Оборотни Духова леса

Глава 26. Закрытые двери

30 августа (11 сентября) 1872 года. Среда

Осень 1725 года

Иван и Зина кинулись к доктору, лишь мельком поглядев на другого человека — распростершегося на земле. По лицу Парнасова текла кровь, но он вскинул руку в каучуковой перчатке, показывая: всё нормально!

— По касательной задело. Не волнуйтесь: это всего лишь царапина. — И Павел Антонович даже не стал открывать свой саквояж и доставать оттуда пластырь — просто извлёк из кармана сюртука носовой платок и прижал к щеке.

Зина поспешила к доктору: помочь ему вытереть кровь с лица. И только тогда купеческий сын перевёл взгляд на Тихона Журова, рядом с которым Басурман продолжал нервно бить копытами. Иван склонился над поверженным, вновь ощутив, как ему в руку врезается подобие ледяной иглы. Но теперь он едва обратил на это внимание. Его куда больше волновал городовой-волкулак. Иванушка понятия не имел, убил гнедой жеребец этого человеко-зверя или нет? И был несказанно рад, когда рядом возник Парнасов: приложил пальцы к шее Журова, а потом ещё и припал ухом к его груди.

— Не дышит, — констатировал Павел Антонович. — Но вы сами понимаете, — он серьёзно и цепко взглянул на Ивана, — что это не гарантия…

Он умолк на полуслове, но Иван отлично его понял: не было гарантии, что вервольфа таким способом возможно лишить жизни. Да, голова Журова, распростёртого на земле, выглядела размозженной. Ну, так ведь ещё недавно у господина Полугарского не было левой руки, а потом ситуация моментально переменилась!

Конечно, гарантии можно было бы обеспечить: пальнуть Журову в голову из пистолета, заряженного серебряной пулей. Но — поступив так, Иван Алтынов ощутил бы себя палачом. И он быстро проговорил:

— Надо связать его, прежде чем мы отсюда уйдем. Береженого Бог бережет.

— Но, может, нитрат серебра его уже прикончил? — К ним приблизилась Зина и с уважением посмотрела на доктора. — Как ловко вы его метнули!

— Да какой там нитрат серебра! — Парнасов махнул рукой и стянул с неё, наконец, перчатку из каучука. — Его у меня почти не осталось. То, что я бросил ему в лицо — это была каустическая сода, которую я забрал у господина Свистунова. Волкулаком был Журов или нет, а едкий натр кожу ему ожёг! — И он кивнул на бездыханного городового, на побледневшем лице которого и впрямь багровели многочисленные красные отметины.

Иван машинально потёр красное пятно на своей руке и перехватил ещё один цепкий взгляд Парнасова. Но никаких вопросов эскулап ему задавать не стал. Так что они быстро связали переодетому городовому руки и ноги крепкой веревкой, которая нашлась в сумке, притороченной к седлу Басурмана. После чего Парнасову не без труда, но всё же удалось взгромоздиться на ахалтекинца: жеребец явно проникся к доктору пиететом.

— Скачите за нами следом, Павел Антонович! — велел эскулапу Иван.

А затем взял за руку Зину, которая успела уже подобрать с земли пистолет с серебряной пулей, поправил на плече ремень сумки, где лежал «Смит и Вессон» исправника, и поудобнее перехватил свободной рукой тяжелый чугунный прут. Можно было бы и журовский револьвер забрать с собой, да не оставалось времени искать его: они все трое устремились туда, где поджидал их чёрный с проседью волк.

Татьяну Дмитриевну появление Ильи Свистунова мало, что удивило: насторожило. И дело тут было даже не в том, что дядей молодому газетчику приходился Пётр Филиппович Эзопов. Ну, то есть — в этом, конечно, тоже. Но, если бы уездный корреспондент заявился сюда один, госпожа Алтынова, пожалуй, восприняла бы это даже благожелательно. Ибо появление его означало бы: Илюша видит в ней кого-то вроде родственницы. Но пришёл-то он вместе с Агриппиной Федотовой! И Татьяну Дмитриевну неожиданно посетила мысль, которая прежде ей в голову не приходила. Не иначе как Агриппинино ведовство было в таком недомыслии повинно!

«Ведь она и Петя когда-то состояли в любовной связи! — Маменька Ивана, которая уже шла отпирать дверь охотничьего дома, даже приостановилась на полпути; и бежавший рядом Эрик удивленно на неё глянул, явно не понимая: из-за чего возникла заминка? — Интересно, когда Агриппина напросилась ко мне в услужение, она действительно хотела услужить мне?»

Эрик Рыжий издал между тем протяжный недоуменный мяв. И выжидательно посмотрел на Татьяну Дмитриевну, запрокинув башку. А в дверь дома громко и нетерпеливо застучали с крыльца, так что ясно было: отпереть придётся. Не то, чего доброго, на этот шум новые волкулаки набегут.

Но прежде, чем впускать в дом гостей, Татьяна Алтынова вернулась на секундочку к кухонному столу. И набросила старую полотняную салфетку на тетрадь с записками Марии Добротиной, пряча их от посторонних глаз.

Иван порадовался, что усадил доктора Парнасова на Басурмана. Чёрный волк мчал по Духову лесу с такой прытью, что опавшие листья вздымались за его спиной наподобие шуршащего шлейфа. Даже сам купеческий сын и его невеста едва поспевали за помещиком-волкулаком, который явно вёл их в сторону Старого села. А уж доктор давно бы от них отстал. А так — он скакал следом за волком, давая им с Зиной дополнительный ориентир. Они не потеряли бы оборотня из виду, даже если бы и не смогли бежать за ним след в след.

Так они и выскочили на опушку перед заброшенным селом — ту, где находился Колодец Ангела. Волкулак мчал впереди всех и, перепрыгнув через поваленный частокол, направил свой бег к кладбищенским воротам. Доктор на Басурмане последовал за ним. А Иван чуть замедлил бег, и Зина, которую он крепко держал за руку, в досаде повернулась к нему:

— Ну, что же ты, Ванечка! Мой папенька где-то здесь, и ему наверняка нужна наша помощь!

Но Иван остановился вовсе, так и не выпустив Зининой руки. И кивком головы указал своей невесте вбок — в сторону высоченных старых елей, окружавших колодец.

— Посмотри туда, пожалуйста! Ты никого там не видишь?

Девушка быстро повернула голову, и на миг её зрачки расширились. Так что Иван решил: она тоже заметила за тёмными стволами колышущуюся тень, напоминавшую знак вопроса — в две трети человеческого роста. Но тут же Зина встряхнула головой, словно отгоняя муху, и промолвила:

— Там просто лапы еловые — их ветер качает. Бежим, скорее! — И она потянула Иванушка за руку, увлекая его за собой.

Купеческий сын ничего говорить ей больше не стал — припустил с нею к погосту, что примыкал к пришедшей в запустение Казанской церкви. Но по пути он раза три или четыре оборачивался через плечо — смотрел на еловые лапы. Да, они, вне всяких сомнений, имелись там в наличии. Но Иванушка мог бы поклясться именем своего отца: за ними просматривалась человеческая фигура. Или — не человеческая, если уж говорить точно. И этого не человека видеть мог, по всем вероятиям, один только Иван Алтынов. Даже Зине — с её наследственным ведьмовским даром — прятавшийся у колодца субъект сумел запорошить глаза.

Иванушка, будь он один, непременно эту ситуацию разъяснил бы. Попытался бы со своим дедулей пообщаться, чего бы это ни стоило. Пускай Кузьма Алтынов не мог обычным способом говорить — Иван теперь сумел бы услышать его и по-другому. Не сомневался, что сумел бы. И добился бы от купца-колдуна ответа: что именно тот забыл здесь, подле запустелого села? Кого он тут караулит? А, главное, чего он хочет от своего внука? Какой платы потребует за колдовской талант: нежеланный дар, который он Иванушке всучил?

Однако медлить сейчас и вправду было никак нельзя. Чёрный волк уже скрылся из глаз, и даже тёмный силуэт доктора на Басурмане маячил уже в отдалении. Нужно было нагонять их, пока сила княжьего перстня заставляла помещика-волкулака подчиняться Ивану. И купеческий сын отнюдь не разделял уверенности своей невесты в том, что ставший оборотнем Николай Павлович будет проявлять к ним лояльность, когда таинственный перстень перестанет влиять на него.

Так что — минутой позже Иван и Зина уже влетели под полукруглую арку ворот погоста и понеслись дальше: к храму, белевшему за деревьями. Именно в той стороне скрылся чёрный волк и следовавший за ним всадник.

Иван ощущал, как ноги у него начинают тяжелеть, а кровь стучит в ушах. И всё же они с Зиной ещё прибавили ходу, когда увидели, как возле церковной паперти крутится в нетерпении полузверь-получеловек, а доктор безуспешно пытается слезть с Басурмана, который беспокойно гарцует на месте.

А потом из-за двери храма, в которой зиял пролом, крест-накрест заколоченный досками, до них долетел голос.

— Эй, есть там кто-нибудь? — кричал отец Александр Тихомиров. — Выпустите меня отсюда!

Илья Свистунов, корреспондент газеты «Живогорский вестник», уже сожалел, что увязался за Агриппиной Ивановной Федотовой в эту её вылазку. Когда газетчик приехал сегодня на чужой подводе к дому купцов Алтыновых, то рассчитывал, что найдёт там Ивана или хотя бы доктора Парнасова. Расскажет одному из них или им обоим о том, как он заманил в редакцию «Вестника» и запер там в разных комнатах двух новоявленных волчат: Парамошу и гостиничного посыльного, имени которого Илья Григорьевич даже не знал. Спросит совета: как быть с ними дальше? А, главное, объяснит Ивану Алтынову, что нельзя уничтожать в Живогорске всех волкулаков подряд, без разбору. Слишком велика вероятность, что среди них окажутся невинные жертвы.

И вот — ни молодого Алтынова, ни доктора в купеческом доме не оказалось. Зато на Губернской улице Илья Свистунов встретил свою давнюю знакомую Агриппину Федотову. И она сообщила ему, что собирается пойти в Духов лес, к бывшему охотничьему дому князей Гагариных, где пряталась сейчас Татьяна Дмитриевна Алтынова.

— Надеюсь, Иван Митрофанович окажется там же, — сказала она Илье. — И моя внучка Зина — тоже.

Вот тогда-то уездный корреспондент и стал набиваться к ней в сопровождающие. И женщина согласилась взять его с собой — при условии, что подводу они оставят в городе. Сказала: ехать на телеге слишком шумно. Понятно было: чье внимание она опасается этим шумом привлечь.

А теперь выяснилось: в обоих своих предположениях Агриппина ошиблась: ни её внучку, ни внучкиного жениха они в охотничьем доме не обнаружили. Встретила их одна только маменька Ивана Алтынова, которая и вела сейчас с ними беседу на небольшой кухне. Причём всем своим видом Татьяна Дмитриевна ясно показывала: гостям своим она не особенно рада. Да что там: она так явственно демонстрировала недоброжелательство, что даже Агриппина Ивановна, обычно — невозмутимая, хмурилась и беспокойного пощипывала себя за подбородок, слушая, как госпожа Алтынова выговаривает ей:

— Долго же ты ко мне шла! Очевидно, дорогая Агриппина, моё общество само по себе не особенно тебя интересует. Ведь твоего хорошего знакомого Петра Филипповича ты рядом со мной более не видишь! Так, может, лучше тебе будет поступить на службу к супругам Эзоповым, когда они вернутся из Италии?

Агриппина на это ничего не отвечала — ждала, когда её хозяйка (бывшая, вероятно) выговорится и выдохнется. И только поглаживала время от времени пушистого рыжего кота, который тёрся о её ноги. У котофея явно не имелось никаких претензий к Агриппине Ивановне.

Илья же Григорьевич маялся, сидя за столом: не знал, куда ему давать глаза и руки. Он бы совсем ушёл отсюда — вернулся в Живогорск. Но опасался: одному, без ведуньи, ему не пройти невредимым через Духов лес. А сама Агриппина Ивановна идти обратно в город уж точно сейчас не планировала. Как она сообщила вскользь Илье, пока они сюда шли, ей, Агриппине, нужно, чтобы Татьяна Дмитриевна сопроводила её к Старому селу. Почему ей требовалось туда попасть — она газетчику не объяснила. Но отступать от своих планов, похоже, не собиралась. Хоть госпожа Алтынова и вещала сейчас, всё более и более распаляясь:

— А теперь ты хочешь, чтобы я пошла с тобой в Казанское — поскольку боишься столкнуться там с моим свёкром-колдуном, восставшим из мёртвых. И считаешь, что в моём присутствии он тебе ничего не сделает. Но тебе, Агриппинушка, быть может, хочется, чтобы он мне что-нибудь сделал? А то вдруг Петя по возвращении из-за границы окажется перед дилеммой, на кого ему обратить свой любвеобильный взор: на тебя или на меня?

И этого уж Агриппина не стерпела.

— Да вы, сударыня, не грибов ли поганых тут наелись? — вопросила она, и её чёрные очи полыхнули таким гневом, что даже Илье Григорьевичу стало не по себе. — Уж должны были бы вы понять: Петька Эзопов мне даром не надобен! А вам я стала служить лишь оттого, что хотела возместить ущерб, который вы понесли, отчасти — по моей вине. Ведь если бы я не спровадила тогда Кузьму Алтынова к праотцам, он, может, и снял бы тот приворот, из-за которого вы с Петром кинулись друг дружке в объятия.

— Ах, конечно! — так и взвилась Татьяна Дмитриевна. — Ведь тогда Пётр Филиппович в твои объятия вернулся бы!..

И их препирательства пошли по новому кругу.

Илья чуть не застонал от тоски. Да и рыжему зверю вся эта тягомотина явно надоела. Котофей отбежал от Агриппины и устремил взор своих жёлтых глазищ на уездного корреспондента. При этом во взгляде котофея словно бы читался вопрос: «Нет, ну ты это слышал?!»

По виду Ильи Свистунова кот, похоже, догадался, что и тому происходящее не нравится до скрежета зубовного. Рыжий зверь подбежал к газетчику, который так и сидел за кухонным столом, запрыгнул ему на колени, дождался, когда Илья почешет ему за ушами. А потом совершенно бесцеремонно перескочил на стол. Никто ему не препятствовал. Женщины самозабвенно переругивались и ничего вокруг себя не замечали. А самого Илью Григорьевича слишком уж заинтриговали дальнейшие действия кота.

Ближе к середине стола, под ветхой полотняной салфеткой, лежал какой-то прямоугольный предмет. И кот, подскочив к нему, правой передней лапой очень ловко эту салфетку подцепил и отбросил в сторону. А потом уселся с ней рядышком и уставился, не мигая, на Илью.

Уездный корреспондент так резко подался вперёд, охваченный удивлением и любопытством, что чуть было не упал с покачнувшегося стула. В смущении он бросил взгляд на Татьяну Дмитриевну и Агриппину Ивановну; но для них обеих он словно бы надел шапку-невидимку. Ни одна, ни другая даже краем глаза на него не посмотрела. И уездный корреспондент, протянул руку: пододвинул к себе стопку пожелтевших исписанных листков бумаги, сшитых между собой наподобие тетради.

У Зины от радости чуть сердце из груди не выскочило. И она даже выдернула ладонь из руки своего жениха — лишь бы и мгновения не промедлить, взбегая на церковное крылечко.

— Папенька, мы здесь! Сейчас мы вас освободим! — воскликнула она.

И, пожалуй, начала бы выламывать доски, что заколачивали дверь, прямо голыми руками. Хоть пролом в двери был чересчур узок, чтобы Зинин папенька мог в него протиснуться. Но тут, по счастью, на крыльцо в два шага взошёл Ванечка — не бросивший по дороге свою чугунную пику, хоть весила она, вероятно, не меньше пуда. Отдирать от двери прибитые доски он не стал — только крикнул:

— Отойдите вглубь притвора, отец Александр!

А затем с размаху ударил наконечником пики по двери возле замка. Старое дерево тотчас проломилось; а Зинин жених нанес второй удар, затем — третий. И на четвёртом ударе дверь с надсадным скрежетом подалась внутрь, а потом рухнула в притвор, сорвавшись с ржавых петель. В воздух взвилось облако пыли и мелкой древесной трухи. Но, не дожидаясь, пока оно осядет, их храма шагнул на церковное крылечко отец Александр.

Зина ринулась вперёд — собираясь папеньку обнять, но Ванечка вдруг придержал её за локоть. Она попыталась было высвободиться, хотела возмутиться, сказать: «Пусти!» Да так и замерла на полушаге, с чуть приоткрытым ртом.

Ещё ни разу за всю свою жизнь она не видела папеньку таким. Его чёрные волосы и борода были всклокочены до такой степени, что казалось: их сперва взлохматили чесалкой для льна, а потом при помощи свечного воска закрепили получившиеся космы во вздыбленном положении. Так что Зине поневоле пришла на память книга, которую она листала в гимназической библиотеке: сборник художественных работ англичанина Уильяма Блейка. Волосами и бородой её папенька походил сейчас на страшилище с блейковой гравюры «Бородатый старик, плавающий под водой».

Но если бы всё ограничивалось лишь этим! Папенькина летняя ряса выглядела так, будто её разорвали в клочки, а потом, не сшивая их, напялили получившуюся рванину на священника. Но особенно Зину потрясло то, что из-под рясы выглядывали босые ноги её отца, которые оказались ещё и мокрыми, словно он только что шлепал по лужам.

Впрочем, на неё саму и на Ванечку отец Александр воззрился с самой приветливой улыбкой и выговорил:

— Как же я рад видеть вас, дети!

Но Зина даже не нашла в себе сил ничего ему ответить: в горле у неё что-то сухо щелкнуло, когда она попробовала это сделать, и слова произноситься не пожелали. Ища поддержки, девушка глянула на своего жениха. Однако тот смотрел не на неё и даже не на её папеньку: взор купеческого сына был обращён на что-то, находившееся на полу притвора. А потом Иван Алтынов ещё и указал на тот предмет рукой, спросил:

— Вы, отец Александр, пили из этого ведра? И, если пили, то как давно?

Обычно психометрический дар Ильи не работал так. Уездный корреспондент видел то, что происходило именно с вещами, которых он касался — не с людьми. И сперва Свистунову требовалось прийти в особое состояние покоя и умиротворения: отрешиться от всего, что происходило вокруг.

Но в этот раз всё вышло иначе. Илья Свистунов едва успел положить ладонь на исписанные листки и прочесть в раскрытой тетради витиевато выведенные строчки: «Я своими глазами видела, как за спиной у Ангела, орудовавшего топором, возник вдруг — словно ниоткуда — Алексей Алтынов». И его тут же накрыло.

Перед Ильей Григорьевичем начали вдруг возникать живые картины — да ещё и звуком снабженные! Так что теперь он видел перед собой не старинный стол с лежащей на нем ветхой салфеткой. И не пушистого кота с наглой рыжей мордой. И не двух ссорящихся женщин. Даже звуки их ссоры долетать до Ильи перестали. Вместо этого он созерцал и слышал нечто совершенно иное.

Место, куда его перенесло соприкосновение с таинственной тетрадью, было Свистунову прекрасно знакомо: перед ним простирался Духовской погост. Однако Илья моментально понял: видение перебросило его на много лет назад во времени. Вместо мраморных памятников и чугунных крестов он видел вокруг незатейливые деревянные распятия и островерхие домовины из дониконианских времён.

Да и фамильный склеп Алтыновых, подле которого он очутился, выглядел иначе: и камень его стен сделался светлее, и в оконце над входом было с обычным стеклом — не витражное. А дверь склепа, по которой лупил сейчас топором голубоглазый молодой мужчина со светлыми кудрями, смотрелась так, будто её лишь вчера навесили.

Блондина Илья Григорьевич опознал сразу: много раз видел деревянную скульптуру возле Колодца Ангела, а нынче днём столкнулся с ним нос к носу возле алтыновского доходного дома. Да, то был Ангел-псаломщик, во плоти. Только на нём было платье, какое, вероятно, носили в первой трети минувшего, восемнадцатого века.

А вот молодого человека, который незамеченным подходил к Ангелу сзади, Илья Григорьевич никогда прежде не встречал — ни в каком виде. Разве что — чем-то этот светловолосый юноша, облачённый в дорогой камзол и препоясанный шпагой, напоминал Ивана Алтынова. Несомненно, то был его предок: упомянутый в тетради Алексей Алтынов. И даже тембр голоса у него оказался схожий — это выяснилось, когда Алексей заговорил:

— Зря ты стараешься, Барышников! Эта дверь — покрепче твоего колуна.

Юноша сказал это насмешливо и спокойно, однако Ангел-псаломщик при его словах подпрыгнул на месте, выронил топор и только чудом не отсёк себе часть стопы. Мгновенно он развернулся и попытался поднять с земли оброненный инструмент. Но юноша, смахивавший на Ивана Алтынова, сделал едва уловимое движение левой рукой — и топор сам собой отлетел к стволу росшей в паре саженей липы, глубоко вонзился в её ствол. Бывший псаломщик, названный Барышниковым, с почти наивным выражением заморгал при виде этого. Алексей же Алтынов, как ни в чем не бывало, продолжил говорить:

— Колодец, тобою облюбованный, теперь находится на земле, которую я выкупил. Посему доступа к нему у тебя более нет. Но ты, я вижу, узнал меня. И наверняка понимаешь: стоит мне отписать князю Михайле Дмитриевичу — и он пришлёт сюда своих людишек, которые довершат всё то, что три года назад княжьей челяди сделать не удалось. Кстати, меня разбирает любопытство: как тебе удалось не утонуть тогда, когда ты скакнул в колодец? Может быть, поведаешь?

У Ангела-псаломщика искривились красивые губы, и он явно собрался сказать собеседнику (бывшему княжьему управляющему, как догадался Илья) какую-то дерзость. А то и вовсе — грязно его обругать. Но вместо этого он раскрыл рот и начал ровно, размеренно отвечать. И только ужас, плескавшийся в глазах господина Барышникова, показывал, что отнюдь не по собственной воле он произносит слова:

— В этот колодец ведёт подземный ход — он чуть выше уровня воды заканчивается. Но попасть туда непросто. Его закрывает кусок фальшивой колодезной стенки. Вот княжьи холопы его и не отыскали. Но суть дела в том… — Он дернулся и поднял руку — явно для того, чтобы зажать себе рот; но бывший управляющий князя Гагарина лишь слегка пошевелил пальцами — и Ангел-псаломщик встал по стойке «смирно», а затем закончил свою фразу: — Суть дела в том, что этот ход может увести далеко — не только на много верст, но и на много дней. Хотя пройдешь по нему всего несколько шагов. Елена говорила: ход устроили ещё во времена, когда в здешних местах языческих богов чтили. А тот лозоходец, которого она сюда привозила, сумел отыскать место, где подземная галерея залегает неглубоко.

Илья видел, какой напряжённый интерес читается на лице бывшего княжьего управляющего — тот явно ни слова не пропустил из сказанного Ангелом. И, когда тот умолк, юноша быстро кивнул — но не ему, а словно бы собственным мыслям. После чего произнёс безапелляционно:

— А теперь внимай тому, что я тебе скажу, Константин Барышников! Сейчас ты пойдешь к колодцу, возле коего стоит идол с твоим лицом. И снова в него прыгнешь. А когда заберешься в тот лаз, будешь идти по нему, покуда он не закончится. Уйдешь на столько верст и лет, чтобы ни я, ни правнуки мои с тобою не повстречались. Я мог бы тебя убить, да не хочу, чтобы кровь твоя на моих руках осталась. Ступай! Я отпускаю тебя!

Ангел-псаломщик пошатнулся, как если бы получил крепкую оплеуху, а потом отступил от каменной погребальницы. И походкой лунатика двинулся к выходу с погоста. При этом Илье Свистунову показалось: из-за деревьев, что обрамляли церковь Сошествия Святого Духа, показалась на миг девичья фигурка. И дева эта провожала взглядом удалявшегося человека, пока он не скрылся за вековыми деревьями.