Осколки на снегу. Игра на выживание

Глава 36

Люди, тонко чувствующие, могут видеть вещие сны в любой час ночи, когда как остальным такой сон снится только под утро. Те же, кто в исторические времена имел среди предков одаренных, даже судить о времени исполнения сна умеют. Если вещий сон в первую половину ночи снился, то он сбудется в течении года. В середине ночи сон увидал — жди шесть месяцев. А, коли ближе к утру сон смотрел, то срок самый короткий — месяц-два, а то и тем же днем все сбудется.

Жизненный опыт знахарки Агафьи

Салат, именуемый «Оливье» готовится так: отвариваем филе рябчиков и куропаток до мягкости, перемешиваем с желе из бульона и выкладываем кругом на большое блюдо. Затем добавляем варёные раковые шейки и кусочки варёного языка. Всё это поливаем обильно соусом, из белка яиц взбитым с маслом растительным, да горчицею. А по центру блюда выкладываем горкой отварной картофель с маринованными огурчиками-корнишонами. Для баловства взора желательно украсить зеленью да ломтиками сваренных вкрутую яиц. И подавать на стол!

Из книги «Советы опытной хозяйки»

День с приятелем, три с покупателем,

день с женой, что пилит пилой,

а там куш бери, да к Мелетину лети.

Присказка столичных купцов

Огромную сине-белую мигающую вывеску «Трактирного дома Мелетина» Михаил выхватил глазами, когда первый раз — Императором — въезжал в этот город. Смешно, но тогда он чувствовал щенячий восторг от момента, однако, лицо держал суровое — в самом деле, не в его положении прыгать козликом.

Чужой город мелькал перед глазами как картинки в калейдоскопе, сразу же смешиваясь в одно пестрое пятно, но «Мелетин» почему-то запомнился и еще долго Михаил, разъезжая по столице, так или иначе, ориентировался на его вздымающуюся в небо вывеску.

Трактир и располагался на самом верху, у Червонцева взвоза, вдоль дороги, что вела от городских пристаней в самый центр Темпа, к императорскому Дворцу, и сейчас они с Мэй, торопясь, держась в тени Голубиной горы, направлялись к нему, поднимаясь по пологой и длинной улице. Шли в обход, на всякий случай. Хотя… так себе хитрость.

Издалека они могли сойти за парочку подзадержавшихся где-то парней, и Мэй явно была младшим.

А давно он так поздно не гулял. Не от того ли дрожит натянутой струной, мелко подрагивая, непонятное противное чувство…?

Михаил, вспоминая свои вылазки из Норд-Уэста, когда, в юном возрасте бедокурил на холме Роз, а после, поднатарев, не просто околачивался в Нижнем городе, а смело нырял в доки, где люд сначала бьет, а потом спрашивает, — искал и не мог найти в своих воспоминаниях чувство страха. Раньше он и не знал, что это такое.

Ему страстно, до бешеного сердцебиения — нравилось драться в порту. Драться и оставаться практически невредимым, ведь царапины не в счет. Те драки юного Майкла Вентского, которого в Доках знали как Шалого в Маске с Верхнего холма, стали для него полетом, песней, неудержимой музыкой, искусством, которое он без устали оттачивал.

Потом пригодилось.

И страха не было никогда, а вот жажда — во что бы еще ввязаться? — была, и, казалось, никогда он ее не утолит.

Позже он стал спокойнее, рассудительнее, но удаль свою не растерял, и страха по- прежнему не знал. Досаду испытывал, если случался проигрыш. Злость до белых глаз, когда мебель разлеталась в щепки — рука у него тяжелая.

А потом появилась Мэй — отчаянная, веселая, решительная, умная, мягкая, понимающая, верная. Почему вдруг закралось сомнение?

Ему всегда в тяжелый момент было достаточно прижаться лицом к ее плечу, почувствовать ее руку на своих волосах, и любая морока отступала, истаивала без следа.

От этого грахова посланника с его тайнописью одни неприятности, даже когда он лежит бревном.

Михаил десять лет доверял Мэй свою жизнь. Они дрались рядом, но он не боялся ни за нее, ни за себя, и уж точно не опасался удара в спину. Мей не пропустит. Кто угодно, но не она с ее фантастической ловкостью. Любая рукопашная его по-прежнему уносила на своих волнах, даря ощущения полета и делая мир таким четким, что, казалось, он слышит звук крыла бабочки, наперед противника точно зная, что тот сделает.

Он не боялся, будучи уверен в себе, в Мэй, в команде. Да, в портах посмеивались, что он заваливает дикарей снарядами прежде, чем взять и подчинить очередной остров, но он своей командой дорожил, а в снарядах недостатка не знал, и никогда не чувствовал себя виноватым.

По праву сильного.

А сейчас его уверенность сожрали акулы. Мир был обычным, тусклым, негромким, и город выглядел безопасным, но отчего тогда так противно внутри, словно в душу плеснули местного прокисшего киселя?

Младший принц мало общался с отцом. Консорт — человек крайне замкнутый — не стремился к общению со своими собственными детьми. Протокол диктовал им нормы, и муж Королевы никогда не делал больше положенного.

Майкл, помнится, удивился, когда, вернувшись из экспедиции, увидел радость в глазах отца: он, оказывается, ждал и был рад его возвращению.

А накануне нового отплытия, они даже поговорили, можно сказать, по душам.

— Ничего не бойся. Опасайся только предательства.

— Я не знаю такого чувства!

— Просто тебе не за кого бояться.

Младший принц фыркнул мысленно: можно подумать, у отца есть! И о каком предательстве он говорит? Положа руку на сердце, он шел в брак с Королевой доподлинно зная, что его роль сводится к рождению правильных детей. Вряд ли в его случае можно говорить о предательстве.

Да он даже любовницу себе не завел! Нет, слухи принц слышал, конечно, но решил, что это выдумки. Ну, какая любовница из Кейт? Должно быть, слуги это придумали от скуки!

Но с годами, однако, он сам стал просить Мэй быть осторожнее. Она посмеивалась и отшучивалась. Но его просьбы не были продиктованы страхом.

В конце концов, какие-то вещи он мог просто запретить. Она могла сердиться, а в первые годы даже прыгнуть на него драться — за закрытыми дверями их общей каюты. Перед командой и людьми она всегда держалась на полкорпуса позади, и никогда не оспаривала его решения.

А в шутливых драках он всегда поддавался. Отчего бы не поддаться любимой женщине, тем более, их барахтанье всегда заканчивалось невозможно приятно для них обоих, и в эти мгновения Михаил слышал, кажется, даже ток ее крови и шорох времени?

И сейчас, когда она вознамерилась его женить грах знает на ком, он не собирался с ней соглашаться и уступать ее — пусть рациональному — капризу.

Вот только отчего, почему этот каприз возник?

Сомнение вдруг разъело душу страхом так, словно он крабий глаз* проглотил, и сейчас тот выкручивал ему внутренности, превращая их в кровавую кашу.

Или в этом виноват сон, что приснился ему накануне? Как глупо, однако, верить снам.

… А сон был нехорош.

Михаил помнил, что заснул в широкой императорской кровати, когда осознал себя на палубе черного парусника. Он недоуменно разглядывал древесину — черное дерево? Но кто спустит такое судно на воду?

Император оглянулся — команды не было. Он обошел парусник, подтвердив свои подозрения. Его шаги звучали чересчур громко, но звук сразу вяз в глухой тишине этого странного места, где паруса не трогал ветер, а полоска горизонта не светлела неуловимо, давая ориентир. Ни звёзд, ни облаков.

И небо было далеким, слишком далеким, и бездонным как темнота в старом колодце. И морские волны не манили своей первобытной силой, а скорее пугали неподвижной застывшей чернотой.

— Мэ-э-эй! — закричал Михаил, и тут же услышал шорох. Кошка? Откуда? Он шагнул к ней, и зверек исчез. Сзади кто-то хихикнул. Михаил оглянулся, и сердце его оборвалось: Мэй, балансируя руками, стаяла на рее, готовясь сделать первый шаг.

— Знаешь, не так-то легко быть королевской дочерью, — сказала она оттуда.

— Причем здесь моя сестра? — как можно мягче спросил Михаил, боясь испугать ее.

— А еще сложнее быть королевой, — продолжала она, не отвечая на вопрос. — Однажды ты просто можешь не узнать себя в зеркале.

— Ну, что ты! — ласково рассмеялся Михаил. — Ты всегда будешь красоткой!

Мэй исчезла. У Михаила упало сердце.

Дикое рычание потрясло этот черный мир. Огромная красно-рыжая пантера ярилась на палубе. Она была страшна в своей ярости и пока не видела Михаила.

Позади него снова хихикнули. Он резко оглянулся.

— Только ты и можешь помочь, — заметил мужчина со шляпой, полной спелой вишни. Шинаец?

— Ты кто?

Мужчина закинул одну ягоду в рот:

— Наслаждение! Мммм! — он закинул вторую. — Да, только ты один можешь удержать. Больше никто не сможет.

Михаил не успел ответить потому, что вдруг снова увидел Мэй. Она полулежала, прислонившись к битенгу*. Глаза закрыты, голова запрокинута, лицо бледно.

И он, своим неожиданно обострившимся слухом, не услышал ее дыхания.

— Мэй! — в ужасе он шарил руками по ее телу, пытаясь освободить грудь. — Дыши, дыши! Дыши!!!

И проснулся на ногах, сразу широко распахнув глаза, которые еще видели, досматривая сон: Мей сделала вдох.

Впервые в жизни он пробудился вот так, открыв глаза, словно не спал, и его императорское сердце билось так, что он сам оглох от стука. И только безмятежно спящая Мей заставила выдохнуть с облегчением. Сон! Это просто сон.

Но страх… Страх, свивший гнездо в его душе, так и не покинул его, сея непонятные сомнения.

Мэй легко задела его плечом. Они остановились, вглядываясь друг в друга. Ее глаза тревожно блестели.

— Если что-то не так, — одними губами сказала она, — мы можем вернуться. Сейчас.

— Все так. Идем, — ответил он.

Можно подумать, у них большой выбор.

«Трактирный дом Мелетина» готов был принимать разных гостей.

Чистую публику ждали на парадном крыльце, хорошо освещенном, с широким подъездом, выводящим на Червонцеву площадь, через которую, собственно, пролегал сам Червонцев взвоз. Сама ресторация располагалась на втором этаже и отвечала самым взыскательным вкусам. Интерьер единодушно признавался изысканным и роскошным даже в заграничной прессе: здесь в декоре были использованы зеркала и кристаллы, что создавало совершенно удивительную обстановку в залах, а было тех целых двадцать.

Кроме того, гостей удивляли висячим садом с тропическими растениями, которые цвели по своим обычаям, а не по сезону северного города. Там свободно летали певчие птицы, а самые смелые, не страшась, садились на плечи завсегдаев. Публика особого рода висячий сад любила преданной любовью — еще бы, ведь там стояли два фонтана: один с белым вином, другом — с красным. Заплатил за вход, и наслаждайся птичками, вином, да механическую музыку слушай.

Но северяне все же больше ценили чай, и тот подавали без исключения во всех залах «Мелетина» — и богатым купцам, обсуждающим последние новости, и литераторам, бесконечно спорящим о новых веяниях, и артисткам, в сопровождении светских львов, что стремились перещеголять друг друга толщиной кошельков, и университетской профессуре, что не гнушалась здесь проводить свои собрания, и прочей чистой публике, которая слеталась на огни «Мелетина» и готова была платить золотом.

Для тех, кто золотых не имел или сорить ими не стремился, существовал другой вход — не такой привлекательный, и с боку, и без помпезности, и меньше освещенный. Здесь уже было не встретить самых ни богатых купцов Империи, ни знаменитых литераторов.

Ни садов, ни птиц, ни механической музыки.

Тут уже не подавали ни суп из телячьей головки, ни трюфеля, ни по-особому жареных куропаток или тетеревов, ни паровых лещей в молоке, ни матлота** из осетра.

Да и официанты отличались. В этих залах они ни фраков, ни кипенно-белых перчаток не носили.

Так и публика тут деньгам счет ведала и такого этого всякого не просила. Здесь точно знали, что за обед из трех блюд до четырех часов дня с них рубль двадцать пять возьмут, а вечером — уже все два пятьдесят. Но ведь не тридцать, как в т о м «Мелетине», а кухня-то у них одна!

Да, и середнячкам надо чем-то утешаться.

А третий вход трактирного дома смутил бы господ, что любили с парадного крыльца заезжать, и даже ужаснул бы, но он был от них далеко, в самой мало освещённой части огромного здания и смотрел на Кружную площадь. Здесь, в подвале столовались извозчики, рабочие, ремесленники, студенты, — словом, все те, кого объединяет небольшой достаток. И цены тут были весьма доступны, и чистота — условна, и кухню подавали исключительно местную, без изысков: кастрюля супа на стол, да сковорода скоблянки**** — сколько вас за сюда влезло? — сами и поделите, тарелки и ложки с краю стоят.

Подвал не закрывался, кажется, никогда, и ночами привлекал публику, которую никто не назвал бы приличной.

Тут всегда накурено, шумно, дымно, и всем плевать, зачем пришел сюда другой: напиться, забыться или столковаться о чем. И низок***, где торговали спиртным в разлив, и кабинеты, куда не проникал шум общего зала, здесь имелись. За отдельную плату в кабинеты эти даже новомодный салат оливье подавали: ведь даже простому человеку хочется удивить свою спутницу, ежели ему с дамой уединяться вздумается.

Дверь в подвал поддалась не сразу и открылась тяжело, и с таким утробным скрипом, что Михаил невольно поморщился: звук резал уши.

В нос ударил затхлый аромат, а посетители за ближайшими крепкими, но грубо сколоченными столами, равнодушно мазанули взглядами по их с Мэй плащам. Дверь за спиной захлопнулась со страшным грохотом и навстречу им, из низкой боковой дверцы, выскользнул невысокий мальчишка, подросток по виду, замотанный в широкое полотенце, наподобие передника, словно в кокон. Впрочем, он не мешал ему двигаться ловко и быстро.

Михаил сунул ему в руку серебряный. Парнишка понимающе кивнул головой и приглашающе махнул рукой.

Они быстро прошагали мимо прилавков низка с водкой, перцовкой, настойками на зверобое и других травах, закусками в тазах (и Михаилу ударил в нос запах квашеной капусты, грибов, да огурцов), и, наконец, свернули, проходя меж столов в глубину зала, где пряталась еще одна неприметная дверь, которая и вела в коридор с кабинетами.

— Нас друганы ждут, — уронил Михаил небрежно. Больше всего он боялся споткнуться на непривычном ему слове «друганы», а Мэй, которая легко болтала на языке северян, он заранее запретил открывать рот при посторонних. Парнишка вопросительно вскинул бровь и только сейчас Михаил с удивлением увидел, что на самом деле перед ним стоит очень немолодой человек маленького роста.

Он сунул ему в руку второй серебряный и карточку с номером. Служащий вновь взмахнул рукой, и они пошли за ним по бесконечному, тускло освещенному коридору в глубину трактирных недр.

_______

*Речь идет про четочник молитвенный (который называют крабьим глазом) — растение с крайне токсичными красными бобами. На узком конце такого боба — чёрное пятно (глаз со зрачком). Четочник широко распространён в тропиках. Смертельно ядовит.

**Матлот — в нашем мире блюдо французской кухни, готовится из рыбы и овощей, подается с грибным соусом. Матлот называют королем рыбных блюд, однако, в переводе его название звучит как рыба «по-матросски». Кстати, есть еще одно значение матлота — матросский танец, очень близкий к джиге/жиге (любой — английской, шотландской, ирландской).

***Низок — питейное заведение или прилавок в трактире или кабаке, где торгуют спиртным в розлив. Всегда размещается в подвале. Низок и кабак — слова-синонимы.

Скоблянка**** — очень простое и сытное блюдо русской кухни. Готовится всегда на сковороде. Мясо (можно разных видов), картошка, грибы, лук, и приправить сметаной с горчицей и зеленью, — вот и готово.