Осколки на снегу. Игра на выживание

Глава 8

Откуда родом Провинциал Саватий достоверно никто не знает. Иные говорят, что он нам послан свыше, как Ангел в утешение посылается в годину лютую, чтобы примирить небеса с землей. Другие уверяют, что отец его был благочестивийшим мольцом, но история не сохранила его имя. Третьи же, коих совсем мало, называя имя отца Провинциала, говорят о том тихо, не решаясь поведать миру великую тайну его рождения. Известно только, что с детства Саватий испытывал тяжелые условия сиротской жизни. Несмотря на бедность и слабость здоровья, он с большим успехом учился наукам и всех удивлял своей разумностью. Однако, душа его уже в юные годы стремилась к уединению, ибо он по мудрости своей знал, что только в тишине человек способен услышать Провидение. Однако, по любви своей к людям не смог их покинуть, зная, что не у кого им искать утешения.

Из жизнеописания Провинциала Саватия, изданного листовкой, для бесплатной раздачи

Более век назад подлинным первенцем массовой печати стала газета «Миррор», которую Издатель Томас Пирсон задумал как ежедневный утренний и вечерний номер. Она была рассчитана на домохозяек, которые хотят читать о событиях и разных полезных вещах, да так, чтоб и написано было ясно и понятно. Газета была примечательна тем, что в ней впервые публиковались иллюстрации и заинтересовала тем не только домохозяек, но и их мужей. Королева-мать, ознакомившись с новым изданием, пришла в совершеннейший восторг, однако любезно сделала издателю замечание, принятое моим прадедом Томасом с радостью и благодарностью. Ее Величество изволили сказать, что хорошие газеты всегда проникнуты истинным патриотическим духом Имберии. Мы придерживаемся этого принципа неукоснительно. <…> В настоящее время гордостью редакции является журналист лир Лаки Лэрд, который не разменивает свой талант на мелкие заметки. Лир Лэрд ищет темы по всему миру и рассказывает читателям о жизни малоизвестных стран и народов.

Из лекции издателя «Миррор» Марка Пирсона, читанной в столичном университете

Лаки Лэрд привык к женскому вниманию и поэтому тень, мелькнувшая в глубине Лизиных глаз, на миг его развеселила.

Но в своем ведомстве Лаки славился трезвым и холодным умом, а не только красивой внешностью, за которой он следил тщательнее, чем стареющая красотка за венериными кругами на некогда лилейной шее.

Уилли Кроули, ныне занимающий место начальника Кристальной шахты, описал Лизу как деревенскую простушку, Лаки же перед собой увидел хорошо воспитанную девушку, которая — надо признаться — умела держать лицо. Будь на месте Лаки кто-то другой, менее внимательный… Н-да, а девица Соцкая не так проста.

Еще в Полунощи Лаки решил, что в отчете обязательно подчеркнет тот факт, что Уилли надо менять: «Ошибка в расчете», — так мысленно окрестил он Уильяма. Сейчас же показалось, что головотяпство Кроули может обойтись куда дороже, чем представлялось.

Впрочем, они все не отнеслись к этой девушке серьезно. Полунощь — деревня на краю земли, а это как ни крути почти приговор для тех, кто выезжает в большой мир из таких вот, далеких от цивилизации, уголков: недостаток воспитания, плохое образование, неопытность, восторженность, в целом свойственная юности, — все вместе играет с простушками дурную шутку. Сколько он видел таких девиц?

Может быть, и с этой усложнять не надо?

Насколько серьезно к Лизе Соцкой относился собственный отец, особенно тогда, когда ему было не на кого положиться?

— Елизавета Львовна, — Лэрд поцеловал тонкую бледную руку. — Позвольте мне от лица всех моих сограждан, всех подданых Имберийской короны, от лица всего свободного мира, от лица газеты, в которой я имею честь работать, выразить вам соболезнование. Это огромная утрата для всех. Ваша потеря глубоко опечалила весь мир. Лев Борисович — гений. Я всегда восхищался им. Моё сердце скорбит вместе с вами. Я сочувствую вам как дочери, потерявшей самого близкого, самого дорогого человека. Я сочувствую всему человечеству: мир лишился величайшего ученого. Позвольте мне разделить ваше горе. И я не верю, я не верю, что Лев Борисович мог кого-то предать! С этой клеветой я готов бороться до конца своих дней!

— В эти нелегкие дни ваши слова очень важны. Благодарю вас, — спокойно сказала Лиза.

Лаки заглянул в ее глаза: откуда это чувство, что он взял неверный тон?

— Я так мечтал о знакомстве со Львом Борисовичем. Вы позволите мне находиться рядом с вами, Елизавета Львовна? Я не могу отказаться от мысли написать книгу о великом человеке!

— Вы хотите, чтобы я рассказала вам об отце?

— Смею надеяться на это!

— С удовольствием побеседую с вами. Но мы с вами находимся в монастыре, лир Лэрд. И, полагаю, подчиняемся общему распорядку. У меня совсем нет времени, я занята с утра и до вечера. Может быть, когда-нибудь позже. Мне жаль, — Лиза слабо улыбнулась.

— Ваше Высокопреосвященство! — пылко воскликнул Лэрд. — Вы же не позволите, чтобы беззаконие восторжествовало!

— Элиза, — голос Саватия был чрезвычайно мягок, даже нежен. Девушка быстро взглянула на него. — Сейчас у тебя более важная миссия…, — Провинциал умело держал паузу. Вдруг по лицу его словно пробежала судорога, и он, быстро шагнув к Лизе, сжал ее руки:

— Ребенок, конечно же, расскажи все! Всю правду! Память о твоих родителях, о твоем отце должна быть увековечена, а его имя очищено! — голос Саватия дрогнул и, отступив от Лизы, он быстро отошел к окну, словно скрывая нахлынувшие чувства.

— Ох, как переживает, — Акулина покачала головой и продолжила шепотом, обращаясь к Лэрду. — Как он переживает! И все ведь внутри, внутри: такую скорбь несет. Он ведь понял, как друга-то не стало: так рыдал, так рыдал. Но никому не показывает, никому, вот даже и Елизавете Львовне! Все в себе держит, даже если бурлит в груди-то. А куда деваться, нас всех бросит, мы вообще погибнем. Вот так и терпит! Ради нас!

— Я слышал, — зашептал Лэрд в ответ. — Они давние друзья.

— Еще с каких пор! — маленькие глазки Акулины блестели.

Лэрд прижал руки к сердцу:

— Я рад, Елизавета Львовна, что вы сейчас в безопасности, под покровительством такого человека, как Провинциал Саватий!

Лиза опустила ресницы. Мысленно Лаки поморщился: этих северян в одной школе тренируют держать бесстрастное лицо?

— Я готов привлечь своих коллег-репортеров к защите имени Льва Соцкого!

— Лир Лэрд, вы же имбериец.

— Верно. Но прежде всего я человек чести, и готов защищать правду до конца. Это моя профессия.

— Император Михаил тоже имбериец, не так ли? Вы уверены, что ваши коллеги поддержат вас и пойдут против — нет, не северного императора — против сына Королевы?

— Если потребуется, я готов и с королевой бороться, — патетично воскликнул Лаки. — Однако, позвольте уточнить, Елизавета Львовна. Ее Величество добра, мудра, благородна — уверен, она сама испытывает глубокий шок. К тому же император Михаил вряд ли занимался этим делом лично… Я думаю, что речь идет о врагах вашего отца в его ближайшем окружении, о мелких завистниках… О людях, которые ввели в заблуждения всю страну! Они не побоялись оклеветать гения! Они должны ответить за свои преступления! Императору просто нужно открыть глаза, привлечь его внимание, рассказать правду! Королевская семья всегда внимательно относилась к нуждам своих подданных, и ценила печатное слово. Я понимаю, что времена Узурпатора тяжело сказались на вашей стране и вам сложно представить власть прессы. Но, поверьте, она велика. Наши королевы всегда понимали это. И император — достойный сын своей Матери, он прислушается к новому мнению. Ведь сейчас никакого противовеса нет! Давайте создадим его! Пусть люди слышат не только голоса клеветников! Свободная пресса — мощный инструмент, Елизавета Львовна!

Случается, что на север «мощный инструмент» попадает с таким опозданием, что уже в принципе не важно, насколько пресса свободна — то, что случилось на материке, давно закончилось. Но мысль эту Лиза благоразумно не высказала, а Лэрду только кивнула, ответив:

— Я благодарна вам за ту любовь, которую вы испытываете к моему отцу и за ваши слова поддержки. Это ценно для меня. Уверена, вы бы нашли с отцом общий язык — он ценил умных, честных, открытых молодых людей. Как жаль, что вы не встретились!

Отец не жаловал имберийцев, но это Лаки знать не надо.

Репортер прижал ладонь к груди:

— Как мне жаль, Елизавета Львовна! Эта рана навсегда останется в моем сердце.

Саватий, расставшийся, наконец, с окном и снова натянувший маску полного бесстрастия, положил одну руку на плечо Лизы, другую — Лэрда:

— Предлагаю вам потрапезничать. А после погуляете в саду, побеседуете!

— Нам не хватит одного дня, — всполошился имбериец.

— Так живите, сколько хотите. Вы — мои гости. Вас никто не потревожит.

— А мы не будем мешать тем, кто сейчас работает в саду? — осторожно спросила Лиза.

— Не будете. Их дело работать, а не судить других. Заодно себя испытают, терпение свое проверят, — категорично отрезала Акулина.

Саватий покосился на нее. Неодобрительно?

— В любом случае, сад не лучшее место для прогулки. Сейчас там жгут листья, мы не сможем долго гулять в дыму, — Лиза гнула свою линию.

— Мы можем поехать в Межреченск, — живо воскликнул Лаки. — Ваше Высокопреосвященство, вы позволите?

— Конечно, — Саватий кивнул. — Хороший вариант. Погуляйте в городе.

Мысленно Лаки потер руки. Не стоит усложнять — девица и девица. Не настолько проста, как живописал Уилли, но все-таки молода и неопытна. Город — это хорошо. В городе девчонку можно побаловать, без оглядки на монастырских, один вид которых не располагает к романтическому настроению.

Лиза тоже поставила себе пять баллов. Осталось придумать как отвязаться от Лаки, когда они будут в городе. Она посмотрела на накрытый стол: интересно, а кто потом это все доедает?

После завтрака в одном из переходов Лизу неожиданно догнал Саватий:

— Вот, держи, Элиза, — бархатный мешочек с золотыми лег в ладонь девушки. — Купи себе, что там вам, девушкам, надо? Платье новое закажи. Несколько прогулочных, домашнее, шляпку там, какую. Если не хватит, скажи, я добавлю. И присмотрись к парнишке, хороший он, Элиза, искренний, честный. Воля твоя, но присмотрись, дорогая девочка.

У себя в комнате Лиза задумчиво поразглядывала деньги. С одной стороны, она была рада внезапно свалившемуся на нее «богатству». С другой — заказ платьев, даже готовых, подразумевал, что Лизин корсет увидит модистка, а этого допустить никак нельзя. Значит, надо оттягивать и даже растягивать занятие «переоденьте девушку из Полунощи» настолько, насколько возможно. А в идеале, не тратить бы деньги вообще… Платья-то ей без надобности.

Странно, еще накануне Лиза думала, что при первой же возможности она выберется из монастыря, и не вернется в него обратно. Сейчас же собиралась задержаться здесь, не меньше, чем на неделю. Появление Лаки, к которому она не чувствовала никакого доверия, было ей на руку. Однако, Лаки давал ей возможность для маневра. Оглядеться в Межреченске, собрать слухи про смерть барона… Винтеррайдер слишком значимая фигура для Севера Империи, его смерть не могут не обсуждать… Да и про наследника наверняка что-нибудь да говорят.

Что она потом будет делать с этими слухами, Лиза старалась не думать.

Дорога путь укажет.

Или нет.

Она только успела рассортировать по кошелькам и тайным кармашкам деньги, когда к ней ворвалась Акулина:

— Вот держи, — в ее глазах неуловимо мерцала насмешка, когда она сунула в руки Лизе старую газету. — Знаю, что Провинциал тебе денег дал. Вот тут, видишь адрес, модистка шьет хорошо, берет недорого, а сестра у нее шляпы делает. Ты тут точно на одно платье больше справишь. Зря ты сегодня согласилась гулять-то, надо было сначала обновки сшить, бедолажная.

— Спасибо. Но разговаривать с репортером я смогу и в старом платье, — любезно ответила Лиза.

— Да разве ж дело в этом. Он такой красавец! А ты как не девушка рядом, смотри, милостыню начнут подавать!

— Думает, Лаки Лэрд выглядит так же неважно? Или жители Межреченска настолько богаты, что подают гостям в камзоле с прошивкой из аксамита?

— При чем тут господин репортер? Я про тебя говорю! Я бы даже в моем возрасте постеснялась гулять такой вот… неподабающе одетой, вот. Что гость-то наш про тебя подумает?

— Я знаю, что думает про меня лир Лэрд на самом деле.

Акулина зорко глянула Лизе в лицо:

— И — что? — жадно и вкрадчиво спросила она.

— То, что я дочь Льва Соцкого. Этого достаточно.

Собеседницу вдруг перекосило:

— Ты нос-то не задирай! А то по нонешним временам это и несчастьем может стать! — она резко развернулась и рванулась к выходу, но остановилась. — Добра тебе желаю, а ты стоишь чисто столповая. Забудь про свой норов-то. Куда тебе деваться? А с этим Лаки, вот имечко-то собачатье, может поживешь как лира хоть несколько лет, глядишь и денег подкопишь.

— А что лир Лэрд уже просит моей руки?

— Руки! — Акулина захохотала. — Какой руки? Он — лир! А ты кто? У них в королевстве таких на порог не пускают.

Лиза прикусила щеку изнутри. Без всякого воспитания хотелось уточнить: насколько это личный опыт самой Акулины и кто именно ее там на порог не пускал.

— Что же, сестра, давайте не будем торопиться. Я благодарна вам за ваши, без сомнения, ценные советы и заботу, но лир Лэрд пока декларировал только одно желание: поговорить, — Лиза постаралась простодушно улыбнуться и заглянула Акулине в глаза. — Брат Саватий отправил меня на беседу сегодня. Разве я могу не пойти? Разве это не будет грехом еще более тяжким, чем просто старое платье?

Акулина пожевала губами, с подозрением разглядывая Лизу.

— Ладно. К модистке-то загляни. Она тебя обошьет, на девушку похожа станешь, а не на чучело какое-то.

— Благодарю вас, — Лиза созорничала и сделала средний реверанс. От неожиданности Акулина слегка отпрянула и диковато скосив глаза, подалась, наконец, к выходу.

Лиза прижала холодные ладони ко лбу. Вот, не дай Госпожица, окажешься от саватиевой помощницы в зависимом положении и припомнит она тогда все прыжки и поклончики.

…Лир Лэрд, должно быть не подозревая об участи, которую ему уготовали Саватий с Акулиной, ждал Лизу у мотора, сияя глазами. Было все-таки что-то чрезмерное в прекрасном лире, но сформулировать для себя, что именно ей не нравится, девушка не могла.

Красив? Без сомнения.

Безупречен? Еще как, хотя здесь у самой Лизы опыта маловато, но, если вспомнить уроки нянюшки и маменьки, то Лаки Лэрд просто образец светских манер. Вот и сейчас он усаживал Лизу в салон так, как будто она была, по меньшей мере, королевной.

И сам не нарушил приличий, расположившись в отдельном кресле спиной к водителю, лицом к Лизе. Вот водитель Лизу удивил: брат Максим? Но — почему? Кажется, ему не по статусу.

— Его Высокопреосвященство уступил нам свой мотор, — воодушевленно сказал Лаки. — А брат Максим был столь любезен, что вызвался сопроводить нас в город и показать самые интересные места.

Лиза почувствовала тоску. Ее задача избавиться от спутника усложнялась. Хоть, действительно, к модисткам езжай.

Брат Максим, свесившись в салон за спиной имберийца, растянул губы в улыбке. В его глазах не было никакой любезности. Может, дело в том, что на этом моторе ездит сам Саватий? Вряд ли в Межреченске много «дворцов» на колесах.

Лиза мало видела машин, а такие ей и вовсе не попадались. Внутри этого салона можно было, наверное, полноценно жить, причем, без сомнения, в роскоши и с удобствами.

— Вы так добры, брат Максим, — слегка склонила она голову. — Я с удовольствием воспользуюсь экскурсией, которую вы для нас проведете.

А лучше просто машину покарауль, добавила она мысленно.

Лаки резко взглянул назад себя. Максим похлопал глазами и скрылся за спинкой водительского кресла. Мотор мягко тронулся с места, поворачивая к Путевым Вратам. Лиза вздрогнула: на пяточке рядом с будкой привратника стояли две женщины, и обеих она узнала. Одна — рослая тетка из самохуда, вторая — та самая мать, которая умоляла Саватия спасти ее дочь. Они оживленно болтали и смеялись.

Стойгнев разглядывал Межреченск.

Городок о таком внимании не подозревал и о визите важного столичного гостя не догадывался, а потому жил своей жизнью, простой и безыскусной. Надо сказать, что жизнь эта, обыденная, как овсяная каша на столе у землепашца, вызывала у Стойгнева глухое раздражение.

Вон возвращается молочница, гремя пустыми бидонами. Толстая, рыхлая, медлительная и коровы у нее, должно быть, такие же — жуют жвачку неторопливо и ни о чем не думают. Во всяком случае князь был уверен в отсутствии интеллекта у коров.

Вот спешит с корзиной осенних роз цветочница. Молодая, быстрая, ну — других не держат. Старые цветочницы работают в лавках, подальше от глаз покупателей, и уже оттуда руководят такими вот барышнями, разносящими букеты чуждых этому городу цветов. Розы в Межреченске цветут только в теплицах, а хозяйка у теплиц такова, что вздрогнешь, коли увидишь. Крепкая баба, настоящая большуха, все семейство держит в кулаке — даром, что цветочками занимается. Должно быть, пьет сейчас утренний чай с бубликами, а не мечется по точкам и теплицам как некоторые тут… по городам Империи. А бублики Флора Михайловна очень уважает. Из столицы пришлось с собой их тащить… Флора — свой человек.

Рысцой, держась в тени, бежит послушник Неспящих. Хм, вот это еще интереснее, и, если Стойгнев прав, то надо сказать Ижаеву, чтоб над маскировкой поработали получше. Впрочем, сегодня уже поздно — все уже сделали и хорошо, если не спалились.

Раздражение вновь плеснуло колючей волной, осязаемо и привычно царапая княжье нутро.

За последние годы он с этим состоянием свыкся. Сейчас даже представить не мог, что у него, дворянина из Золотой книги, может вызвать… радость, например. Не стало Машеньки, не стало чувств. Но остался долг. Он заставлял Стойгнева изображать из себя живого много лет.

Он же толкнул Стойгнева возглавить заговор против Михаила еще в те дни, когда стало ясно, что столицу сдадут. Вместе с Косицыным они прохлопали тех, кто спелся с имберийскими псами. И эти два года дались князю особенно тяжело. Если ли что-то на этом свете, что заставит его вдохнуть полной грудью и почувствовать себя — нет, не счастливым — просто спокойным?

Падение Михаила? Смерть его мамаши? Новое воцарение? Кого? Самого Стойгнева? У соратников мысли именно такие, но его они забыли спросить… Тоска княжья становилась совсем уж горькой, когда Стойгнев мысленно добирался до воображаемой кандидатуры будущего императора.

И нелегким словом поминал он цесаревну Веру Александровну — вышла бы замуж за кого Отец сказал, родила бы наследника или наследницу, а потом исчезала сколько душеньке угодно. Следы свои Великая Княжна так спрятала, что никто не нашел ее до сих пор.

Была девица царских кровей, благотворительностью занималась с невиданным размахом, народникам помогала как никто, наверное, в Империи… А исчезла, как не было ее. Революционная же волна смыла остальных. И от императорского рода Державиных и близкого к ним рода Морозовых никого не осталось.

Дураков, желающих на трон попасть, и зад свой царским наречь хватало, конечно — пучок за пятачок. Но, признаться, не без помощи и стараний самого Стойгнева пучки эти были тщательно прорежены еще в прежние годы. На троне должен быть только достойный. Косицын много трудился над этим. Они все хорошо работали. Им так казалось. Только вот их «хорошо» привело к тому, что теперь на северном троне восседал имберийский отпрыск.

Руб-Мосаньский скрипнул зубами. Королева их переиграла. Одно ладно вышло — Истинный трон в надежном месте. Королевскому сынку довольно и копии. Он об этом все равно не догадывается. А вот истинную корону севера Руб-Мосаньский и сам был не прочь найти. Древняя реликвия как в воду канула. А по преданию именно этот артефакт, подаренный когда-то Ледяными Лордами древнему императору, мог указать достойного, кто может удержать Империю. И архив Паляницина до сих пор не найден. Мнилось Стойгневу, что найдутся там подсказки… да только все ниточки были оборваны.

Князь дернул уголком губ. Королевские псы, что при Михаиле ехали в Империю открыто и почти не стесняясь, даже фальшивую Костову состряпали, да только никакого отклика не получили.

Официально родственники Палянициных из Сливении давно ответили, что знать не знают ни про какие бумаги и архивы… Возможно, ответы могла дать графиня Зинаида Костова, урожденная Паляницина, но она погибла в катастрофе, слетев на моторе с горной дороги в пропасть.

Еще совсем молоденькой девчонкой Зиночка обожала скачки, да не с трибуны на них смотрела, как благопристойные девицы. Нет, ей надо было самой скакать на горячем коне впереди всех… соперников она не терпела.

Когда появились моторы, Зиночка их встретила с воодушевлением и освоила раньше и лучше многих. Говорят, не ездила, а летала по шоссе… до тех пор, пока не справилась с управлением на повороте горной дороги. Стойгнев видел фото той аварии в зарубежных газетах. Ах, Зиночка, Зиночка. В свете ее за глаза звали генеральшей, даром, что только дочь генерала.

Муж ее, граф Костов в аварии выжил, но с той поры полупарализован, нем, а возможно, даже и глух. Во всяком случае, агенты докладывали, что на газеты с вновь обретенной графиней-дочерью он никак не отреагировал. И показывали, и рассказывали, и зачитывали, и во время всего этого действа обнаружили, что старик спит и похрапывает, начихав на тех, кто перед ним представление разыгрывает.

Но имберийцев это не смутило, они лже-графинюшку к папеньке в Сливенское царство даже свозили. Граф, впрочем, снова заснул во время встречи. Родня же его сделала незаинтересованное лицо, мол, нашлась и ладно, а от нас-то что надо? Может, за папенькой желаете поухаживать? Костова, то бишь актриса ее изображающая, что-то наплела о долге перед Империй… Все сделали вид, что поверили.

Неудача врага всегда греет душу, да только и сам Стойгнев был ровно на том же месте и в том же положении. Кого он обманывает? Их положение куда хуже. Имберийцы, нацелившиеся на недра Империи, убрали Соцкого и по всему выходило, что старшего Винтеррайдера тож. А младшему Руб-Мосаньский сам не доверял. Где того носило все эти годы он примерно знал и подозревал, что барон давно под колпаком у имберийцев, хорошо, если не работает на них — уж слишком он богат. Должно быть и у его везения есть цена.

Вот и получилось, что ситуация с недрами Империи почти полностью вышла из-под контроля. И Стойгнев впервые за много лет сказался больным. Напросился у ненавистного Императора в отпуск, в имение, здоровье поправить. Михаил даже обрадовался. Во всяком случае прошение подписал мгновенно. Его секретарь и то дольше вчитывалась в бумагу. Маргарита Сергеевна свела брови, когда Михаил поставил росчерк, и тут же спрятала лицо, приседая в реверансе. Стойгневу тогда впервые и подумалось, что к любовнице Императора они слишком легкомысленно отнеслись. Вернется — надо бы посмотреть на эту красотку поближе.

— Кого Бог наказывает, у того отнимает разум, — пробормотал Руб-Мосаньский, вспомнив Мэй-Мэргарет. Два года смотрел на эту девицу и только сейчас заподозрил, что она не просто красивая кукла из спальни Императора.

В имение он, разумеется, не поехал. И теперь в Межреченске был инкогнито, на полдороге поменявшись местами со своим двойником. Работа у того нынче была нехитрая, лежать в затемненных покоях боярского дома и изображать больного.

Сам же князь собирался под видом купца побывать везде: и в Межреченске, и в Полунощи, в монастырь Неспящих наведаться.

И в Оплот. В Оплот — обязательно. Гарнизон верен Винтеррайдерам, а значит и настоящему Императору… которого у Империи пока нет. Кроме того, был там человечек один. С ним князь лично хотел разобраться, пусть и человечек тот об этом не подозревал.

Купец из Стойгнева вышел не иначе, как первой гильдии. Бороду пришлось чуть ли не от глаз клеить, а иначе… Тут князь, срепя сердце признавал, что выражение лица у него слишком… великокняжье. За такое выражение физии можно по этой самой физии в речном порту Межреченска отхватить люлей. Уж больно там мужики простые, к княжьим рожам не приученные.

Бородища же внимание от истинного обличья отвлекала. И чесалось под ней, пакостью такой… Немолод он скакать по городкам и весям, да страшно, что кто другой окончательно запорет все дело. Они и так почти проиграли. Савва, Савва как же тебя не хватает, крестьянский ты сын Косицын…

Почему-то вспомнился мещанин в коротковатых штанах, который разглядывал Летний Замок на Имперском шоссе, близ столицы. Стойгнев покосился на свои — укоротить? Раздражали его все эти мещане и купцы неимоверно: торгаши, лишь бы чего продать, да в норку копейку утянуть. Дальше этого и не думают.

Князь прошелся по просторной зале и перешел на другую сторону. Сейчас перед ним раскинулась главная площадь, на которой, впрочем, тоже было малолюдно. Дом городского головы, Присутственное место, гостиница с рестораном…

Лет 200 назад в ней останавливался тогдашний Император. Ничего хорошего в его дневнике про эту гостиницу написано не было. Но дневники прочли уже после его приснопамятной кончины, а памятник в честь Посещения отлили сразу, и с тех пор был обречен чугунный император восседать на коне напротив ненавистной гостиницы. Оттого ли он задрал голову к небу? Что этим хотел сказать местный художник за давностью лет было неизвестно, а Ижаев шутил, вызывая у патрона движение бровей, что вполне сходило за снисходительную улыбку: дабы не осквернять столь непотребным видом царственных очей.

Мотор, выкатившийся на площадь перед ресторацией, заставил Стойгнева выгнуть бровь. Кому этот монстр на колесах принадлежит он прекрасно помнил из донесений, как помнил и то, Саватий по ресторациям не шляется. Этот змей предпочитает дела вести либо у себя в норе — ну да, ныне у него целый Замок, который норой язык назвать не повернется, — либо по частным маленьким домишкам где-нибудь в Среднем городе. Привык ближе к нижним улицам ныкаться.

И тот, кто выскочил из машины был князем тоже мгновенно узнан. Лаки-обольститель собственной персоной. Но — как? Не успели донести?

Лаки с изящным поклоном распахнул вторую дверцу, протягивая руку кому-то, кого Стойгнев еще не видел. Кто им потребовался в Межреченске, если прислали Лаки?

Девушка, выходя, едва оперлась на руку Лаки и сразу же ее отпустила. Стойгнев наклонил голову: осанку он оценил. Воспитанием неизвестной явно занимались хорошие учителя. Купеческая дочь? Дворян здесь отродясь не водилось, окромя Патрик-Серебряных, да и те давно вывелись.

Руб-Мосаньский повернул камень на широком браслете. Ижаев явился мгновенно — явно под дверью дежурил.

— Лаки тут, — с усмешкой обронил Стойгнев, не отказав себе в такой мелочи, как посмотреть на выражение лица помощника. Ижаев кивнул. — Да ты, кажется, уже в курсе. Встань сюда, смотри. Почему не доложил?

— Сам только узнал, — одними губами ответил Сергей. Лицо его закаменело.

— Хороший город, чтобы отомстить, — хмыкнул князь. — Девушку знаешь? Кого-то она мне напоминает… Но кого — не пойму.

— Девушку вижу первый раз, — так же тихо ответил Сергей. — Но уже знаю. Это Елизавета Львовна Соцкая, которую Саватий выдает перед монастырскими за свою племянницу. Похоже, Лаки прибыл по ее душу.