Многоликий Янус

Глава 86. Какой Ад страшнее

Оливер Райли

С таким трудом добытый клок сухой соломы, довольно быстро промок и сквозь прорехи в одежде, холодил тело. Я сел, обняв себя обеими руками за плечи, ненадолго стало чуть теплее, но вскоре, противные мурашки, табунами бегали вверх и вниз по моей спине, заставляя выбивать зубами чечетку.

Тут я вздрогнул, и проснулся на своей жесткой кровати, в одиночной камере политзаключенных. Да, теперь мне снились сны про тюрьму для каторжников, в которой я провел почти месяц и выжил.

Вообще, еще удивительно, что за месяц нахождения в постоянной сырости и холоде, да еще при скудном питании, я даже не простудился. Тогда, оставалось лишь молиться, чтобы суметь продержаться еще немного! Я был уверен, что отец сделает все возможное и вызволит меня из тюрьмы.

Оглядывая сейчас мое печальное пристанище, трудно вообразить, что где-то бывает еще страшнее, чем здесь. Но попади я сюда сразу, боюсь, чувствовал бы себя куда как хуже, не будь недавнего и еще такого свежего в моей памяти, сравнения.

Но мой нелегкий путь, начался из «Каторжного острога», тюрьмы для неимущего мелкого сброда, в основном, для воров и убийц.

И там, мне, изнеженному дворянским воспитанием, пусть не шикарным, но вполне уютным жилищем и мягкой постелью, пришлось очень тяжело. Местное отребье как личное оскорбление приняло тот факт, что вместе с ними в одной камере, будет томиться аристократ.

«Чистоплюй» и «Белый воротничок», — это были самые приличные оскорбления, отпускаемые в мой адрес местным контингентом.

В огромном, похожем по площади на зал для приемов императорского дворца, мрачном помещении, одновременно проживало более трех сотен человек. Постоянная сырость, бегающая под ногами в грязной соломе, хвостатая братия, затхлый воздух, да отсутствие возможности уединиться даже для отправления естественных надобностей, это малый и очень мягкий перечень творившегося в стенах тюрьмы, ужаса.

Люди спали на полу вповалку, по ним, ни сколько не боясь, спокойно бегали крысы, выискивая случайно оброненные крошки скудной тюремной баланды.

Мне, поначалу, пришлось туго, так как меня здесь встретили особенно «ласково», и, если бы не пройденная мною ранее, хорошая школа фехтования, то вполне возможно, моему отцу не пришлось бы заботиться о моем освобождении. Оружием мне служило все, что только попадалось под руку, от камней, периодически отваливающихся от старой кладки стен, до алюминиевой миски.

А еще, меня согревали мысли о моей жене. Единственное, о чем я на самом деле сожалел, что потерял ее именно в тот момент, когда, как мне показалось, Аврора начала меняться. Она становилась мягче, человечнее и, мне казалось, что в ее взгляде на меня, начала проскальзывать симпатия, что, против ранее ненавидящего взгляда, было ой как не мало!

Здесь же, антисанитария, сырость и плохое питание, косили людей ежедневно. Каждое утро начиналось с переклички, хотя, это только так называлось. На самом деле, все вставали на ноги и оглядывались. Если рядом был лежачий, все, кто оказывался ближе всего к нему, поднимали руки, привлекая внимание охраны.

Бравые молодцы в синей форме, проходя сквозь толпу, расступавшуюся перед ними, словно волны Красного моря перед Моисеем, оттаскивали не поднявшихся на ноги людей, к выходу. Тех, кто был еще жив, оставляли там же, умирать, мертвых хоронили в общей могиле за городом. И это поручалось делать другим же заключенным, самых крепких из которых, выбирал старший по смене конвоир. Затем, избранные, грузили умерших на подводу, и, выехав за пределы города, просто закапывали на пустыре, в заранее приготовленную общую могилу. После этого, заключенные выкапывали рядом новую, для тех, кто приедет завтра утром. Как бы то ни было это ужасно, но попав раз на это мероприятие, я старался, чтобы меня выбирали снова и снова, так как это была единственная возможность развеяться и подышать свежим воздухом, вырвавшись из душного, зловонного каземата.

Как-то раз, после того, как ежеутренняя сортировка была произведена, и мертвых вынесли, я уже собрался вернуться на свое более-менее чистое местечко, пока его кто-то не занял, как меня окликнул хриплый голос.

— Князь!

Я резко обернулся, обшаривая глазами находящихся поблизости от меня, людей. Да, перво-наперво, я искал не окликнувшего меня, а пытался определить, не услышал ли кто, как меня назвали моим титулом. Местные сидельцы лишь догадывались по моему внешнему виду, что я им не ровня, но о моем титуле они не знали, а иначе, меня бы уже давно убили во сне.

Убедившись, что произнесенное хриплым шепотом короткое слово оказалось услышанным только мной, я медленно присел на корточки и вгляделся в знакомые черты заросшего спутанной бородой, лицо.

— Дорофей? – невольно вырвалось у меня. Именно он не так давно, спас Аврору от свалившихся с крыши усадьбы, досок и именно ему я от всей души врезал, когда увидел, что он хватает мою жену своими грязными руками.

— Я! – сквозь гримасу боли, ощерился мужчина обломками передних зубов. – Вот ведь как судьба распорядилась, ваше сиятельство! Даже вы в «Каторжном остроге» оказались. За что вы тут, не спрашиваю, мне все равно. – Черные глаза Дорофея зло блеснули в полумраке. – У меня мало времени, мне нужно успеть облегчить душу. Это я украл Аврору! – прошептал умирающий, буравя меня злым взглядом.

Моя голова резко закружилась и, если бы я не сидел, то, наверное, мог бы и упасть, настолько неожиданно прозвучало то признание.

— Но, зачем? Зачем ты так со мной? Мой отец всегда был добр к твоей семье, да и я тебя не обижал. Ну, не считая последнего раза, ведь ты посмел трогать руками мою жену! – я невольно сжал кулаки.

Дорофей зло сощурился.

— Добр? А кто вас просил об этой доброте!? Мои родители хотели уехать в столицу в поисках лучшей доли. Хотели купить лавчонку, да и торговать там выпечкой моей матери. А я, я мог бы пойти на обучение, к какому мастеру, а позже занять его место! Вот только кому были интересны наши планы? – мужчина с трудом приподнялся, со злостью выплевывая из себя слова. – Мои родители так и померли черными крестьянами, а я остался «Дорофей пойди, принеси, да пошел вон»! И все из-за «доброты» твоего папаши, который отговаривал моего отца продавать дом и уезжать в неизвестность, — после такой длинной тирады, из дворового мужика, словно воздух выкачали, и он, обессилев, тяжело дыша, откинулся на солому.

— Пить!

Я быстро метнулся к стоявшему недалеко от двери, большому чану с питьевой водой, и, зачерпнул ее металлической кружкой. К счастью, длины цепочки, привязанной к ней, хватало, чтобы донести до Дорофея. Тот, жадно глотая и обливаясь, припал к кружке, но допить не успел. На очередном глотке, его скрючил спазм, отчего, мужчина выронил кружку и схватился руками за живот.

— Я. Украл. Девку. Для. Императора, — были его последние слова. После чего, он коротко взвыл, скрипнул зубами, и обмяк, с укором вперив быстро стекленеющий взгляд в покрытый слизью потолок камеры.

На следующий день ожидался приезд обоза, который должен был доставить каторжан на место их последней, и, увы, недолгой работы. То, что мне там тоже много не протянуть, я вполне отдавал себе отчет. Поэтому, когда нас длинной шеренгой выстроили в тюремном дворе, я чрезвычайно удивился, услышав свое имя.

— Оливер Райли, шаг вперед! – выкрикнул бравый вояка из роты сопровождения заключенных.

На ставших вдруг ватными ногах, я сделал один шаг. Сердце, словно огромный насос, с шумом и уханьем, принялось прокачивать мою, отчего то, ставшую очень густой, кровь.

— Следуй за мной! – бросил охранник, и, не оглядываясь, направился к воротам тюрьмы.

Гремя металлическими колодками на стертых в кровь, ногах, и стараясь не отставать, я поспешил следом. Судя по всему, расстреливать меня не собирались, а иначе, это могли сделать прямо там, в тюремном дворе.

За воротами, мой провожатый указал на телегу, на которую, я и поспешил взобраться. Иллюзии, что меня отпускают, не было, так как я знал, что просто так из каторжной тюрьмы выхода нет, если только вперед ногами. Если бы отцу удалась его задумка, то мое освобождение проходило бы под покровом ночи, и под видом трупа.

Дребезжа ободами колес, телега сделала большую петлю по окраине города и вскоре, мы уже въезжали в ворота Петропавловской крепости, а затем, в ворота пятиугольного двухэтажного здания тюрьмы Трубецкого бастиона.

Провожатый кивнул мне на дверь, и вскоре, звуки улицы, сменила абсолютная тишина каменных стен тюрьмы для политических заключенных. Я был наслышан об этом тихом пристанище, где законом была только воля императора, и выйти отсюда можно было лишь на каторгу или смертную казнь.

Звон кандалов гулко отдавался под арочными каменными сводами тюрьмы. По правой стороне коридора, выходя на тюремный двор, находились довольно большие окна, да стоял стол дежурного, а по левой стороне, шли двери камер. Одна из них и открылась для меня, а затем, с лязгом повернувшегося в замке ключа, отрезала меня от свободы. И это был последний, услышанный мною, звук.

Я знал, что главное условие тюрьмы Трубецкого бастиона – полное одиночество и тишина, но не знал, что они начнут давить на меня буквально с первых минут, моего пребывания в моем новом узилище.

Я огляделся. Камера оказалась довольно большая, шесть шагов в одну сторону и десять в другую. Пахло сыростью, и это несмотря на то, что имелось небольшое окно, находящееся под самым потолком камеры. Посередине помещения, стояла металлическая, вмонтированная в пол, кровать, да стол, словно выходящий из стены и дополнительно прикрепленный с другой стороны к полу длинным штырем. Вот и вся скудная обстановка, не считая в углу помещения, дырки клозета.

Я отошел к двери, и, неловко разбежавшись, гремя кандалами, подпрыгнул и подтянулся на широком краю окна. Прямо напротив него, почти вплотную, высилась каменная, серая и полуразвалившаяся крепостная стена, где в расщелинах между камнями, пробивалась уже начавшая желтеть, растительность. Вот и все, что можно было увидеть отсюда, лишь тлен и увядание.

Спрыгнув вниз, я снова огляделся. Кровать была застелена тонким войлочным тюфяком, из прорех которого, выбивались пучки соломы, на нем лежали набитая соломой подушка и тонкое суконное одеяло.

Поистине царские условия, по сравнению с жалким спальным пятачком на полу, посреди давно немытых тел и постоянного говора днем и раскатистого храпа по ночам. Но это лишь на первый взгляд.

Довольно быстро я начал понимать, что не просто так эта тюрьма, считается самой ужасной. Строгая система одиночного заключения, полностью изолировала людей от внешнего мира. Неслышно было совершенно ни каких звуков извне, даже, шагов надсмотрщиков по тюремным коридорам. От давящей на уши абсолютной тишины, впору было сойти с ума! Что, собственно со многими здесь и происходило. Я же, как утопающий за соломинку, цеплялся за призрачную надежду, что моему отцу все удастся вызволить меня отсюда. А сам я, как мог, старался чем-то занять и загрузить свой мозг, лишь бы не думать о звенящей в ушах тишине.

Тем, кто пока находился под следствием, дозволялось чтение разрешенных тюремной цензурой книг, и я читал все подряд, что было в тюремной библиотеке!

Также, выходил на положенные ежедневные прогулки в тюремном дворе. Они, ожидаемо, тоже проходили в полном одиночестве, по строго выделенной дорожке, с запретом сходить с нее. Но я ходил на эти прогулки. Ходил ради свежего воздуха и хоть какого-то движения. На улице уже стало подмораживать, да и снежинки все чаще кружили в воздухе, приближалась зима.

Также, подследственным дозволялись свидания с родными два раза в месяц. Отцу удалось договориться устраивать их мне несколько чаще. В остальное время, я либо читал, либо предавался размышлениям.

Уж и не вспомню, сколько раз я думал о том, как нужно мне было себя вести во дворце, когда я буквально ворвался туда в поисках своей жены и ходил по залам, громко выкрикивая ее имя, пока меня не скрутили и не доставили в караульную. Унтер-офицер, дежуривший в это время, учинил допрос о том, кто я и по какому праву нарушаю покой императора. На мои сбивчивые объяснения, что, дескать, моя молодая жена грезившая жизнью в императорском дворце, пропала и, по-видимому, должна быть здесь, служивый ответил лишь понимающей ухмылкой, а затем, выделил двух гвардейцев, чтобы те сопроводили меня на выход.

Я тогда еще с облегчением вздохнул, радуясь тому, что легко отделался, но, видимо, радовался рано. Не успел я вернуться домой, как за мной приехали. Не знаю, как отец сможет организовать мой побег отсюда, но, насколько мне известно, этого сделать невозможно.

Засов моей двери загремел.

— К тебе посетитель!

Идя на долгожданнее свидание с отцом, я еще не подозревал, насколько радостное известие меня ждет. Нет, меня не выпустили, увы, но отец сообщил мне, что Аврора нашлась! Он рассказал мне обо всех злоключениях бедной девушки, и мне оставалось лишь в бессильной ярости сжимать кулаки, сожалея, что мне уже не достать подлеца Дорофея! Ведь если бы ни он, Авроре не пришлось бы все это вытерпеть, а мне, оказаться в тюрьме для политзаключенных.

Но самую большую радость отец мне подарил, когда надзиратель сообщил, что время нашего свидания подходит к концу. Встав из-за стола, отец подал мне для рукопожатия руку, и я почувствовал, как он что-то вложил в мою ладонь.

Стараясь вести себя как можно естественней, с бешено колотящимся сердцем и возможно более кислым выражением лица, я вернулся в свою камеру и тут же улегся на кровать спиной к смотровому окошку на двери. Очень медленно, дрожащими от предвкушения пальцами, я развернул туго скатанный комочек бумаги, и прочитал несколько строк, написанных красивым ровным почерком!

— Здравствуй, Оливер! Отец, конечно же, рассказал тебе о моих приключениях. Как бы то ни было, но я, наконец, дома! Совсем чуть-чуть нам не хватило времени, чтобы увидеться! Я сожалею о том, как вела себя раньше! Если бы можно было знать заранее… Но, что ж теперь об этом. Ты держись! Мы обязательно что-нибудь придумаем! Твоя, Аврора.

Я снова и снова перечитывал эти строки, с каждым разом находя все более подтекста в той или иной фразе, что еще сильнее согревало мне душу и дарило надежду. С тех пор, отец стал регулярно приносить мне записки от жены, в которых она коротко, но емко, описывала свое житье-бытье, а еще, всегда находила для меня несколько нежных слов.

Потом, до следующего свидания с отцом, я перечитывал предыдущее послание, стараясь представлять то, о чем писала мне Аврора и при этом, словно сам незримо присутствовал там, рядом с ней, разве что не мог прикоснуться.

А между тем, зима подходила к концу, шел шестой месяц моего заточения, и из них, это был пятый месяц моего нахождения в одиночной камере.

Как-то на очередной прогулке, кутаясь в выданный мне для выхода на улицу, старый потрепанный зипун, я с наслаждением вдыхал насыщенный особым весенним ароматом, мартовский воздух. Прищурившись на солнечные блики, отражающиеся от таявших на солнце сосулек, я чуть замедлил свой шаг и случайно услышал шепот одного из двух моих надзирателей.

— Первый раз вижу, чтобы заключенный, пробывший в одиночке почти полгода, так бодро выглядел! Ты погляди, он еще улыбается!

— Потому и улыбается, что с ума сошел, бедняга, — сочувственно вздохнул другой.

А я, отчего-то подумал, что все будет хорошо! Теперь-то уж точно будет!

Вернувшись в камеру, я как всегда, завернулся в тонкое одеяло, пытаясь отогреть озябшие руки, как что-то мне показалось подозрительным. Я замер и напряг слух. В этом царстве абсолютной тишины, я почувствовал какое-то сотрясение, словно со всего маху, о стену били дверями. Я привстал. Сердце зачастило в ожидании неизвестности. И в это время, в замке моей камеры загремел ключ.