Оборотни Духова леса

Глава 27. «Выходит на дорогу волк…»

30 августа (11 сентября) 1872 года. Среда

Вторая половина 1720-х годов

Иван видел, как вздрогнула Зина, когда он спросил про воду. Да и доктор Парнасов, который сумел-таки спешиться и тоже взошел на церковное крылечко, заметно напрягся. История водовозной бочки Журова уж наверняка им не была забыта! А вот отец Александр, напротив, широко улыбнулся — и коротко оглянулся через плечо на ведро, что стояло в притворе возле самой двери.

— Пил я из него, и не один раз! — кивнул священник, продолжая улыбаться. — Поэтому-то ряса на мне и порвана!.. Но, ради Бога, не смотрите на меня с таким ужасом! И ты, Зинуша, не волнуйся понапрасну. Да, после первых разов со мной стало… кое-что твориться. И, кстати, Иван, я чуть было не набросился тогда на твоего Эрика Рыжего! Ведь этот бродяга ухитрился как-то попасть в мое узилище!.. Не знаю, правда, куда он побежал потом — когда я его отсюда выдворил.

— Зато я это знаю, — сказал Иван. — И с Рыжим сейчас всё в порядке. Рассказывайте дальше, пожалуйста!

Зина стиснула ему руку, так что пальцы её вновь попали на чёртово пятно, от которого исходило прежнее ледяное колотьё. Однако сейчас купеческому сыну было не до подобных пустяков.

— А дальше, — тут же продолжил говорить священник, — Господь меня надоумил! Я вспомнил, что рассказывали в моей семье про воду из Колодца Ангела. И про то, как мой предок, Викентий Добротин, сумел когда-то исцелить живогорских волкулаков — снова сделать их людьми. Я, должен покаяться, всегда считал эти истории сказками. А сегодня они здорово мне пригодились!

— Вы освятили воду в этом ведре, папенька? — воскликнула Зина, осененная догадкой. — Освятили, а потом этой воды выпили?

— Именно так, дочка! — Отец Александр улыбнулся ещё шире, и купеческий сын поневоле задержал взгляд на его зубах, пытаясь припомнить: раньше были они такими же крупными и белыми или — нет? — Ну, то есть, воду мне пришлось поначалу не пить, а лакать. Потому как, едва я закончил читать молитвы на водоосвящение, со мною это самое и приключилось…

Зина ахнула и слегка покачнулась. Доктор крепче стиснул ручку саквояжа, который по-прежнему оставался при нём. А чёрный с проседью волк, продолжавший крутиться возле крылечка, жалобно — по-собачьи, не по-волчьи — заскулил.

— И вот, вообразите себе, — говорил между тем священник, — когда я сделал десятка два глотков, со мной начало происходить зримое преображение. Я же сказал, что поначалу эту воду лакал? Так вот, волчья морда, в которую обратилось моё лицо, стала укорачиваться, и шерсть с неё пропала! Я это заметил, поскольку лакать воду мне стало неудобно. А мои руки и ноги, ставшие уже звериными лапами, снова приобрели…

Однако купеческий сын уже не слушал протоиерея Тихомирова. Не выпуская Зининой руки, чтобы девушка, чего доброго, не кинулась к отцу прежде времени, Иван повернулся к доктору:

— Где у вас, Павел Антонович, оставшийся нитрат серебра?

Зина ахнула во второй раз — явно поняла намерения своего жениха. А отец Александр осекся на полуслове — уставился на будущего зятя с тревогой и удивлением. Но, впрочем, никаких вопросов задавать не стал. Парнасов же отщелкнул замки на своём саквояже, сунул в него руку и вытащил склянку, на самом дне которой белело заветное вещество.

И купеческий сын обратился к священнику:

— Отец Александр, не могли бы вы сюда подойти и вытянуть вперёд правую руку?

Чернобородый священник исполнил требуемое, а Иванушка вздрогнул: на ладони протоиерея багровел и пузырился волдырями сильнейший ожог правильной крестообразной формы. Выглядел он так, словно отец Александр раскалил докрасна свой наперсный крест, а схватился за него. Зина ахнула в третий раз, а доктор Парнасов при виде страшной багровости покачал головой, сказал:

— Надо наложить вам, батюшка, повязку с лечебной мазью!

А Иван лишь поморщился и проговорил:

— Вытяните лучше левую руку, отец Александр!

И протоиерей Тихомиров немедленно это сделал.

Илья Свистунов наконец-то перестал созерцать непривычные для него одушевленные картины. Перед его глазами антураж Духовского погоста сменился видом исписанных страниц загадочной тетради. Только теперь эти сшитые между собой листки бумаги не выглядели пожелтевшими, истершимися. Они побелели, а выцветшие чернила выведенных на низ строчек, напротив, обрели исходную яркость. Строки эти прямо на глазах Ильи Григорьевича выходили из-под гусиного пера, которым водила девичья рука с тонкими длинными пальцами.

И уездный корреспондент мог прочитывать слова, едва они возникли на бумаге.

«С тех самых пор, — записывала неведомая и невидимая для Свистунова молодая особа, — Ангела-псаломщика в здешних краях никто не видел. Говорили разное, но истинную причину, вынудившую его покинуть Живогорский уезд, не называл никто.

Впрочем, никто особенно и не доискивался, как и почему этот человек из наших мест исчез. Куда важнее было другое: как поступить с теми, кто добровольно или из-за обмана пошёл к нему в прислужник? Ведь ни для кого не являлось тайной, какие звери наводнили окрестности Казанского.

Вот тут-то и пригодились знания моего батюшки. Мы с матушкой моею умоляли его вернуться домой и открыто заявить о том, что он способен помочь одолеть страшное поветрие оборотничества, охватившее наш уезд. Однако батюшка такое предложение решительно отверг. И объяснил это тем, что приход в Казанском перестал существовать, поскольку все прихожане из села ушли. А в Живогорске, где поселились мы с матушкой в доме её сестры, косо посмотрели бы на священника, сперва бросившего собственную паству, а потом пожелавшего окормлять чужую. Хотя на деле, сдаётся мне, причина батюшкиного упрямства (да простит меня Бог за то, что я осуждают собственного отца!) состояла в другом. Он опасался, что станет известна правда о Митенькиных деяниях. Или, хуже того, сам Митенька расскажет, как приемный отец заставлял его подчиняться себе при помощи колдовского перстня. И тогда лишение сана — это оказалось бы меньшее из того, что батюшку могло ждать.

А потому указания, как вернуть оборотням человечий облик, горожанам должна была передавать я. И ещё счастье было, что Алексей Алтынов, бывший княжий управляющий, взялся мне содействовать. Именно он сумел добиться, чтобы во всех колодцах Живогорска вода была освящена — скрытно, без огласки. А, главное, именно господин Алтынов стал продавать в своей лавке пряники и прочую снедь, тайно освящённую в храмах. И договорился с другими городскими купцами и булочниками, чтобы и они поступали так же. Подкупил их, быть может. Средства у него для этого имелись.

Я не знаю доподлинно, возымели действие сии меры, или оборотни сами стали оставлять здешние края — после того как исчез их нечестивый предводитель: Ангел-псаломщик. Но, так или иначе, а к осени 1726 года от Рождества Христова волки в Живогорском уезде нападать на людей прекратили. И ныне, когда минуло три года с тех пор, волчий разбой, благодарение Господу, не возобновился».

Чернильные строки перестали возникать перед взором Ильи Свистунова, и он резко втянул в себя воздух, как если бы вынырнул из-под воды. Уездный корреспондент снова видел перед собой стопку пожелтевших листков бумаги — пролистанную им, как оказалось, до последней страницы.

— Поэтому, Агриппина, — долетел до газетчика голос Татьяны Дмитриевны, сочившийся ядом, — в Старое село тебе придётся отправиться одной. Я, уж не обессудь, компанию тебе не составляю!

Видение, посетившее Илью, истаяло. Он вновь очутился в 1872 году от Рождества Христова — в который угодил и господин Барышников после странствий по разным «где» и «когда». А теперь Агриппина Федотова намеревалась отправиться в то место, откуда началось недобровольное путешествие Ангела-псаломщика.

Уездный корреспондент быстро отодвинул от себя тетрадь и снова набросил на неё ветхую салфетку; никто, кроме рыжего кота, явно ничего не заметил.

— Я пойду с вами в Казанское, — сказал Илья Григорьевич, поворачиваясь к Агриппине; и на него поглядели с крайним удивлением все, кто был на кухне — включая пушистого котофея, который продолжал нахально восседать на столе. — А после мы с вами вместе вернёмся в Живогорск.

— Да толку-то от тебя!.. — пробурчала Агриппина Ивановна; однако не стала с газетчиком спорить.

— Кристаллы ляписа могут вызвать лёгкий ожог кожного покрова! — предупредил доктор Парнасов.

Однако слова эскулапа явно не напугали отца Александра: свою раскрытую левую ладонь он не убрал. После того, что произошло с его правой рукой, вряд ли бы он стал обращать внимание на пустячное почернение от ляписа. И Павел Антонович вытряхнул ему на кожу всё содержимое склянки разом.

Ивану показалось на миг: рука его будущего тестя (Если только ему суждено будет им стать…) слегка дрогнула, когда нитрат серебра высыпался на неё. Купеческий сын напрягся, ожидая: не начнёт ли дымиться или покрываться волдырями кожа священника? И не из-за химического ожога, а по иной причине. Да и Зина так крепко стиснула руку Иванушки, что у того даже пальцы заныли. Но нет: прошла минута, потом — другая, а с ладонью отца Александра ничего не происходило.

— Пожалуй, достаточно. — Иван облегчённо выдохнул.

И Зинин папенька стряхнул белые кристаллы с ладони. Причём в этот же самый момент над Духовым лесом опять пронёсся порыв ветра, который подхватил нитрат серебра и отбросил чуть в сторону от крыльца — как раз туда, где переминался с лапы на лапу чёрный с проседью волк. Так что ляпис обсыпал его вытянутую морду, как тёртый миндаль обсыпает пряник.

Над Казанским погостом разнесся уже не собачий скулёж, а почти человеческий стон. Помещик-волкулак завертелся на месте, неистово мотая мордой вправо-влево; но ляпис будто приклеился к ней. И уж волчья-то шкура моментально начала дымиться, источая вонь горелой шерсти. А они все четверо — Иван, Зина, доктор Парнасов, отец Александр — воззрились на это, не в силах вымолвить ни слова.

Первой опомнилась поповская дочка.

— Ведро с водой! — закричала она и ринулась в церковный притвор.

Иванушка услышал, как о доски паперти с глухим стуком ударился оброненный ею пистолет с серебряной пулей. Однако купеческому сыну было не до того, чтобы его поднимать. Басурман, так и стоявший возле церковного крыльца, заржал и взвился на дыбы — явно метя передними копытами в голову обезумевшего волка. И помещик-волкулак бросил изображать веретено: сорвался с места и помчал, продолжая издавать душераздирающие стоны, к выходу с Казанского погоста. Ивану, который понял задумку Зины, моментально стало ясно: ежели этот несчастный сейчас сбежит, ему уже ничто не поможет. Они потом отыщут лишь его труп — в зверином или в человечьем обличии.

— Николай Павлович, стойте! — во всё горло заорал купеческий сын.

А потом припустил за помещиком-волкулаком, который, конечно, и не подумал остановиться. Он летел, как пушкинская кибитка удалая, взрывая когтистыми лапами борозды мягкой песчаной почвы.

— Зинуша, хватай ведро и беги за нами! — крикнул Иванушка, уже отдаляясь от храма — и всем сердцем надеясь, что деревянная ёмкость не окажется слишком тяжелой для его невесты, и что девушка не расплещет на бегу её содержимое.

«Надо было на Басурмане скакать за ним!» — мелькнула у Ивана запоздалая мысль.

Впрочем, помещик-волкулак бежал всё медленнее, а порой и вовсе приостанавливался на мгновение, чтобы ещё разок встряхнуть мордой. Но не похоже было, что ему это помогает. Нитрат серебра, надо полагать, не только разъедал ему шкуру, но и проникал в его кровь, пораженную заразой ликантропии.

— Да стойте же вы, наконец! — прокричал Иван, когда от удиравшего оборотня его отделяли не больше десятка саженей. — Мы же помочь вам хотим!

Однако помещик-волкулак с ужасов оглянулся на Иванушку через плечо, а потом — откуда только силы взялись! — понесся вперёд вдвое быстрее, чем раньше. Ясно было: если он выскочит за ворота, его будет уже не догнать.

И купеческий сын решился.

Чугунную пику он так и не бросил, и теперь метнул её вперёд наподобие копья: целя в створ кладбищенских ворот, которые чёрный волк вот-вот должен был проскочить. Иванушка не решился бы на такое ни за что, если бы не его новообретенный дар: пика могла убить злосчастного оборотня вернее, чем нитрат серебра. Но теперь, более или менее представляя, что нужно делать, Иван Алтынов сопроводил свой бросок резким взмахом левой руки. И чугунный прут вонзился в песчаную почву точнехонько перед мордой звере-человека — но даже мимолетно его не задел.

Волкулак едва успел затормозить, чтобы не врезаться башкой в чугунную преграду. И прежде, чем он снова сорвался бы с места, Иван подскочил к злосчастному чёрному волку, мгновенно прижал его левой рукой к земле, а потом правой рукой ухватил его за шкирку — крепко, изо всех сил, — и приподнял над землёй. Зверь извернулся, попытался цапнуть Ивана, но тот держал руку на отлёт, подальше от себя. Так что помещик-волкулак только лишь клацал зубами, когда к воротам подбежала запыхавшаяся Зина, тащившая почти опустевшее ведро. Как видно, почти всю освящённую воду вылакал давеча её папенька.

— Николай Павлович, голубчик, — закричала девушка ещё на бегу, — вам нужно не медля этой воды попить!

Понял её слова обратившийся в волка господин Полугарский или нет — это Иван выяснять не стал. Зина, выскочив за ворота, поставила ведро на заросшую дорогу, что вела к Казанской церкви. И купеческий сын сунул голову волкулака в деревянную ёмкость — с таким расчётом, чтобы морда звере-человека, обожжённая нитратом серебра, обмакнулась в воду.

Пять минут спустя господин Полугарский — уже не волкулак, а пожилой мужчина, владелец усадьбы «Медвежий Ручей» — сидел на земле, и его била крупная дрожь. Иван снял с себя сюртук и отдал его злосчастному помещику, а себе забрал перстень, что свалился с его руки в момент, когда завершилось обратное преображение. И бедный Николай Павлович, оказавшийся совершенно голым, кое-как Иванушкин сюртук на себя натянул — то и дело бросая смущенные взгляды на Зину. Хоть она и повернулась к нему спиной, едва он принял человеческий облик. Однако дрожал господин Полугарский явно не от холода: погода стоял весьма тёплая. Так что одежда с чужого плеча согреться ему не помогла.

На лице Николай Павловича виднелись темноватые пятна: следы от нитрата серебра. Однако во всём остальном он, похоже, никакого ущерба не понёс. Доктор Парнасов, который вместе с отцом Александром тоже теперь находился здесь, осмотрел нежданного пациента и сказал, поворачиваясь к своим спутникам:

— Думаю, его жизни ничто не угрожает. Похоже, ваша вода, отец Александр, спасла его! — Он посмотрел на священника, который левой рукой обнимал за плечи свою дочь; на первой его руке белела повязка, только что наложенная доктором, и видно было, что на ней уже проступают пятна сукровицы.

Рядом беспокойно бил копытом Басурман, сам прискакавший следом за людьми — его даже не пришлось вести в поводу. Да и кому, кроме хозяина, он позволил бы это сделать? На полуобнаженного Николая Павловича ахалтекинец взглядывал с явным подозрением; но хотя бы размозжить ему голову больше не пытался. А сам господин Полугарский выбивал дробь зубами — которые вновь стали у него вполне человеческими — и говорил, поворачивая голову то к Ивану, то к Зине:

— Едва вы уехали тогда из Медвежьего Ручья, как в усадьбу прибыл новый гость. Я был с тем субъектом едва знаком и успел вообще позабыть о его существовании. В начале лета он впервые появился в усадьбе, взявшись невесть откуда: Варвара Михайловна, моя супруга, встретила его на опушке парковой рощи.

— Той самой рощи, посреди которой находится диковинный колодец, похожий на пень? — быстро спросил Иван.

— Как вы угадали? — удивился Николай Павлович, но тут же, не дожидаясь ответа, продолжил говорить: — Господин этот выглядел сперва так, словно был актёром какого-нибудь погорелого театра: платье на нём было старинного образца, всё мокрое и грязное. Сам он оказался чумазым, словно Гаврош-беспризорник из романа месье Гюго. А волосы его походили…

Николай Павлович смущенно глянул на священника и ничего не прибавил. Но отец Александр только вздохнул под этим взглядом — даже не попробовал привести в божеский вид свою шевелюру и бороду; как видно, уже уяснил, что ничего из этого не выйдет.

— И был тот незнакомец белокур и кудряв, с голубыми глазами… — тихо произнёс Иван, будто сам с собой разговаривая.

— Вы его знаете? — вскинулся господин Полугарский.

— Вполне возможно. Но продолжайте, пожалуйста! — Иван опрометчиво сделал взмах левой рукой, и возле сидевшего на земле Николая Павловича сам собой взметнулся небольшой пыльный смерч; но, по счастью, на это никто не обратил внимания.

— Так вот, — господин Полугарский, пытаясь унять дрожь, обхватил себя руками, — этот странный визитер назвался Константином Барышниковым. И первым долгом стал задавать Варе безумные вопросы: какой год сейчас, какой месяц и день, кто в Российской империи сидит на престоле… Словом, вёл себя так, что супругу мою не на шутку испугал. Она стала звать слуг, и к ней тотчас прибежал кучер Антип. Вдвоём они проводили безумца в дом, а потом я по глупости разрешил разместить его во флигеле…

— В том, который после сгорел? — теперь уже голос подала Зина.

— В нём, в нём, Зинаида Александровна! — покивал ей господин Полугарский, а потом продолжил говорить, обращаясь уже к её отцу — своему пасынку: — Варвара Михайловн, ваша матушка, с самого начала смотрела косо на нашего странного гостя. И он это ощутил, несомненно. Так что — он попросил у меня подходящее партикулярное платье и немного денег в долг, умылся, побрился, и уже на следующий день кучер отвёз его на станции и посадил на поезд, шедший в Москву. И с тех пор мы о господине Барышникова ничего не слышали — вплоть до того дня, о котором я рассказываю. Небольшую сумму я охотно ему простил — не ожидал, что он станет её возвращать. Потому-то и удивился его новому появлению. А паче того удивился, когда он, придя в мой кабинет, стал рассыпаться в благодарностях, а потом извлёк из кармана драгоценный старинный перстень и сказал, что умоляет меня принять сию безделицу в оплату его долга. Я отказался, разумеется: такая вещь стоила куда больше тех денег, которое он от меня получил. Но он не отставал. А потом и вовсе схватил мою руку и чуть ли насильно надел мне чёртов перстень на палец.

Николая Павловича сотрясла новая волна дрожи, он побледнел почти до синевы, а по его лицу крупными каплями, напоминавшими глицерин, потек пот. Доктор поспешно подошёл к нему, стал считать ему пульс, а потом повернулся к Ивану:

— Быть может, довольно пока расспросов? Господину Полугарскому нужно прийти в себя.

— Хорошо, — кивнул Иван; он и так понял, какое преображение гагаринский перстень вызвал в помещике Полугарком: наблюдал всё сегодня собственными глазами. — Я полагаю, дело было так: едва вы, Николай Павлович, сделались другим, господин Барышников отдал вам приказ. Вы должны помочь ему самому и ещё одному его помощнику выйти на след нашей с Зиной тройки, на которой мы уехали из Медвежьего Ручья. Не думаю, что они планировали всерьёз нам вредить. Слишком уж демонстративным было нападение. Скорее, просто желали напугать.

Господин Полугарский лишь слабо кивнул при этих словах купеческого сына — с абсолютно потерянным видом. Иван подошел к нему вплотную, наклонился к его бледному лицу, тихо спросил:

— А потом, вероятно, он устроил перемещение вас троих в Духов лес? Своим ходом вы нашу тройку не нагнали бы. Но он отыскал иной способ, верно?

И, наклонившись к самому уху Николая Павловича, Иванушка задал вопрос, в ответ на который бедный помещик снова кивнул, прошептав: «Невероятно! Как вы поняли?» Но, уж конечно, купеческий сын не стал ему объяснять, что вместе с даром своего деда он получил в довесок и некоторые его познания. Включая те, что касались Колодца Ангела.

— Ну, вот что, — Иван распрямился, чуть отступил от Николая Павловича. — Сейчас мы усадим вас на Басурмана, и вы отпустите поводья — он сам отвезет вас в Живогорск, домой. Пешком вы идти не сможете. Да и нужно сообщить господину Сивцову, моему старшему приказчика, как у нас обстоят дела. И пусть он известит Аглаю Сергеевну Тихомирову о том, что её муж отыскался и вскоре воротится домой.

Ивана тут же кольнуло предчувствие: опрометчиво говорить так, покуда они не покинули Духов лес. Однако он в тот момент значения этому не придал.

Иван был ростом чуть ли не на пол-аршина выше, чем господин Полугарский. Так что сюртук купеческого сына доходил помещику до колен. Но всё равно — вид у Николая Павловича оказался прекомичнейший, когда Иван помогал ему вскарабкиваться на Басурмана. Зина, не удержавшись, прыснула от смеха — но тут же отвернулась. А смущенный Николай Павлович принялся торопливо одергивать полы своей неподходящей одежды. К счастью, гнедой жеребец артачиться не стал: позволил помещику Полугарскому усесться в седло. Иван хлопнул ахалтекинца по крупу, велел: «Домой!», и Басурман тут же припустил по лесной дороге своей плавной рысью.

— Что вы сказали этому господину? — спросил доктор, когда нетвердо сидевший в седле всадник скрылся за деревьями. — Чему он так удивился?

Но ответить эскулапу Иван не успел.

На дорогу перед воротами Казанского погоста, подле которых они все по-прежнему стояли, вдруг ворвалась тень. Именно что ворвалась: серое нечто вынырнуло из-за ближайших кустов малины столь молниеносно, что Ивану показалось: это был сгусток пыли, взметенной очередным порывом ветра. Вот только — никакая это оказалась не пыль.

Пегий волк, возникший перед ними, был страшен. На голове его, точно между ушами, отчётливо просматривалась едва зажившая пробоина; причём вокруг неё наличествовали следы не только крови, но и засыхающего мозгового вещества. Из оскаленной его пасти капала на песчаную дорогу пена. Выкаченные глаза были цвета сырого мяса и словно бы испускали пламя. А на его правой передней лапе болтался кусок перегрызенной веревки, мокрый от слюны.

Иванушка отодвинул Зину себе за спину раньше, чем сумел хоть что-то сообразить. И только услышал, как его невеста потрясенно прошептала:

— Господи, он не умер — успел перекинуться в волка! И его проломленная башка зажила!..

Неизвестно, услышал её слова ставший волком городовой Журов или нет. В любом случае, глаза его, горевшие угольями, обратились не на девушку: взор он вперил в доктора Парнасова, который взирал на него, чуть приоткрыв от изумления рот. А на щеке у Павла Антоновича по-прежнему слегка сочилась кровью царапина от пули. «По запаху его крови он и нашёл нас!..» — мелькнуло у Ивана в голове. Но ещё раньше, чем эта мысль у него сформировалась, он завопил:

— Доктор, бегите!

И даже успел отпихнуть Парнасова в сторону от зубастого чудища. Но — всё равно опоздал.

Городовой-волкулак совершил прыжок: прямо с места, безмолвно, никак не предупреждая о своей атаке. И метил он Павлу Антоновичу наверняка в горло. Однако Иван, толкнувший доктора, сбил жуткому зверю прицел. Волчьи зубы клацнули в воздухе возле шеи эскулапа, и, если бы тот сумел податься хоть на пару вершков назад, всё могло бы ещё обойтись. Но доктор вместо этого непроизвольно стал приседать. И волкулак, уже приземляясь после прыжка, вцепился зубами в его правую ляжку: вырвал из неё огромный кусок брючной материи вместе с находившиеся под ней плотью.

Доктор издал отчаянный крик и повалился навзничь. А волкулак, мотнув башкой, отбросил в сторону кусок шерстяной ткани. После чего проглотил, не жуя, оставшийся у него в пасти кровоточащий кусок мяса. И в следующий миг снова подался вперёд — теперь уж беспременно собираясь прикончить лежавшего на земле человека.

Но тут отец Александр, оказавшийся ближе всех к ведру с освящённой водой, подхватил его с земли. И выплеснул всё, что там оставалось, в морду оборотню.

Волкулак резко отпрянул назад, попятился, зажмурил глаза, принялся трясти головой. Однако никаких признаков, что сейчас он очеловечится, не возникло. Вероятно, воды в ведре оставалось чересчур мало. Но скорее — Агриппина Федотова была права, когда говорила, что вервольфа нужно напоить святой водой, дабы вернуть ему человеческий облик. К тому же, она вела речь о недобровольных оборотнях — таких, каким являлся господин Полугарский. Тогда как Журов запросто мог примкнуть в волчьему отряду по собственной воле. Святая вода лишь обескуражила его — на недолгое время, по всем вероятиям.

— Надо бежать — найти, где укрыться! — закричал Иван и заозирался по сторонам.

Однако все домики вокруг являли собой руины — укрытия не дали бы. Храм — на крыльце которого так и остался лежать пистолет с серебряной пулей — находился слишком далеко. И единственным надёжным строением, на которое упал взгляд Иванушки, оказалась высокая сторожевая башня, выстроенная его предком.

Купеческий сын вырвал из земли чугунный прут, брошенный им давеча наподобие копья, а затем кинулся поднимать доктора. И только теперь заметил, что из ноги у того целыми пригоршнями выплескивается алая кровь. Медицинского образования Иван Алтынов не получил, однако мгновенно уразумел, что означает это пульсирующее кровотечение.

Да и сам Парнасов тут же его догадку подтвердил — простонал сквозь стиснутые зубы:

— Бедренная артерия повреждена… И жгут не поможет: рана слишком обширна…

Но Иван всё равно сорвал с себя пояс, с силой затянул его на ноге доктора — почти возле самого паха. Кровотечение ослабело, но лишь на самую малость.

— Зина, хватай его саквояж! — крикнул Иванушка, рывком ставя доктора на ноги, закидывая одну его руку себе на плечо. — Отец Александр, помогите мне! Мы должны попасть в башню.

Чугунную пику он не бросил — крепко зажал под мышкой. Да, у купеческого сына возникло искушение: пригвоздить ею волкулака к земле. Однако таким способом это существо было не убить. К тому же, чугунный прут мог застрять в его теле, а он Ивану был необходим. Вход в сторожевую башню не имел двери: она лежала возле её передней стены, сорванная с петель. И, если они рассчитывали выжить, без этого тяжеленного прута им было никак не обойтись.

Он почти волоком потащил доктора за собой, то и дело оборачиваясь на городового-волкулака — который отряхнул уже с морды почти всю воду и начинал приоткрывать глаза.

Отец Александр подскочил к истекавшему кровью доктору с противоположной стороны, забросил себе на плечи его вторую руку. А потом повернулся к дочери:

— Беги вперёд, Зинуша! Мы тебя нагоним!