Церера

Глава 7

Сознание возвращалось неохотно, фрагментами. Сначала пробудилось осязание — я ощутила мягкость постели и вес одеяла. Затем активизировался слух — различила приглушенные голоса и ритмичное попискивание медицинской аппаратуры. Наконец, я смогла приоткрыть глаза, и в них хлынул слепящий свет лампы, заставивший меня поморщиться.

Моё движение сразу заметили, и к постели приблизилась высокая тень.

— Эй, Юль, ты как? — донесся до меня знакомый голос. — Врач, она приходит в себя!

Я повернула голову на звук и сквозь пелену увидела склонившееся надо мной лицо брата. На его обычно насмешливом лице читались усталость и тревога. Его кожа посерела, глаза запали, а на щеках выросла жёсткая щетина. Он как будто постарел лет на пять… Его цепкий взгляд оббежал меня, остановился на моём лице, и, поняв, что первое впечатление его не обманывает он слегла выдохнул и немного расслабился.

— Марк? — прокаркала я, едва узнавая собственный голос. — Где я? Что… случилось?

Брат присел на край моей кровати и осторожно сжал мою руку:

— Ты в медотсеке на кураторской базе. Мы нашли тебя у реки, ты была в шоке и никого не узнавала. Пришлось вырубить тебя транквилизаторами и эвакуировать на флаере.

Воспоминания нахлынули на меня словно цунами, заставив задохнуться. Поиски, ущелье, обломки вездехода… И торчащая из воды рука в разорванном рукаве…

— Мама! — я рванулась было встать, но тут же рухнула обратно от накатившей слабости. — Там была мама! И папа! Ты их видел? С ними все хорошо?

Лицо Марка исказилось болью. На его лице проступили искры эмоций: красные вспышки боли и густая фиолетовая тоска. Я видела эти странные огоньки, и понимала, что они значат больше любых слов…

Марк отвел взгляд и сглотнул, будто пытаясь подобрать слова. От этого молчания у меня внутри все похолодело.

— Брат? — беспомощно позвала я, уже догадываясь, что услышу, но до последнего надеясь на чудо.

— Мне жаль, Юль, — глухо произнес брат, и эти слова оглушили меня сильнее крика. — Мы нашли маму и отца в месте, где ты потеряла сознание. Похоже, их выбросило из вездехода во время падения в ущелье. Они… Они умерли сразу, еще до того, как оказались в воде. Врач сказал, что у обоих были смертельные травмы. Они не мучились.

Слова Марка звучали как будто о ком-то другом, не о наших родителях. Казалось, это какое-то недоразумение, кошмарный сон, из которого вот-вот удастся вырваться. Сейчас я открою глаза, и окажется, что я сплю за своим рабочим столом на базе, мама возмущенно стучит по косяку, зовя меня обедать, а папа напевает себе под нос старую песенку, разбирая очередной научный журнал.

— Юль, ты слышишь меня? — Марк встревоженно заглянул мне в лицо. — Я понимаю, это тяжело. Просто знай, что ты не одна. Мы справимся.

Я заставила себя посмотреть на брата. В его покрасневших глазах плескалась та же боль, что разрывала сейчас мою душу. Мои странные видения не давали мне покоя, я снова видела свечение. По всему телу брата скользили электрические вспышки беспокойства. И это, как ни странно, немного отрезвило меня.

Я опустилась обратно на подушки. То, чего я так боялась, произошло. То, о чём я старалась не думать, случилось. Что можно изменить? Ничего… От одной этой мысли в душе стало пусто и тоскливо.

В голове пронеслось, вот что если бы родители не поехали сюда работать, а остались бы на Деметре… Там тоже есть чем заняться ксенобиологам. Ещё не все уголки нашего родного мира обследованы, и щедрая Деметра частенько преподносит сюрпризы…

Чем их так манила далёкая Церера? Почему они не остались в метрополии? Тогда ничего бы не случилось. Мне бы не пришлось с двенадцати лет жить в интернате, видя родителей только летом. Я смогла бы больше времени провести с теми, кто был мне так дорог… Я бы..

— Сколько… Сколько времени прошло? — выдавила я, пытаясь собрать разбегающиеся мысли.

— Четыре дня, — ответил Марк. — Ты пролежала в отключке почти 96 часов. Врач сказал, это последствия стресса и действия лекарств. Твой организм как будто решил уйти в спячку, чтобы пережить случившееся.

96 часов… Я провалилась во тьму на четверо суток, а мир продолжал вертеться. Без родителей. Без их знаний, их шуток, их споров по вечерам. В горле встал ком, на глаза навернулись слезы.

— Эй, — Марк неловко приобнял меня за плечи, утыкая носом в шершавую щёку. — Если хочешь плакать — плачь… — его голос прервался, как будто ему сдавило горло.

Я физически ощущала его боль. Только не это, он старший и сильный, я не хочу, чтобы он так страдал. Уж кому нужны были слёзы, так это ему. Я провела рукой по его второй щеке. Его эмоции ощущались под пальцами как холодные стеклянные шарики, вот так, вот так. Я действовала наобум, как мне подсказывала интуиция. Активировать гипофиз, участить сердцебиение, усилить кровоток в мышцах, усилить выработку пролактина.

Марк надрывно вздохнул, пытаясь задавить в себе эмоции, но слёзы уже бежали по его щекам, скатываясь мне на нос.

…И я разрыдалась — горько, взахлеб, цепляясь за форменную куртку брата как за спасательный круг. Из меня будто разом вышли все страхи этих дней, вся боль и непонимание. Мы рыдали вдвоём, как дети, потерявшиеся в лесу, как люди, утратившее самое дорогое, выплёскивая свою боль и напряжение последних дней.

После того как слезы высохли, меня охватило ощущение пустоты. Будто кто-то извлек из меня нечто жизненно важное, оставив в груди зияющую пропасть. Мы оба молчали, понимая, что как только тишина будет нарушена, нам придётся принять новую реальность.

И я решила сделать первый шаг.

— Что теперь? — спросила я, отстраняясь от брата и вытирая мокрые щеки. — Что нам делать?

— Для начала — похороны, — вздохнул Марк. — Ребята с базы подготовили все необходимое. Прощание назначено на завтра.

— Хорошо, — кивнула я, стараясь не думать о том, что мне предстоит в последний раз увидеть лица родителей. — А потом? Нужно выяснить, что произошло. Почему их вездеход потерял управление. Может быть, техническая неисправность? Или…

— Или? — напрягся Марк, по его лицу пробежали всполохи подозрений.

Я оглянулась на врача. Он вышел из нашей палаты, но всё равно находился неподалёку. Я видела, как светится его беспокойство за стеной.

— Пожалуйста, — поежилась я. — Давай поговорим после… не тут…

Брат отстранился, глядя на меня. Его лицо опухло, веки набрякли и покраснели, но из-под ресниц на меня сверкал стальной взгляд космической гончей.

Я попыталась восстановить в памяти события, предшествовавшие аварии, но в голове была какая-то мешанина. Отрывки разговоров, до жути реалистичные галлюцинации, вызванные лекарствами и шоком… Титаны, хор, пение о богине и киклопе… Бред, порожденный затуманенным сознанием. Вот только почему даже сейчас при мысли об этом у меня по спине бегут мурашки?

— Юль, — голос брата вырвал меня из задумчивости. — Давай пока не будем делать поспешных выводов. Сначала похороны, потом оформление всех бумаг. А уже после, на свежую голову, подумаем, что могло случиться. Идет?

— Идет, — вздохнула я, прикрывая веки. Глаза снова начали слипаться — видимо, сказывалось действие успокоительных. — Побудешь со мной? Или тебе надо на службу?

— Побуду, — Марк сжал мою ладонь. — Я подал рапорт для оформления отпуска по семейным обстоятельствам. Спи. Я никуда не уйду.

Я закрыла глаза, проваливаясь в густую, вязкую темноту. Даже на краю сна меня не покидало ощущение, что я упускаю нечто важное. Какую-то деталь, мелькнувшую в бреду между явью и видениями. Что-то, что могло бы прояснить случившееся. Или хотя бы намекнуть, где искать ответы.

Но усталость взяла свое. Мысли путались, и я уснула — тревожно и чутко, то и дело вздрагивая от звуков реальности, врывающихся в мой сон. И всю ночь мне чудился далекий хор, воспевающий подвиги и битвы неведомых титанов.

А когда проснулась посреди ночи, я снова и снова рыдала в больнице, и к утру у меня больше не осталось слёз.

На похороны я собиралась в тягостном молчании. У меня не было ничего тёмного из одежды, впрочем, этого и не требовалось. Мы, учёные, находились на дальнем рубеже, в экспедиции, тут было не до нарядов. Виктор где-то раздобыл широкую чёрную пластиковую ленту, и мы все крепили себе эту ленту на рукав в знак траура.

В назначенный час Марк выкатил меня на гравитационном кресле-каталке из медицинского отсека. Ноги всё ещё держали меня с трудом. Мы с братом почтительно остановились у двух серебристых контейнеров, в которых покоились тела родителей. Смит, дежурный доктор, он же и патологоанатом, проделал большую работу. Родители выглядели спокойными, умиротворёнными, как будто просто спали. Их укрыли пластиком с гербами Университета Деметры, а в перекрещенные руки вложили по свитку со списком их научных работ и достижений.

У меня в голове пронеслась мысль, что древние были правы, сравнивая смерть и сон, близнецов-братьев. Мысль была тихая и спокойная, как лицо матери. Почему-то не было никаких эмоций, и из-за этого мне было жутко от себя самой.

Церемония прощания была скромной. Коллеги родителей, ученые и работники базы — все, кто знал и любил родителей, пришли отдать им последнюю дань уважения. Они все слабо переливались и перемигивались, как зимняя иллюминация. Это не случайность, поняла я. Цвета отражают эмоции, состояние человека. Но почему я вижу это? Откуда это странное… чутье, это понимание увиденного? Вопросы роились в голове, но ни на один не было ответа.

Я была так вымотана, что решила плюнуть на свои галлюцинации. Тряхнула головой, отгоняя непрошеные мысли. Сейчас не время. Нужно сосредоточиться на прощании, на поддержке брата. Разобраться со своим состоянием я смогу позже. Возможно, это просто побочные эффекты стресса и лекарств.

Ну светятся люди, ну и ладно. Жить это не мешает.

Виктор, как куратор и давний друг семьи, произнес трогательную речь. Он говорил о неутомимости Томаса в научном поиске, о его блестящем уме и умении зажечь других своими идеями. О Ларе Виктор отозвался как о женщине необыкновенной силы духа и разума, способной своей мягкой настойчивостью и тактом сплотить вокруг себя людей.

— Томас и Лара Соколовы были не просто учеными, — голос Виктора дрогнул. — Они были первопроходцами, пионерами, готовыми посвятить всю свою жизнь тому, чтобы приподнять завесу тайны над Церерой. Их блестящие открытия останутся в анналах науки. Но для нас, знавших их лично, они навсегда будут примером того, как много может сделать человек, когда в его сердце горит огонь истинного призвания.

Люди вокруг меня тихо всхлипывали и утирали слезы. Профессор Сильва плакал не стесняясь. Чужие эмоции накатывали на меня волнами. Я ощущала их физически. Это было слишком… ярко…

Я сидела, вцепившись побелевшими пальцами в руку Марка, и старалась дышать глубоко, чтобы сохранить самообладание. Брат крепко сжимал мою ладонь, безмолвно поддерживая.

После церемонии к нам начали подходить и прощаться.

— Юлия, вы просто обязаны продолжить свою научную карьеру, — тряся мою руку, говорил Сильва, переливаясь глубокими оттенками синего горя. — Работы ваших родителей заслуживают достойного завершения и публикации.

— Не беспокойтесь, — Я постаралась, чтобы голос не дрожал. — Я продолжу научную карьеру. Кто-то же в семье должен быть умным.

Марк толкнул меня в плечо.

Печально-голубая Альфина обняла меня, а сосредоточенный тёмно-красный Хан пожал руку:

— Держитесь. Мы ваши ближайшие соседи. Если что-то, сразу же обращайтесь к нам.

Мы с братом синхронно кивнули.

Следующим подошел Виктор. Его лицо было бледным и осунувшимся, словно последние дни дались ему нелегко. Судя по усталому взгляду, он тоже мало спал.

— Марк, Юлия, — он осторожно коснулся моего плеча. — Мне так жаль. Не могу передать словами, как я сочувствую вашей утрате. Томас и Лара были мне больше, чем друзьями. Они были моей семьей.

Что-то в его тоне, какая-то фальшивая нота резанула меня. Может быть, дело было в том, как он произнес имена родителей — слишком уж фамильярно. Или в том, что он избегал смотреть мне в глаза. Но внутри меня впервые шевельнулось странное, неприятное чувство.

А потом, я поняла, в чём дело. Он как будто закрылся от меня, прячась за маской. Я не чувствовала его в отличие от других людей, я не видела слабых огоньков эмоций, ни одной даже самой слабой вспышки.

— Спасибо, Виктор, — произнесла я, внимательно следя за его реакцией. — Я знаю, как много вы значили друг для друга. Наверное, для тебя это тоже страшный удар.

На миг мне показалось, что в глазах Виктора и по его лицу промелькнуло что-то похожее на холодный всполох страха. Но он тут же взял себя в руки, как будто спрятался в панцирь, и покачал головой:

— Страшнее всего то, что мы так и не узнаем, что произошло. Как такое могло случиться — лучшие специалисты, на лучшем оборудовании… Словно сама судьба обернулась против них.

«Или кто-то еще», — мелькнула у меня мысль. Я прикусила язык, чтобы не озвучить ее. Не время. Не место. И слишком мало доказательств — только смутные предчувствия, подозрения и мои галлюцинации.

— Что ж, — Виктор неловко кашлянул. — Мне пора возвращаться к делам. База не может остановиться, даже несмотря на… На случившееся. Если тебе что-то понадобится, только скажи.

— Конечно, — я кивнула, не в силах улыбаться. — Я ценю твою заботу. Будем на связи?

Он кивнул и, бросив на меня последний непонятный взгляд, поспешно ретировался. Я проводила его глазами, чувствуя, как внутри нарастает глухое раздражение. Вот он отошёл от меня и заметно расслабился. И из-под его треснувшего панциря полилось золотисто-жёлтое, самодовольное свечение, как будто он только что сделал что-то хорошее.

У меня перед глазами встала сцена у водопада. Там были я, брат, доктор и некто, который лучился точно так же…

Пришло время похорон. Родители оставили вполне конкретные просьбы в завещании, и теперь мы готовились их выполнить. Остались последние слова, наше прощание с братом.

Мы с Марком приблизились к серебристым контейнерам. Крышка с тихим шипением отъехала в сторону, являя нашим глазам два неподвижных силуэта.

Я смотрела на умиротворенные лица родителей, и горло сдавливали рыдания. Они казались просто спящими — застывшие, безмятежные, будто погруженные в вечный сон. Только неестественная бледность кожи и восковая неподвижность выдавали в них отпечаток смерти.

Дрожащей рукой я коснулась маминой щеки. Холодная. Такая холодная и твердая, совсем не такая, какой я ее помнила. Словно мрамор надгробия, а не живая плоть.

— Мам… Пап… — сорвавшимся шепотом позвала я, хотя знала — они не ответят. Никогда больше не ответят. — Простите меня. Простите, что не успела. Не спасла.

Из груди рвались сухие, колючие рыдания без слёз. Я склонила голову, цепляясь за края контейнера. Мне казалось — стоит мне отпустить, и я рухну, рассыплюсь на части.

Рядом судорожно вздохнул Марк. Он стоял, вытянувшись в струнку и кусая губы — солдат, из последних сил держащий марку. Но слезы все равно катились по его лицу, оставляя блестящие дорожки.

Мы прощались. С родителями, с прошлой жизнью, с собой-прежними. Мир вокруг нас рассыпался на части, и нужно было научиться собирать его заново — из пепла и боли, из памяти и долга.

А, когда мы шагнули назад, заработал дезинтегратор. За мгновения в контейнерах осталась только чистая вода.

Это было самое лучшее, самое чистое и экологичное погребение, о котором просили наши родители. Они желали стать водой и навечно присоединиться к своей любимой планете.

Сама Церера стала бы не их могилой, но их памятником.