Оборотни Духова леса

Глава 11. Узник башни

30 августа (11 сентября) 1872 года. Среда

Иван вытащил из кармана домашней куртки два листка бумаги — развернул, положил их на стол один рядом с другим. Не ради того, чтобы ещё раз сличить почерк. Он уже понял: обе записки написаны одной и той же рукой. Нет, купеческому сыну просто нужно было смотреть на них, чтобы лучше думалось. Пусть он и успел уже выучить их назубок.

Записка, которую Иван положил слева, была той, что вчера затолкали в щель под дверью кондитерской лавки Алтыновых. Увы: приказчик не видел, кто исполнил роль почтальона. На конверте, запечатанном сургучом, значилось «Г-ну Алтынову в собственные руки». И, поскольку Иванушка остался в доме единственным господином Алтыновым, эту эпистолу ему тут же принесли.

Короткое послание, вложенное в конверт, гласило:

«Любезный Иван Митрофанович!

На правах Вашего духовного отца и будущего тестя смею обратиться к Вам с нижайшей просьбой. Верните этим людям то, что они хотят от Вас получить! Сей предмет Вы должны оставить в фамильном склепе Алтыновых, как и было условлено ранее. И сделать это Вам следует до захода солнца в среду. Сделав так, Вы должны покинуть это место и отправиться в дом ко мне, куда эти люди обещают меня доставить, как только получат желаемое. Они настоятельно рекомендуют Вам отказаться от мысли их выследить или, паче того, обмануть. В противном случае, как они без обиняков сообщили мне, за мою жизнь поручиться никто не сможет. Хотя…»

На этом месте записка отца Александра Тихомирова обрывалась, как если бы кто-то смотрел ему через плечо, когда он писал. И вырвал у него листок бумаги, едва только он попробовал сообщить адресату нечто сверх оговоренного. Однако Иванушка и так всё понял. Отца Александра вряд ли отпустят: он видел всю компанию волкулаков и даже составил их список — из пяти имён.

Иван и его помнил наизусть, но всё же перевел на него взгляд.

Первым номером там значился человек, Иванушке прекрасно знакомый: Василий Галактионович Сусликов, который когда-то был его домашним учителем. Вот уж кого никто не заподозрил бы в каких-либо тёмных деяниях! Самым большим прегрешением господина Сусликова можно было считать то, что он любил, как говорится, заложить за воротник. Впрочем — кто знает: вдруг ему перестало хватать денег на покупку спиртного? И он решил наняться в услужение к тем, кто пообещал ему щедрую оплату. Ничего иного Иванушке просто в голову не проходило. Уж никак нельзя было представить Василия Галактионовича в роли колдуна, который руководил волчьей вакханалией, захлестнувшей Живогорск! Тем более голос у него был — надтреснутый тенор, а вовсе не бархатный баритон.

Вторым номером в списке значился некий Тихон Поликарпович Журов. О нём Ивану удалось узнать лишь, что он состоял городовым в уездном отделении полиции. И что вчера он не явился на службу. Можно было не сомневаться: из-за него-то Денис Иванович Огурцов и оказался среди погрызенных! Но не стал ли и сам городовой Журов жертвой чужого колдовства? Да и не удавалось Иванушке представить во главе волкулаков одного из нижних полицейских чинов. Такие люди привыкли подчиняться, а не отдавать приказы.

Третьим в списке отца Александра стоял тот, кого купеческий сын и ожидал там найти: Аристарх Савельевич Лосев — тот самый санитар, который дежурил в сумасшедших палатах в ночь побега оттуда Валерьяна. Его-то Иванушка и видел на Миллионной улице в день своего возвращения в Живогорск. Но — бархатным баритоном точно говорил не он. Его Валерьян сразу опознал бы по голосу. И, к тому же, санитара приходилось исключить из числа тех, кто мог лишится руки-лапы. Иванушка видел его уже после инцидента в Духовом лесу, и обе руки имелись у Аристарха Савельевича в наличии.

А вот под номером четыре в списке значился субъект, не являвшийся даже постоянным жителем города — некий Константин Аркадьевич Барышников, дворянин двадцати семи лет от роду, прибывший в Живогорск около трех месяцев тому назад. Он всем говорил, что ищет пропавшую сестру, последнее письмо от которой якобы пришло именно отсюда. И, хотя никакой девицы Барышниковой никто из горожан не знал, этот молодой человек упорно продолжал обходить город. Спрашивал у каждого встречного и поперечного: не видел ли кто его обожаемую сестрицу? А между делом, надо думать, устраивал себе перекусы.

Но более всего расстроила Ивана пятая строка в списке протоиерея Тихомирова. Там было написано имя человека, которого купеческий сын не просто знал: он считал почти что своим другом. Николай Степанович Мальцев не только являлся нотариусом, к услугам которого постоянно прибегала семья Алтыновых. Он был ещё и доверенным лицом Митрофана Кузьмича Алтынова, отца Иванушки. Да и голосом он обладал подходящим. Быть может, это не был такой уж бархатный баритон, однако говорил господин Мальцев всегда веско и внушительно. А в свое конторе Николай Степанович не появлялся с прошлой недели.

И возникло ещё одно соображение, которое следовало принимать в расчёт из-за присутствия Мальцева в списке волкулаков. Тогда, на Миллионной улице, Иван Алтынов не видел его в группе мужчин, с которыми вел беседу санитар Лосев. И означать это могло только одно: численность волкулаков в Живогорске — не «погрызенных» рекрутов, а полноценных, полностью обратившихся, — совершенно точно превысила пять человек. И оставался открытым только один вопрос: насколько превысила?

Эрик Рыжий, пока его хозяин ломал себе голову над всякими бумажками, мог думать лишь об одной вещи: как бы пожрать хоть чего-нибудь? Вчера за весь день ему удалось поесть всего раз, да и то чудом. Какая-то пичуга залетела внутрь башни-каланчи, и переход от света снаружи к сумеркам внутри сделал её лёгкой добычей для Эрика. Но разве ж это была еда?.. Такие жалкие крохи не утолили голод, а только ещё больше его растравили.

И сейчас Рыжий, лёжа в самом углу верхней площадки башни, с ненавистью косился на дедулю. Тот как уселся позапрошлой ночью под окном, что выходило на погост, так и не пошевелился ни разу. Причем его единственный глаз всё это время оставался открытым. Эрик и в темноте это отлично видел. А теперь, когда встало солнце и било низкими длинными лучами в окно с противоположной стороны, глаз этот ещё и блестел: кроваво и матово, словно перезрелая вишня.

Ах, как хотел бы сейчас Эрик очутиться дома, рядом с доброй кухаркой Стешей! Уж она-то понимала, что нельзя оставлять кота без пропитания. В отличие от этого одноглазого чёрта, с которым невесть зачем потащился в лесные дебри он, умудренный жизнью и солидный купеческий кот — ума лишился, не иначе! И вот теперь он оказался будто в ловушке. Да, он мог бы спуститься вниз — уж как-нибудь, да спрыгнул бы с нижней площадки, лестницы под которой не было. Но, во-первых, Рыжий не представлял, какой дорогой ему возвращаться в город. А, во-вторых, имелось обстоятельство и похуже. Где-то снизу бродили твари: обладавшие обликом людей, но при этом вонявшие диким зверьем. И с тех пор, как они затащили на погост папеньку Зины, Эрик их не чуял и не слышал. По всему выходило: они до сих пор оставались там.

Есть Рыжему хотелось так, что впору самому было завыть волком. И с горя он принялся умываться, рассчитывая таким манером обмануть самого себя: создать себе иллюзию, будто он приводит морду в порядок после сытного завтрака. Однако помогало это плохо. И от голода у Эрика, похоже, слегка притупился слух. Потому как первым уловил это не он, а одноглазый дедуля: мгновенно встал на ноги, принялся глядеть в окно.

И купеческий кот тут же бросил намывать морду: вскочил на узкий подоконник, вытянул шею — стал смотреть туда же, куда был обращён единственный глаз дедули.

Из арочных ворот погоста выходили гуськом пять якобы людей: тех, кто силком привёл сюда отца Зины. И его самого с ними сейчас не было. На кремнистой тропе шаги этой компании отзывались отчётливым хрустом, и Эрику сделалось за себя неловко: как же он мог сразу их не услышать? Впрочем, он почти сразу об этом своём чувстве позабыл: заметил удивительную вещь, на которую он не обратил внимания позапрошлой ночью, когда увидел эту пятерку в первый раз.

У того, кто шёл по тропе последним, один рукав пиджака был засунут в карман. Пустой рукав: самой руки в нем не было. И Рыжий узнал этого однорукого: встречал его прежде — когда от него ещё исходил запах самого обычного человека.

А Иван Алтынов, сын купца первой гильдии, в это же самое время строил напрасные догадки о личности того, чья рука лежала сейчас в подвале дома на Губернской улице. Ни один человек (или — не человек) из списка отца Александра не входил в перечень одноруких жителей города, который Лукьян Андреевич Сивцов вчера принёс Ивану. Однако это ровным счётом ничего не значило. Волкулак потерял руку лишь двумя днями ранее. И вполне мог скрывать её отсутствие — в надежде, что ему удастся ещё восстановить status quo. Возможно, вчера и ему приходилось прятаться от людей, что ему было совсем не на руку — несмешной каламбур. Особенно — если он являлся известной в городе персоной. И уж не он ли возглавлял стаю оборотней — с учетом того, что ради возвращения отстреленной руки они все лезли из кожи вон? Точнее, не из кожи — из шкуры.

Но, размышляя об этом, купеческий сын подспудно удивился двум вещам.

Во-первых, он не ожидал, что волкулаки будут добиваться передачи им руки-лапы столь настойчиво. Иван-то решил: давешнее похищение Парамоши и требование вернуть руку в обмен на его жизнь были просто способом отвести глаза ему, купеческому сыну Алтынову, и заманить его в ловушку. А дворецкого-волкулака использовали втемную и умышленно подставили под удар — в расчёте на то, что Иван перепачкается в его крови и на него падет проклятие оборотничества. Сообществу волкулаков было выгодно иметь в своём составе купца-миллионщика — о чём и шла речь в разговоре, который удалось подслушать Валерьяну. Сама же рука-лапа могла им и не требоваться — так Иван посчитал. И выходило, что ошибся.

А, во-вторых, повторный выбор волкулаками алтыновского склепа наводил на очень серьёзные размышления. Это место явно представляло для оборотней особый интерес. Им нужно было, чтобы Иван отпер старинный склеп — возможно, из-за колодца, который и там имелся. И не являлся ли он своеобразным аналогом пресловутого Колодца Ангела? Не обладала ли вода из него свойствами восстанавливать плоть колдунов?

Впрочем, Иван подозревал, что подоплёка тут более конкретная. Ведь его родной дед, купец-колдун Кузьма Алтынов, умудрился каким-то образом заполучить себе длиннейшую многосуставчатую руку — уже после того, как был погребён в склепе с колодцем! При жизни-то его руки были самой обычной длины. И не рассчитывал ли раненый волкулак, что в таком месте рука его прирастет обратно к туловищу?

Иван понятия не имел, кто мог узнать про удивительную руку его деда. Но вот про самого купца-колдуна могли знать, пожалуй, все, кого протоиерей Тихомиров включил в свой перечень. Включая даже и господина Барышникова, который, хоть и пробыл в городе без году неделю, вполне мог выведать все живогорские легенды. Значительная часть которых, увы, являлась правдой. Но всё равно: найденный в поповский бричке листок бумаги Ивану очень помог. Теперь купеческий сын точно знал, кто наверняка причастен к похищению священника. И среди кого нужно любой ценой, до дня осеннего равноденствия, выявить того, кто возглавлял оборотней Духова леса.

Только вот — те, кто забрал в полон священника, ничего про тот список не знали. Для них протоиерей Тихомиров представлял смертельную опасность как человек, способный разоблачить их. И, понимая это, Иван Алтынов измыслил-таки план, который, если очень сильно повезёт, мог помочь спасти жизнь Зининому отцу.

А вчера в Живогорск прибыл именно тот человек, который способен был помочь купеческому сыну с реализацией этого плана: доктор Павел Антонович Парнасов. Тот самый эскулап, который когда-то принимал роды у Татьяны Дмитриевны Алтыновой. Сейчас он находился в комнате Валерьяна: оценивал его состояние. После чего должен был присоединиться к Ивану за ранним завтраком.

Эрик увидел, как пятерка злоумышленников прошагала по окутанной легким туманом тропинке, что вела через развалины села, а затем скрылась в лесу. И, как только это произошло, дедуля отступил от окна. После чего по-настоящему удивил Эрика: повернулся к нему тем самым плечом, на котором кот сюда приехал. Словно бы предлагал Рыжему занять прежнее место.

Сомнение закралось в душу купеческого кота. Но лишь на миг: он слишком оголодал, чтобы отказаться от возможности убраться из этой башни-тюрьмы. И, напружинившись, он одним махом запрыгнул на плечо одноглазого дедули. Который тут же двинулся к лестнице, что вела вниз.

И до самой нижней площадки, ступенек под которой не осталось, они спускались совершенно благополучно. Дедуля — хоть и с согбенной спиной, и с единственным зрячим глазом, — держался молодцом. Переступал по перекладинам так уверенно, будто и не лежал совсем недавно в каменном саркофаге.

Но вот в самом конце спуска он допустил просчет.

Позапрошлой ночью, когда они поднимались на башню, он втянул себя и Эрика наверх, ухватившись многосуставчатой рукой за край первой площадки. Которая легко выдержала вес их двоих. И теперь, когда они стали спускаться, он снова выметнул из рукава свою длиннющую правую руку — вцепился ею в край дощатого настила. А затем, продолжая держаться, соскочил с него. Рассчитывал, вероятно, что он не спрыгнет, а плавно опустится вниз — на своей руке. Однако всё вышло иначе.

Эрик Рыжий не столько понял, сколько предощутил, что сейчас произойдёт. И с отчаянным мявом спрыгнул с плеча дедули — рванул вбок, к самой стене башни. Только проявленная прыть и спасла купеческого кота. Поскольку в тот же миг под ногами долгорукого провалился пол, на который тот приземлился. Не выдержал удара — как видно, слишком тяжелым одноглазый чёрт оказался. И удивительная рука не выручила его: переломилось в одном из многочисленных локтевых сгибов при ударе о край пролома, который образовался в досках. Причём, переломившись, согнулась в противоположном направлении. И, хотя дедулины пальцы продолжали цепляться за край верхней площадки, сам он ухнул в подпол. Его конечность, даже неживая, явно не могла действовать вопреки законам материального мира: сломанный сустав лишил дедулю возможности управлять рукой. Она так и осталась вытянутой вверх. Будто закоченела на сбитой из досок площадке.

В воздух поднялось огромное облако гнилостной пыли. Запахло влажной землёй, отсыревшим деревом, плесенью и — этот запах Эрику показался вполне приятным! — мышиными норами, в которых всё ещё оставались обитатели.

Рыжий подполз к краю пролома: медленно, то и дело останавливаясь и елозя животом по полу — чтобы проверить его надежность. А потом свесил голову в сумрачный провал. И обомлел.

Башенный подпол оказался весь утыкан толстыми заточенными кольями, острия которых смотрели частично вверх, частично — в разные стороны. И, хотя колья эти выглядели древними, сгнили они явно не до конца. На один из них дедуля и напоролся правым боком, так что кол пробил насквозь горб на его согбенной спине, на добрый аршин выйдя наружу. Крови на заостренной деревяшке Эрик не узрел, но не из-за того, что внизу было темно: кот всё видел прекрасно. Нет, в дедуле крови, похоже, попросту не оставалось. Её заменило какое-то черноватое вещество, которым кол и был теперь выпачкан.

В общем, одноглазый чёрт упал до крайности неудачно. Вероятно, один его из локтей сломался на переразгибе как раз потому, что он рухнул на правое плечо. И теперь не мог ни подняться, ни высвободить руку, ни переломить кол, на который он оказался насажен.

При этом единственный глаз дедули смотрел прямо на кота. И — поразительно дело: даже во тьме блестел, как перезрелая вишня на солнце.

Эрик хотел спросить одноглазого: «Ну, и что я теперь должен делать?» Однако вышло у него только протяжное: «Мя-а-а-а-а-а?», которого дедуля будто и не услышал. Рыжий еще раз издал свой вопросительный мяв; и в конце добавил в него требовательной хрипотцы. А затем прислушался.

Купеческий кот отлично понимал: дедуля ничего не может сказать ему обычным способом — так, как говорят живые люди. Но ожидал, что одноглазый чёрт ответит ему по-другому. И вот, пожалуйста: дождался! Эрик услышал у себя в голове одно-единственное слово: «Ищи!» И — всё. Кого искать? Где искать? А, главное, каким образом? За кого этот одноглазый его принимал — за собаку-ищейку, что ли?!

Эрик подождал ещё, прислушиваясь. Снова помяукал и всем своим видом показал дедуле, что ждёт уточнений. Однако тот и в ус не дул. Лежал себе, вперив в кота взгляд своего жуткого глаза. Явно и не пытался передать ещё хоть что-то.

Котофей издал несколько продолжительных воплей, преисполненных крайнего негодования. И придал своей руладе самое вызывающее и непочтительное выражение, какое только сумел. Хотел, чтобы дедуля ясно осознал: его обругали кошачьим матом! Толку от этого было чуть, но Эрик, по крайней мере, отвел душу. Крутанувшись на месте, он поворотился к дыре в полу пушистым хвостом и, оскорбительно вздернув его трубой, устремился к выходу из башни.

Купеческий кот понимал: он теперь сам по себе. И наружу он сумел выбраться без посторонней помощи. Хоть это оказалось и непросто: перед самым дверным проёмом в полу возникла дыра с изломанными краями — следствие того разрушения, которое учинил дедуля. И Эрику пришлось совершить опасный прыжок: сбоку, из неудобной позиции — от самой стены, где доски пола оставались целыми.

А когда кот очутился на тропинке перед башней, и по рыжей шерсти заскользили солнечные лучи, на него внезапно снизошло озарение: он уразумел, что означало дедулино «Ищи!»