Оборотни Духова леса

Глава 19. Нашёл!

30 августа (11 сентября) 1872 года. Среда

Иван увидел, как его маменька опустила серебряный нож, а затем услышал, как она пробормотала себе под нос: «Агриппина не ошиблась: эти сюда не полезут…» А Басурман замедлил бег, перешёл на шаг и около самого крыльца загарцевал на месте: слишком разгорячился, чтобы замереть без движения сразу. И купеческий сын бросил уздечку, а затем сгреб в охапку Рыжего, который тоже никак не мог прийти себя: продолжал цепляться когтями за конскую гриву. Так что она поволоклась за его лапами, когда Иван прижал котофея к себе. Лишь пару секунд спустя Эрик расслабился — втянул коготки; но чёрные пряди конского волоса ещё какое-то время стояли дыбом.

— Молодец, малыш! Ты просто золото! — Иван принялся почесывать кота за ушами и под подбородком — как тот любил. — Но как же тебя угораздило забрести в лес?

— И что же с тобой происходило в эти два дня? — спросила из-за спины Иванушки Зина.

Эрик вытянул шею — явно попытался посмотреть на девушку. А потом мяукнул так протяжно и хрипло, словно говорил: «Если бы я рассказал вам всё, вы, люди, умом тронулись бы!..» После чего вывернулся из рук хозяина и соскочил наземь.

— Рыжий, ты куда собрался? — испугалась Зина.

Но котофей уже метнулся к той части изгороди, что была обращена к одной из двух опушек, на которых укрылись волкулаки. Приподнявшись на задние лапы и упершись передними в забор, Эрик припал к щели между досками — с полминуты оглядывал всё снаружи. А потом перебежал на другую половину маленькой усадьбы, примыкавшей к охотничьему дому. И там пробыл уже чуть дольше: смотрел, нервно отмахивая пушистым хвостом, туда, где затаился под деревьями второй коричневый волкулак.

Но непосредственной опасности от этих тварей пока что не исходило. И котофей, удостоверившись в этом, развернулся и устало потрусил к Ивану и его невесте, которые успели спешиться. Татьяна Дмитриевна уже снова сошла с крыльца — шагнула навстречу гостям. Но кот на неё даже не посмотрел — словно её не было вовсе. И запрыгнул на руки к Зине, наклонившейся к нему.

— Здравствуйте, маменька! — проговорил Иван, придерживая под уздцы своего аргамака. — Вот уж кого не ожидал здесь повстречать! Мы уж думали: вы отправились в Москву. Или, к примеру, и в Париж. А вы, оказывается, обосновались в двух шагах от Живогорска.

— Понимаю твой сарказм, дорогой сын. — Татьяна Дмитриевна вздохнула; и, как показалось Иванушке — непритворно. — Проходите все в дом! Нам есть, что обсудить.

Павел Антонович Парнасов никак не ожидал, что его поход в близлежащую аптеку затянется чуть ли не два часа. Доктор вышел из дому в начале одиннадцатого утра — вскоре после того, как сынок Стеши-кухарки, Парамоша, углядел во дворе хозяйского белого турмана Горыныча. Тот сидел на приполке голубятни, так что мальчик, подставив лесенку, очень быстро к птице подобрался. И обнаружил привязанную к птичьей лапе записку, адресованную Лукьяну Андреевичу Сивцову.

Всё это Парнасову рассказал сам алтыновский старший приказчик. И показала эпистолу, в которой имелся пассаж, касавшийся самого доктора: просьба захватить побольше нитрата серебра, когда Павел Антонович отправится выполнять поручение господина Алтынова. И, поскольку порошка ляписа у Парнасова нашёлся всего один пузырек, доктор и решил для пополнения запаса наведаться в аптеку.

Ближайшая к алтыновкому дому располагалась всего в полутора кварталах: в Пряничном переулке, что пересекался с Губернской улицей. Место было прекрасно знакомо доктору: когда-то он много лет прожил в Живогорске. И, когда Лукьян Андреевич предложил выделить Парнасову провожатого — садовника Алексея, — доктор отказался. Да, письмо Ивана Алтынова, присланное голубиной почтой, встревожило Павла Антоновича. Однако здесь, на окраине уездного города, царили тишина и покой. Лишь лёгкий ветерок гонял по дощатым тротуарам опадающие листья. Глупо было брать сопровождающего, собираясь пройти по пустынной улице какую-то сотню саженей.

Да и в самом деле: до одноэтажного кирпичного дома, где аптека располагалась, Парнасов дошел быстро и без всяких препон.

Над дверью прозвенел колокольчик, когда доктор вошёл внутрь. Перед стеклянным прилавком, источавшим запах камфары, валерьяны и йода, уже стоял один покупатель: облаченный в черную пиджачную пару молодой человек лет двадцати пяти, русоволосый, сухопарый. На звон колокольчика он обернулся, и Парнасов прочёл в его карих глазах нечто, смахивавшее на узнавание. Хотя сам доктор был уверен, что никогда этого господина не встречал. Павел Антонович слегка склонил голову в поклоне, и молодой человек поклонился в ответ.

Тут из подсобки появился аптекарь, державший в руках небольшую бутыль с притертой пробкой, внутри который виднелись овальные бело-матовые гранулы.

— Вот, господин Свистунов, — проговорил он, протягивая стеклянный сосуд посетителю. — Каустическая сода, как вы и просили. Но будьте крайне осторожны, когда станете выводить ею пятна!

Аптекарь передал бутыль с опасным содержимым молодому покупателю, получил с него плату, а затем перевёл взгляд на Парнасова:

— Слушаю вас, сударь! Вам угодно что-то приобрести?

— Мне нужен порошок ляписа — нитрат серебра. Сколько у вас найдётся в наличии?

При этом вопросе в лице аптекаря что-то дрогнуло: как будто судорога пробежала по нему. А вот господин Свистунов, повернувшись к доктору, поглядел на него цепко, с неприкрытым интересом.

— Ляпис весь распродан, — сказал аптекарь, глядя в сторону доктора, но поверх головы. — А пополнить запас удастся не раньше следующей недели.

Свистунов, зажавший подмышкой бутыль с едким натром, не торопился уходить. И доктору показалось: молодой человек хочет о чем-то его спросить. Однако говорить продолжил аптекарь:

— Покорно прошу меня извинить, но я прямо сейчас должен аптеку закрыть. Я, видите ли, работаю здесь на подмене, и у меня есть в городе иные обязанности.

— А где же прежний провизор? — поинтересовался Парнасов. — Думаю, я когда-то был с ним знаком. Он решил уйти на покой в силу возраста? Или с ним приключилось что-то?..

— Ему сейчас нездоровится. — Произнося это, аптекарь на подмене вышел из-за прилавка, двинулся к выходу — явно намекая посетителям, что тем пора отправляться восвояси. — Но, надеюсь, его здоровье скоро понравится.

И он только что не вытолкнул доктора Парнасова и господина Свистунова за порог. Лишь колокольчик отрывисто звякнул за их спинами, да лязгнул ключ, поворачиваемый в дверном замке.

— Нездоровится ему, как же… — Свистунов криво усмехнулся. — Сейчас, похоже, половине города так нездоровится.

Теперь уже Парнасов поглядел на молодого человека с интересом:

— Он солгал, по-вашему?

— Не во всём. — Свистунов качнул головой. — Он и вправду не работает здесь постоянно. Его зовут Аристарх Савельевич Лосев, и он — санитар в живогорских сумасшедших палатах.

— Вот как… — протянул Парнасов, тотчас вспомнив про своего теперешнего пациента, Валерьяна Эзопова, который совсем недавно обретался в здешнем доме скорби.

— И разрешите отрекомендоваться, — продолжил молодой человек. — Свистунов Илья Григорьевич, корреспондент газеты «Живогорский вестник».

— Доктор Парнасов. — Павел Антонович пожал руку новому знакомому.

— Мне известно, кто вы, — кивнул тот. — Я сразу вас узнал, хоть и не видел много лет. Не удивляйтесь: я — племянник Петра Филипповича Эзопова. Сын его сестры. И в детстве бывал в доме Алтыновых. Там вас и видел. Рад, что вы решили вернуться в Живогорск! О вас говорили всегда как о хорошем докторе. И, раз вам понадобился нитрат серебра, вы наверняка догадались, какой недуг у нас тут свирепствует.

Парнасов хотел сказать, что запастись порошком ляписа ему велел Иван Алтынов. Но вместо этого спросил:

— А для чего, если не секрет, вы купили каустическую соду?

Разговаривая, они на пару шагов отошли от входа в аптеку. Так что стояли теперь возле подворотни, что вела из Пряничного переулка в аптекарский двор: не глухой — имевший ещё один выход к близлежащим хозяйственным постройкам. И прежде, чем газетчик успел ответить, в этот двор с противоположного конца въехала запряженная парой битюгов телега, на которой установлена была огромная водовозная бочка.

— Мне казалось, — произнес при виде неё Парнасов, непроизвольно понижая голос, — тут неподалёку, на Губернской, есть колодец. И в прежние времена водовозы сюда не приезжали.

— Да они и сейчас не приезжают. — Свистунов не только перешёл на шепот, но ещё и потянул доктора за рукав серого сюртука-визитки — так, чтобы того нельзя было увидеть со двора через арку подворотни. — А вот в четырёх кварталах отсюда, в самом начале Миллионной улицы, колодец на прошлой неделе внезапно пересох. И в тамошние дома стали доставлять воду именно в этой бочке. Я своими глазами её там видел. Но сюда-то она с какой стати завернула? Ба, а возчика-то я знаю! И он, как видно, тоже работает на подмене: это городовой по фамилии Журов.

При охотничьем доме имелась обширная конюшня — на восемь стойл. Как видно, князь Гагарин приглашал сюда когда-то гостей — позабавиться звериной травлей. Когда Иван открыл двери этого приземистого помещения с узкими оконцами под потолком, воздух внутри оказался застоявшимся, спертым. Но зато на конюшне нашлось несколько лошадиных попон — старых, но не настолько, чтобы они успели истлеть. Очевидно, и Кузьма Алтынов наезжал сюда когда-то верхом. Одной из попон купеческий сын и накрыл взмыленного Басурмана — до того, как идти разговаривать с маменькой. По-хорошему, следовало бы сперва расседлать ахалтекинца, но слишком уж мало времени у них оставалось в запасе. Так что Иванушка просто ослабил на жеребце подпругу, а сейчас вынес из дома полное ведро свежей воды, чтобы напоить гнедого: прямо в доме имелся колодец. И трава возле охотничьего дома произрастала в таком изобилии, что Басурману было, где немного попастись.

Однако Иван вышел из дома не только для того, чтобы позаботиться об аргамаке. Купеческий сын хотел проветрить голову: немного прийти в себя после всего, о чем он только что услышал от маменьки. И, главное, ему нужно было решить, что делать дальше.

Он взглянул на свои карманные часы: уже перевалило за полдень. И как, спрашивается, было добраться к половине третьего до Духовского погоста, если с двух сторон от охотничьего дома их караулили волкулаки?

«Уж не нарочно ли Свистунов подсунул мне ту карту, чтобы заманить меня в ловушку?» — не в первый уже раз подумал Иван.

Если бы ему удалось хорошо разглядеть хотя бы одного из двух жутких охотников, что расположились по разным концам лесной поляны! Тогда он мог бы пустить в ход пистолет Николая Павловича Полугарского — убить тварь серебряной пулей или хотя бы ранить. А потом, перезарядив оружие, вскочить в седло и скакать через лес — использовав новый заряд, если его опять станут преследовать. Но нет: волкулаки простаками себя не показали. Оба сидели в густой тени деревьев — Иван и не догадался бы, что они там, если бы не видел, как они туда бежали. Оставалось только гадать, что именно обратило их в бегство? Заклятие, наложенное когда-то на охотничий дом купцом-колдуном Кузьмой Алтыновым? Сохранившиеся здесь отпечатки страданий тех волков, которых безжалостно истребляли Ангел-псаломщик и его сообщница?

Впрочем, это вряд ли имело значение. Другое было важно: сейчас прицелиться в волкулаков не представлялось возможным. А палить в белый свет как в копейку, расходуя понапрасну серебряные пули, купеческий сын позволить себе не мог. Особенно после того, о чем им только что поведала его маменька Татьяна Дмитриевна. Вот уж не думал купеческий сын, что это благодаря ей Агриппина Федотова догадалась о грозящем Живогорску нашествии оборотней! Главное же — можно было не сомневаться: тварей этих в уездном городе будет становиться всё больше с каждым днём. И существовала ли возможность обратить этот процесс вспять?

Имелось и ещё кое-что, не дававшее Ивану покоя. Он видел: погрызенная рука исправника Огурцова до сих пор не зажила. Стало быть, процесс его превращения в волкулака пока что не завершился. Он выступал всего лишь помощником этих ракалий. Не зажили раны и у Валерьяна Эзопова, хотя его погрызли ещё в ночь с субботы на воскресенье. И откуда же тогда, позвольте узнать, в городе взялось столько действующих волкулаков? Когда горожане успели в них обратиться? Или — имелся иной способ их обращения, помимо укусов: более быстрый?

Но, по крайней мере, один момент для Ивана прояснился. Маменька сообщила, кто именно рекомендовал ей дворецкого-волкулака, о гибели которого Иван решил ей пока не сообщать.

— Это был Барышников Константин Аркадьевич, — заявила Татьяна Дмитриевна.

Услышав это, Иванушка чуть по лбу себя не хлопнул от огорчения. Подсказку давала уже одна та история, которую Барышников рассказывал всем в Живогорске: о поисках пропавшей сестры. Ведь сообщница Ангела-псаломщика всем представлялась когда-то именно его сестрой! Хотя у купеческого сына до сих пор не укладывалось в голове: как этот Барышников ухитрился прожить столько лет, не состарившись? Продолжил использовать для омоложения волчьи витальные флюиды? Или — придумал, как восстанавливать свою молодость за счёт волкулаков? Может, потому они и требовались ему в таком количестве?

А ещё — оставался вопрос, ответа на который Татьяна Дмитриевн не знала: для чего Барышникову понадобился доступ в алтыновский склеп?

— Ну, это-то я сегодня узнаю, вероятно, — пробормотал купеческий сын. — Если только сумею добраться до Духовского погоста.

Он снова вытащил карманные часы, взглянул на циферблат и помрачнел: время приближалось к часу дня. Не позднее, чем полтора часа, Иван должен был попасть к фамильному склепу Алтыновых. А никакого плана, как это сделать, у него в голове так и не сложилось.

Тут вдруг из дома донесся громкий кошачий мяв, а потом — обеспокоенный Зинин возглас. И купеческий сын, защелкнув крышку на часах, сунул их в карман сюртука, а затем поспешил к крыльцу.

— Да что за чертовщина здесь происходит? — пробормотал Парнасов.

То, что санитар из лечебницы для душевнобольных взялся подменять заболевшего аптекаря — это ещё можно было так-сяк объяснить. Но городовой, который заделался водовозом!.. Форменной одежды на нём, правда, не было: он облачился в какой-то грузно-бурый армяк, а на глаза надвинул потёртый картуз. Но вряд ли Свистунов мог обознаться. А устраивать такой маскарад — это уже само по себе было не к добру. Не зря, похоже, Иван Алтынов написал Сивцову, чтобы тот не обращался в полицию!

— Вы ведь знаете, что такое ликантропия, правда, Павел Антонович? — вопросом на вопрос ответил Свистунов.

Он так и впился взглядом в переодетого городового, к которому от распахнутой двери чёрного хода аптеки уже спешил Аристарх Лосев. В руках он нес два больших жестяных ведра, доверху наполненных. И при каждом шаге санитара на землю выплескивалось по нескольку капель воды.

Конечно, про ликантропию доктор Парнасов слышал, хоть никогда прежде и не считал её реальным недугом. Однако сейчас его внезапно посетила мысль, которой он сам удивился.

— Если ваш уездный город, — сказал он, — и вправду поразила ликантропия в виде эпидемический болезни, то сейчас, возможно, мы видим один из путей её распространения. Около двадцати лет назад итальянский медик по фамилии Пачини открыл чрезвычайно вредоносную бактерию: холерный вибрион. И он размножается именно в воде! Может, и пресловутая ликантропия способна переноситься бактериями схожего рода?

Доктор попытался издать смешок, но у него это плохо вышло. А про себя он добавил: «Может, эта же бактерия способна размножаться и в слюне ликантропов». Он вспомнил ужасающие, хоть и бескровные, укусы на ноге своего пациента Валерьяна Эзопова. И содрогнулся при мысли, что они могли означать.

А вот Илья Свистунов лишь кивнул — с внешне невозмутимым видом.

— Я так и предполагал, — кивнул он. — Но я хотел удостовериться. Потому-то каустическая сода мне и понадобилась — чтобы для обеззараживания вымочить в её растворе вот это.

Он поставил на мостовую банку с едким натром и вытащил из кармана пиджака пакет из коричневой манильской бумаги. Осторожно, чтобы не касаться содержимого, он раскрыл его и поднес Парнасову так, чтобы доктор мог заглянуть внутрь.

В пакете лежали две какие-то узкие тряпки: перепачканные в земле и в крови. Но и под загрязнением всё ещё можно было разглядеть остатки вышивки, сделанной золотой нитью.

— Я подобрал это нынче на Миллионной улице, — сказал Свистунов и бросил короткий взгляд вбок: посмотрел, что творится во дворе аптеки; там санитар Лосев уже переливал содержимое одного ведра в водовозную бочку, а городовой Журов держал второе ведро наготове.

Доктор не попытался к вышитым тряпкам притронуться, только кивнул:

— Думается, я знаю, что это такое: старинный кушак. И господин Сивцов уже назначил вознаграждение тому, кто его найдёт. Так что — вам есть прямой резон отнести свою находку в дом Алтыновых. А стирать эту вещь в растворе едкого натра я вам категорически не советую. Этак и без рук остаться можно! С чего это вам пришла такая фантазия?

Свистунов улыбнулся — чуть смущенно, как показалось доктору.

— Видите ли, — газетчик перешёл на почти совсем беззвучный шепот, и Парнасову пришлось наклониться вперёд, чтобы слышать его слова, — у меня есть дар: я могу подержать предмет в руках и словно бы воочию увидеть, что с ним происходило. Некоторые называют это психометрией. Но большинство вообще не верит, подобное возможно.

— Ну, я-то, кажется, уже готов уверовать во всё, что угодно. — Парнасов вздохнул и покачал головой. — Однако вашу находку я у вас заберу. И банку с каустической содой — тоже. От греха подальше. Лечить химические ожоги — долго и трудно. А вы непременно их заработаете, если станете брать эти тряпицы в руки после такой стирки.

Доктор ожидал, что Свистунов станет возражать. Но нет: он безропотно позволил Павлу Антоновичу забрать пакет с изорванным кушаком. Сейчас молодого человека явно больше волновало другое. Пока они разговаривали, второе ведро воды тоже было вылито в бочку. И Журов уже взбирался на телегу: вот-вот мог со двора выехать.

— Нам ведь остановить их надо! — Газетчик явно собрался шагнуть в подворотню. — Я сейчас пригрожу им… — Он запнулся на полуслове: сообразил, должно быть, что глупо грозить полицией переодетому городовому.

— Вот что, молодой человек, — строго сказал Павел Антонович, заступая ему дорогу. — Вы и сами понимаете, что грозить этим… людям бессмысленно и опасно. И, если вам интересно, господин Алтынов категорически запретил своему старшему приказчику прибегать к помощи полиции. Но зато он одобрил все расходы по привлечению пожарной команды к спасению жителей города. Так что вам надлежит отправиться на Миллионную — в ту её часть, где горожане стали закупать воду из водовозной бочки. И сказать, что пожарные нынче обеспечат всех водой бесплатно. Только потом не ходите по Миллионной дальше — к алтыновскому доходному дому. А, вы киваете! Стало быть, вам самому известно, что там творится.

Вот так и вышло, что доктор лишь в начале первого дня возвращался из похода в аптеку. Бумажный пакет с изорванным кушаком он сунул в карман своей визитки, а банку с едким натром, отобранную у Свистунова, положил в медицинский саквояж. Раз уже подменный аптекарь отказался пополнить Парнасову запас нитрата серебра, то на крайний случай могла сгодиться и каустическая сода.

Эрик ощущал себя одновременно и вымотанным, и взвинченным до крайности с того самого момента, как Зина внесла его на руках в лесной домик. Рыжий кот хорошо помнил, как одноглазый дедуля повелел ему: «Ищи!» И не сомневался, что искать нужно здесь. Но вот что именно ему надлежало найти?

Он соскочил с рук девушки, едва она переступила порог. И вихрем пронёсся по всему дому — благо, тот был не слишком обширен. Но — ровным счётом ничего интересного не заметил. Обстановка оказалась богатой, однако дом всё равно выглядел запустелым. Так что котофей побежал в единственное место, которое источало запахи жилого помещения: на кухню. Так и собрались трое людей, которые вполголоса о чём-то переговариваясь. И — следовало отдать им должное: они про кота не забыли. Иван тут же налил ему свежей воды в глиняную плошку, а Татьяна Дмитриевна полезла в буфет и отмахнула Рыжему изрядный кусок копченого лосося.

Однако Эрика терзало такое беспокойство, что он поел, почти не ощущая вкуса рыбы. А после этого хоть и вылизался, но без особого старания. Он то и дело крутил головой, пытаясь отыскать взглядом хоть что-то интересное или непонятное. Но кроме большой печи, добротной мебели, посуды и столовых приборов ничего не обнаружил. Имелся ещё, правда, колодец с деревянной крышкой — обустроенный прямо в углу кухни. Только вот — искать-то требовалось явно не его. Он и так находился у людей на виду.

Иван, поработав ручкой насоса, покачал из колодца ведро воды и вышел с ним во двор. Надо думать, Басурмана пошёл поить. А Зина и маменька Ивана, устроившиеся за кухонным столом, продолжили беседу.

— Я бы благословила тебя и Ванечку, Зинуша, — говорила Татьяна Алтынова, — но в этом доме, вообрази себе, нет ни одной иконы! Хотя прежде, двадцать лет назад, они здесь были — я хорошо это помню! Но зато в одном из шкафов я обнаружила полотняный мешочек, заглянула в него, а там — свернутая священническая епитрахиль.

Эрик, до этого момента небрежно мусоливший переднюю лапу, при слове «епитрахиль» вздрогнул. Чуть на месте не подскочил. Как же было обидно, что он так не выучился говорить с людьми на их языке! Он бы тотчас передал им тогда, что сообщил ему о некой епитрахили чернобородый священник — отец Зины.

Кот вскочил с кухонного пола, подлетел к Зине и поднялся на задние лапы, упершись передними ей в ногу. А потом поймал её взгляд и мяукнул с таким выражением, что девушка тотчас переполошилась:

— Ты что, Рыжий? Волкулаки где-то поблизости?

Она перевела взгляд на мутноватое окно без штор. Однако за ним виднелся только близлежащий лес: уже не елово-березовый, а сосновый.

В досаде кот отскочил от Зины и помчал снова обследовать комнаты. Слово «шкаф», произнесённое маменькой Ивана, он хорошо знал. И таких предметов мебели в доме обнаружилось всего два. Один оказался обширным гардеробом, стоявшим в комнате с кроватью. Дверца его была чуть приоткрыта, и Рыжий немедленно сунулся внутрь. От густого запаха нафталина у кота засвербело в носу, и он чихнул три раза подряд. Но в этом шкафу находилась одна только одежда — никакого мешка там не оказалось. И Эрик, недовольно фыркая, из вонючего гардероба выпрыгнул, а затем перебежал в соседнюю комнату.

Там в углу стоял шкафчик из красного дерева, какие именуют шифоньерами. И его дверцы были заперты на ключ, торчавший из маленькой замочной скважины. Эрик несколько раз подряд громко мяукнул, а затем от нетерпения принялся скрести когтями запертую дверцу. Хоть и понимал, что ему, возможно, за это попадёт.

Но тут — о, удача! — в комнату вошел, встревожено хмурясь, Иван. Он, увидев, что делает Рыжий, сразу же отпер дверцу — даже не стал ругаться из-за царапин на ней. И кот, ввинтившись в открывшийся зев шкафа, понял: то, что ему нужно — здесь. Полотняный мешок, не слишком плотно завязанный, виднелся у дальней стенки. И Эрик, вцепившись в него зубами, потянул его на себя — потащил наружу.

Так он и выбрался из шифоньера: задним ходом, волоча мешок за собой.

— Это что же ты обнаружил? — удивился Иван.

А в комнату уже вбегали его маменька и Зина.

— Там епитрахиль и лежит! — удивленно выговорила Татьяна Дмитриевна.

А Иван растянул завязки на мешке и достал оттуда широкую и длинную матерчатую ленту, расшитую золотом с лицевой стороны, белую — с изнанки. Выглядела она утяжелённой с одного конца — Эрик сразу это и заметил. Да и от взгляда Ивана Алтынова данное обстоятельство не укрылось. Купеческий сын вытащил из кармана перочинный ножик и быстро подпорол на золочёной ленте боковой шов.

Кот едва успел отскочить в сторону, когда из распоротой части выпала на пол тетрадь без обложки: стопка сшитых между собой листов бумаги. Все они были сплошь исписаны мелким почерком; при этом чернила выцвели и цветом напоминали кофе с молоком. Сам Эрик такую гадость никогда не пил, но в доме Алтыновых этот напиток очень любили.

— Что это? — почти в один голос воскликнули Зина и Татьяна Дмитриевна.

Иван поднял тетрадь с пола и заодно ласково потрепал Эрика по загривку. А потом, повертев стопку исписанных листов так и этак, проговорил:

— Сдается мне, Рыжий ухитрился найти старинный дневник! Тут на первой странице и заголовок имеется: Записки Марии Добротиной.

Конец второй части