Либеллофобия

Глава 18 Я не пойду к насекомым

У лица сновали брыски. Болотная мошкара, которую мы поджигали, когда вечерело. А поджигали так: хлопнешь по брыске — и её животик вспыхнет тусклым трепетным огоньком. Никогда не знаешь, какого оттенка: то алым, то золотистым, то бирюзовым. Костров партизаны не жгли. А блесклявок берегли как зеницу ока.

Прямо сейчас я не могла хлопнуть брыску: одна моя рука цеплялась за мох на древнем истукане, а другая скребла по склизкой трухе. Я пыхтела и прижималась щекой к деревяшке. И думала только о том, как достать яйцо на башке истукана и закончить испытание. Снизу покрикивал атаман.

— Ула, левой выше! — гаркнул Волкаш. — Правая болтается. Подберись, ветошь!

Ула — это я. Это меня он чихвостил. И не было сил шевелить губами. Оставалось только проворачивать в мыслях сценарий, где я отвечала: метко, хлёстко. А до яйца — ещё метра три вверх по истукану.

Это был экзамен для тех, кто изъявил желание остаться в отряде. Болен ты или ранен, устал или вообще девчонка — на исходе десятого дня будь любезен доказать, что выдержишь. Иначе больше не пустят в тёплое чрево землярки — и опять ползи, ковыляй по измазанным сажей пустошам, от хутора к хутору, с протянутой рукой. Пока не издохнешь.

Истукана Волкаш будто нарочно выбрал самого кривого и трухлявого. Хотя почему «будто»? Шчеров презирали на болотах, и Баушка Мац потребовала, чтобы атаман не давал мне поблажек, иначе его обвинят в кумовстве. Нас было только два шчера в отряде: Волкаш и я. Иногда казалось, на презрении к паукам и держится весь этот братский дух карминцев. Через раз там, где я хваталась, гнилая древесина крошилась прямо в пальцах и лезла под ногти. Добыть яйцо было не то чтоб совсем невозможно. Просто, положа руку на сердце, не подходила я для жизни такой.

— Ула!

А это уже был не голос Волкаша.

— Эй, У-ула! — рядом с моей рукой шлёпнулась дохлая блесклявка. Лопнула, электролит плеснул мне на руку и обжёг. Я соскользнула на полметра назад. Вот мелкий засранец, а?

— Уйди, Чпух, дай ей закончить, — приказал Волкаш.

— Да какое! Это… Ты бы видел, чего она там натворила! Ула, слезай сюда! Улища-а!

Яйцо было уже у меня в руке, когда новая медуза обожгла затылок. Сверкнуло в глазах, и только успела подумать, как хорошо, что Волкаш обвязал меня страховкой… как полетела вниз. И что-то слишком быстро я ухнула — для тела на верёвочке. У самой земли тряхнуло — дух вон, яйцо вдребезги! — и обвязка впилась в пах. Меня швырнуло о склизкий бок истукана и шмякнуло в ноги Волкашу.

— Ты не ловишь!

— Может, эзеры тебе ручку подадут, если упадёшь? — парировал он, и я смолчала. — Ты в партизаны метишь или в кордебалет? Скажи спасибо, что у земли подхватил.

Он вытряхнул меня из обвязки, и я не смела глаз поднять, пока сворачивала манатки. Ни к чему раздражать атамана сопливым носом. Что-то скажет Баушка Мац, когда увидит разбитое яйцо? Волкаш прямо заявил с утра: из паучьей солидарности покрывать не будет. Здесь приходилось рассчитывать только на себя, на удачу и на чужую жалость. Главного оружия, которым могли похвастать молоденькие девчонки, у меня не было. Ни кожи ни рожи.

— Улища-страшилище… — ворчал Чпух, шелестя тентаклями по тропе к землярке. — Проклят будь тот вечер, когда мы с Баушкой Мац забрели в город. Надо было бросить тебя мародёрам!

— Так бы тебя и послушали, — огрызнулась я, дрожа.

— Влетит тебе, восьмилапая. Чего там творится! Твой этот… кибер-как-его! Винслоух и Санчоус его испытывали. Ну, и пушка со смолой протекла, крючки заклинило, всех током шваркает!

Я припустила быстрее Чпуха, у которого ног было в десять раз больше. Чёрт, ну хоть бы раз, хоть бы раз — ради разнообразия — сработала моя мехатроника. Ведь перепроверила каждую заклёпочку, каждый шпунтик. Вот и рыхлая кочка над жижей. Землярка раззявила пасть, но не успели мы прошмыгнуть внутрь, как навстречу вылетел шматок паутины и обжёг плечо.

— Видишь⁈ — крикнул Чпух и просочился в земляркину пасть по стеночке.

Я последовала за ним. Обычно землярка нас не замечала. Был ли кто внутри или нет — она рыла себе и рыла ходы под землёю да под болотами. Но в тот вечер землярка нервничала и тряслась, пол ходил ходуном. По чреву летали куски паутины с каплями фенолоформальдегидной смолы. Это карболайзер Санчоуса разбрасывал их бесконтрольно: спусковой механизм заклинило. В углу трясся караульный, облепленный жидкими пулями.

— Винслоух, сбрасывай крючки с тентаклей! — я попыталась изловить клубок из партизан, визга и паники, но только сама зацепилась и порезалась.

Их было двое в моей первой модели кибердоспехов. Я занимала руки по вечерам, чтобы не раскисать. Доспехи крепились к тентаклям и атаковали отчасти по воле хозяина, отчасти по разумению программы, когда скорость реакции решала. Магазин карболайзера я начинила пучками шёлка из своей паутины, а Волкаш подсказал, как вывалять их в смоле. Вот только теперь думалось, атаман скажет, что он тут ни при чём. Санчоус, сам от себя в ужасе, разбрасывал чёрную гадость и держал в страхе весь отряд. Эзеры уж точно не смогли бы взять такого голыми руками. Он визжал и катался по полу, потому что в волосах у него застряли тентакли напарника.

А землярку штормило. А с полок сыпались горшки. А Чпух вертелся под ногами и подначивал.

Я схватила Санчоуса, чтобы оттащить. Он завопил громче:

— А-а-а! Волосы, дура, волосы!

— Когти не втягиваются! — верещал Винслоух, и его тоже пришлось отпустить.

— Сейчас. Я сейчас. Только спокойно.

Тентакли Винслоуха усеяли обоюдоострые крючочки. Прелесть что такое! Но было бы хорошо, если бы крючки вовремя втягивались, а не приковывали тебя к добыче навеки. Я собрала отдельный механизм для каждого, и вот. Усложнение ещё никогда не сулило ничего хорошего.

Тогда я кинулась к кожаным пузырям в углу. Землярки запасали в них подземные воды, а мы пользовались их содержимым в случае крайней необходимости. Вот как эта. Когда я вернулась с полным ушатом воды, бедняг на полу удалось повалить и зафиксировать. На Санчоусе расселся Волкаш, а Винслоуха расплющила Баушка Мац.

— Ну! — прикрикнула она на меня и на ушат.

Я вылила воду им всем на головы. Карболайзер изрыгнул последний плевок смолы. Сверкнули крючочки, и повалил дым. Возня притихла.

— А хорошо придумала, Ула, — съязвил Волкаш, поднимаясь в мокрых штанах. — Полосатая Стерва Альда Хокс померла бы со смеху, а нам какая разница, отчего бы она померла, да, Мац?

Старуха молча слезла с Винслоуха. Её браслеты глухо гремели, когда она ковыляла к выходу.

— Придёшь вечор к трейлеру, — приказала мне Мац.

Меня поразило молнией: выгонят!

— Баушка, да это просто… Смола протекла, и всё заклинило… Я знаю, как надо в следующий раз, я просто…

— В следующий раз⁈ — взревел Волкаш.

— В следующий⁈

— В какой следующий⁈

— Чего-о⁈

Это Чпух, Санчоус и Винслоух поддакнули атаману. Стало ясно-понятно: другого шанса мне не дадут.

— Придёшь вечор, — строго повторила Баушка Мац. — Не труськай. Поговорим.

Чтобы не встречаться взглядом с карминцами, я принялась вытирать лужу ветошью.

— Простите меня, пожалуйста. Мне бы материалы получше, крепёж попрочней… понимаете?

— Понимаем, — уже на выходе бросил Винслоух. — Только не в том мире ты витаешь, Ула. Попрочней и покрепче теперь разве что у насекомых. Учись работать с тем, что есть.

Это была разница, как между кулинарным шоу и обычной кухней. В ресторане повар творит чудеса из свежих деликатесов, из лучших кусков мяса, которое с утра ещё травку щипало. Да на первосортном масле, добавляя овощи только-только с грядки. Нарезал — и уже шедевр. А ты попробуй начудить с позавчерашним карасём и размороженной морковкой. Но если всё-таки получится, то ты — волшебник. Так и в мехатронике.

Пока бережно собирала лужу, пока отжимала тряпки в горшки, пока фильтровала влагу — вечер кончился. Выбралась из землярки, когда уже дочерна стемнело. Баушка Мац жила в бархатрейлере на другом конце лагеря. Это была зверь-машина на шаровых колёсах для болот и пустыни. Изнутри целиком обитая руженитом. Мац говорила: «Рано мне ещё под землю» и всегда только сама садилась за руль. Так партизаны и кочевали: отряд под болотами, а Мац и Чпух — поверху. Если эзеры вдруг регистрировали возню землярок, то думали, что это всего-навсего старуха на таратайке. Кому могло прийти в голову, что Баушка Мац ведёт повстанцев, будто старая волчица?

В бархатрейлере сидели Баушка Мац, Волкаш и Чпух, который скукожился на антресоли и думал, что его не видно. Наш ядовитый на язык атаман был диастимагом. Суидом! Я их ещё не встречала, знала только, что в ближнем бою суиды воздействовали на мозг противника, заставляя его причинять вред самому себе. Всё это, а ещё имаго скорпиона, тягучий хвост из каштановых дредлоков и хмурый излом бровей над космическим мраком во взгляде будили трепет перед Волкашем. Трепет едва ли не сильнее, чем перед Баушкой Мац! Рядом с атаманом мне всегда хотелось провалиться сквозь землю.

— Ула, — гулко сказала Мац, подавая термос с горячим супом. — Тебе здесь не место.

— Но я не закончила экзамен! Так не честно, пусть Волкаш заново меня испытает!

— Не трынди, послушай. Ты здесь десятые сутки: раны затянулись, в голове прояснилось, глаза заблестели. Но партизанский отряд это грубая сила, а не хитрость и фокусы. Не ты для болот, а болота для тебя — худшее место.

Растерянность и отчаяние, от которых я избавлялась девять дней, прицепились опять, как те крючочки на кибердоспехах.

— Но мне некуда деваться, Баушка Мац. Волкаш… у меня больше никого нет. Ни одного знакомого на Кармине! Ну куда я пойду?

— К эзерам, — сказал Волкаш.

— Что?.. Что⁈ Нет.

Термос, так и не открытый, покатился с моих коленей на пол. Поверить не могла, что они это всерьёз. Хуже, чем побираться в пустоши, было только сдаться насекомым. Мац теребила грузные, угловатые оловянные бусы тентаклем с нанизанными широкими браслетами. Её циклопическая бижутерия создавала образ древней ведьмы. Колдуньи, которая когда-то была богиней.

— Объясни ей на вашем, на октавиаре.

Я глядела на Волкаша из-под спутанных волос, по привычке искоса, стараясь не светить правой стороной лица, где шрамы сильней припухли. И не могла представить, каким таким волшебным аргументом атаман повернёт мой мир. Заставит по своей воле пойти к врагам. Нет и нет.

— Ты способна на большее, чем лазать по истуканам и давить брысок, Ула, — устало начал Волкаш, и мне показалось, он правда так думал. — Драить землярок, добывать лёд и шпынять Чпуха много ума не требует. Ты можешь принести настоящую пользу сопротивлению: стать нашим агентом у Хокс и Бритца.

— Я не умею шпионить! Да им же там не по одной сотне лет, меня раскусят, как только рот открою.

— Мы научим, что говорить, как держаться. Легенда уже готова. Да и язык ты вроде знаешь.

— Плохо знаю. Я испугаюсь и подведу! А если пытать будут? Волкаш, я не умею терпеть боль, я же вас всех с потрохами…

— «Я, я, я!» — передразнила Мац. — Раз уж ты такая одиночка, Ула, подумай хоть вот о чём: эзеры разрушили тебя. Да это же теперь дело чести — отомстить. Или нет у тебя гордости? Или чести не имут дочери шчеров? Отправляйся к эзерам. Они не убьют здоровую, ладную девчонку: Хокс нужны рабы, а Бритцу — стакан крови в день. Грейся у их огня. Ешь их харчи. Пей за их счёт. А когда подадим знак — захлопнешь ловушку! Что может быть слаще?

А я уж было успокоилась, что нашла здесь новый дом. Новых друзей. Мне ведь совсем немногого хотелось: лишь бы спать, не трясясь от холода, да знать, что назавтра с голоду не издохну.

— Да не планировала я мстить, Баушка Мац. Кому, этим чудищам? Легче с бурей поквитаться, чем с ними. Нет, я боюсь! Нет у меня ни чести, ни гордости. Есть только коротенькая жизнь, и та одна.

— Подумай пару дней, — терпеливо и необычайно мягко сказал Волкаш. — С твоей помощью мы не только выбьем эзеров с Кармина, но и прихлопнем двух маршалов одним махом.

— Нет! — я рыдала, размазывая пыль по шрамам, и протягивала руки к древней богине в оловянных бусах. — Я останусь с вами, горшки буду мыть, землярок вылизывать! Болото выпью, если прикажете, но не пойду к насекомым!

— Ладно. Ладно, ладно… — забормотала Баушка Мац, узловатыми тентаклями отдирая мои пальцы от своих браслетов и юбок. — Иди, иди.

Разбитая, растрёпанная, еле ноги унесла из трейлера. Кинулась в свою землярку, нырнула в тряпьё, которое девятый день было мне постелью, и забилась в угол. Со стены напротив, как нарочно, глядело зеркало. И как только оно не треснуло, отражая меня изо дня в день? Ощипанные по плечи волосы и синие вены под шелушащейся зеленоватой кожей. Растресканные от долгой жажды губы. Воспалённые пылью глаза с лиловыми мешками и забитые пеплом ресницы. Острые кости на запястьях и ключицах, как у недельного покойника. Всё это ещё можно было вынести.

Но не шрамы. Четыре глубоких уродливых следа полосовали мне лицо: от левого виска наискось к правой челюсти. И через всю грудь к животу. На теле не такие страшные, но тоже болели будь здоров… Порезы были багровые, с рваными краями. Ни один хирург не взялся бы за пластику, да и поздно уже. Ткани под грубыми швами рубцевались. Повезло, что глаза остались целы. И нос прямой. Корка запёкшейся крови ещё не осыпалась с губ, и я не знала, сильно ли они изуродованы. Бровь порезало надвое. Но это было даже… красиво.

По крайней мере, я не боялась сексуального насилия. Слабое утешение для молодой девушки, но сильное подспорье во время войны. Я встала, чтобы накинуть тряпицу на зеркало, и вернулась в постель. Нельзя же начинать утро с такого отражения.