчистки или исправления в записях о крещении. Ещё недавно Иван попросил бы нотариуса Мальцева помочь разобраться с этим. Но теперь о том и речи быть не могло. Ведь искать княжьих потомков предстояло среди тех, кого протоиерей Тихомиров занёс в свой реестрик. А Николай-то Степанович Мальцев там значился!

Впрочем, Иванушка тут же решил: в архив он пошлет того, кто знаком со всеми тонкостями истории Старого села: автора сегодняшней статьи в «Живогорском вестнике». И он повернулся к доктору Парнасову, который всё никак не мог успокоиться: исследовал отстреленную руку, сдвинув пенсне на кончик носа и поднеся к глазам сильную лупу. Про нитрат серебра он явно забыл, и купеческий сын решил: оно и к лучшему. Не стоит подвергать ещё большим испытаниям психику доктора. Дело-то явно было не в руке как таковой: волкулаки жаждали вернуть перстень. Так что обрабатывать руку белыми кристаллами из докторского пузырька вряд ли имело смысл. Ивану требовалось изменить свои планы.

— Мне нужно будет отлучиться, Павел Антонович, а вас я здесь оставлять не хочу… — начал говорить он.

И тут по ступеням лестницы, что вела к подвальной двери, забухали мужские шаги. А потом донесся голос Лукьяна Андреевича Сивцова:

— Иван Митрофанович, к вам прибыл посыльный от Зинаиды Александровны!