Лозоходец

Глава 27

Утром меня разбудил Григорий, бой и бессонная ночь дали о себе знать, я едва смог продрать глаза.

– Что за дела у тебя со Старым? – спросил сосед, когда никого не было поблизости.

– Извини, сказать не могу, – я не хотел подставить ещё и его, в нашем случае: меньше знаешь – крепче спишь и дольше живёшь.

– Дело твоё, – нахмурился Гриша, – только запомни, все, кто так или иначе, связывались с ним, заканчивали плохо. Будь осторожней. Сдаётся мне, не по своей воле ты с ним связался.

– Не по своей, – вздохнул я.

– Так и думал, – кивнул сосед, – и ещё раз повторю, будь осторожней.

А в столовой стоило Старому увидеть меня, он бросил завтрак, прихватив лишь хлеб, и подошёл к раздаче, где мы ждали своей очереди на баланду.

– Отойдём, – махнул он головой в сторону.

– Погоди, хоть пайку возьму.

– Добро, потом ко мне, – дед ушёл назад к своему столу.

Пашка вопросительно взглянул на меня:

– Всё в порядке, дядь Егор?

– А то, – улыбнулся мальчишке, – в полном.

Они с Васей уже успели получить свои пайки и ждали меня, зажимая в руках по пятьсот грамм хлеба и счастливо улыбались.

– Вы идите, – подтолкнул я Пашку в спину, – не ждите меня.

– Хорошо, – растерялся он.

Вася, видевший наш разговор со Старым, потащил Пашу подальше от стола деда.

Я дождался свою баланду и подошёл к старику. Тот молча взглянул на место возле себя, и оно, как по мановению волшебной палочки, освободилось. Присел рядом с ним. Старик долго смотрел мне в глаза прищурившись.

– Будем в гляделки играть? – не опустил я взгляда, – на работу пора, ждать не станут, да и суп у меня стынет.

Старый ухмыльнулся:

– Ты скажи, что вчера за бой такой был, – начальник обозлился. Я ж ему обещал профессионала, а смотреть пришлось на твои пляски вокруг Петруши.

– Хотите хороший бой, ставьте меня против мужиков, а не с больными детьми.

– Дитё это, как ты говоришь, – осклабился сильнее Старый, – недавно одной рукой человеку шею сломал.

– Может быть, – согласился я, – это не меняет того, что он больной, даже не осознающий толком своих действий. И бить его… Не по совести…

Дед расхохотался мне в лицо злым, каркающим смехом:

– Ты где здесь совесть видел? Когда тебя как скот в вагоне везли или голодом на перегонах морили? Или когда на рудник отправили? Или когда приблуде твоему, заморышу пайку в кусок хлеба назначили? Не за него ли вступился, а? Молись, чтобы начальнику не до тебя было, иначе этот бой может стать последним. А повезёт ещё раз выйти, не включай размазню, бейся. Иди, я всё сказал.

Он отвернулся от меня, придвинув к себе тарелку. Я подхватил свою порцию и выпил её, не присаживаясь за стол, хлеб доел по дороге во двор.

Нас снова погнали к шахте. Разобрав тележки и лопаты, мы двинулись вниз в тёмный зев рудника. Однако ещё по дороге я заметил, что все зеки останавливаются возле входа, переглядываясь друг с другом, а около прииска мечется бригадир.

– Что произошло? – Приблизились мы с Мишей и Григорием.

– Вода в шахте, – ответил кто-то, – работать нельзя.

Бригадир Дьяков остановился возле нас:

– Если Чигуров узнает…, – он потёр шею, шумно сглотнув, – это же самая перспективная разработка была.

– Дайте я гляну, – подошёл к нему ближе.

– Ты? – Расширенными от страха глазами бригадир уставился на меня, – что ты можешь?

– Я колодцы чищу, чистил. Знаю, почему топит иной раз.

– Иди, мил человек, – Дьяков подхватил меня под руку, – глянь. Авось и обойдётся. А нет, все в карцер пойдём.

– Фонарь дайте.

Мне тотчас принесли светильник, я прихватил лопату для вида и шагнул в темноту. За мной Дьяков, Григорий и конвоир. Одному работать не дадут, расстроился поначалу, надо как-то незаметней всё делать.

Вода стояла высоко, затопив почти всю поверхность. Я подхватил лопату и шагнул на лёд, намёрзший за ночь.

– Не ходите за мной, – обернулся к сопровождавшим, – провалимся под воду.

Люди остались на «берегу». Так-то лучше. Я добрался до конца шахты, здесь лёд был тоньше, бьющий ключ не давал озерцу, натёкшему за ночь, замёрзнуть. Копали слишком глубоко, и грунтовые воды прорвались не поверхность, под давлением, выплеснулись в шахту. Присел на корточки, положив руки на примороженную гладь. Мы слишком глубоко зарылись, нормальных геолого-разведочных работ здесь не проводилось, и ежу понятно. Вчера чуть-чуть не достали до грунтовых вод, но ручей всегда проложит себе дорогу, а нам «повезло» прорыть глубже уровня замерзания. Весной шахту затопит окончательно. А пока, думаю, можно помочь.

Я сосредоточился на своих ощущениях и впервые «увидел» подземные ручьи, которые подобно артериям пролегали в земле. Странно, но замёрзшие, они ощущались чётче, возможно, потому, что изменилась структура вещества и из-за её статичности. А вот и мой «бунтарь» – небольшой родник, пробивающийся на поверхность.

Отрешился от шума, доносящегося от входа в шахту, и начал «разговор»… Просил уйти воду глубже, не топить рудник. Показал ей людские смерти. Сдаётся мне, слова Дьякова, о том, что нас отправят в карцер, отнюдь не метафора.

Услышала… И подо льдом начала стремительно образовываться пустота, лёд предательски затрещал, я быстро отошёл ближе к краю получившегося водоёма.

Родник ушёл, а вот все последствия убирать уже нам. Придётся долбить. С этими мыслями я и подошёл к Дьякову. Глаза того полыхнули искренним восторгом и облегчением:

– Как тебе это удалось, Бугаев? Боги послали тебя к нам, не иначе, – он ринулся вглубь, убедиться, что всё сказанное, правда.

Ко мне подошёл Григорий:

– Выходит, ты водознатец…

Он не спрашивал, утверждал.

– Надеюсь, болтать об этом не станешь, – отпираться было бесполезно, чувствовалось в моём неоднозначном соседе что-то… Наверное, знание, недоступное многим из обывателей и мудрость.

Григорий хитро взглянул на меня:

– Зачем спрашиваешь, когда ответ заранее знаешь? Придумывай, как отвираться будешь, вон, Дьяков бежит вприпрыжку от радости, – улыбнулся он, хотя шагов бригадира слышно ещё не было.

Однако через полминуты мужчина оказался возле нас. Теперь уж настала моя очередь удивляться проницательному товарищу.

– Как?! Егор! Чудо какое-то! Что там было? – засыпал меня Дьяков вопросами.

– Сами виноваты, – пожал я плечами, – рыть нельзя глубже. Вода здесь всегда была, её лишь плывуном прикрыло, а мы его потревожили, повезло, что совсем шахту не притопило.

Врал я вдохновенно, собирая всё подряд, что пришло в голову.

Дьяков внимательно слушал и кивал:

– Хорошо, сделаем всё, как скажешь. Потеряем шахту, в лагерь нам можно не возвращаться. Спасибо, – он шагнул мне навстречу и протянул грубую ладонь.

Увеличивать смену нам не стали, как мы того опасались. И после обычных двенадцати или чуть больше часов все направились в лагерь. Подъём по капризной лестнице, так и норовившей скинуть зазевавшегося человека вниз и вот, открываются ворота. А за ними… Чигуров в окружении охраны.

– Бугаев! За мной!

Начальник двинул вдоль стены, я за ним, а вслед мне тревожные взгляды в спину. Мы обошли лагерь, там, где виднелась женская колония, был спуск к лесу, с другой стороны стены.

Зоны стояли друг напротив друга на разных сопках, но считались единым лагерем, и всем заправлял здесь Чигуров.

Он шёл впереди меня, легко преодолевая кочки и неровности, я же еле волочил ноги после смены в забое. Конвоиры подгоняли меня прикладами.

Начальник остановился возле первой полосы деревьев и обернулся:

– Выходит, пожалел ты нашего Петрушу, – на губах его блуждала безмятежная улыбка, от которой меня продирало до самого позвоночника.

– Где же пожалел, когда голову ему разбил и чуть шею не свернул.

– Ты верно решил, что можешь выбирать, как драться на ринге? Мне нужен бой! Настоящий! Не ваши пляски, – скривился он, – расстрелять.

Короткий приказ буквально ошеломил меня, ноги точно приросли к месту. В голове мелькнула лишь одна мысль, как же дети и Даша?

Охранники подтащили меня за тулуп к дереву, прислонили спиной к стволу, наставив ружья. На меня смотрели чёрные дыры их дул, безразличные, как сама смерть.

Шли долгие секунды, а дыхание замерло где-то в лёгких…

– Отставить, – вяло махнул рукой Чигуров, – в следующий раз, – подошёл он ко мне, глядя своими бесцветными жуткими глазами, – я их не остановлю. Подумай, когда решишь снова подвести меня. Дойдёшь сам, пропустят.

Он махнул рукой конвоирам, и они пошли назад даже не оглядываясь. Я не мог понять, почему меня оставили одного. Не побоялись, что сбегу. И только сейчас заметил слабую позёмку, что скоро наберёт силу и превратиться в пургу.

Набрав пригоршню снега, протёр лицо, ещё чувствуя объятия смерти, что сегодня подобралась как никогда близко. Сел, облокотившись о дерево, и прикрыл глаза. Надо бежать. Но как? Сейчас? Искушение так велико. Вьюга укроет мои следы даже от собак. Только и меня засыпет снегом, заведёт в леса, непонятно куда. Шанс на то, что я выживу процента два из ста. И Пашка. Не мог я бросить мальчонку одного здесь. Стоило нам переступить ворота лагеря, понял это. Откинулся назад, ударившись затылком о ствол. Надо возвращаться, иначе скоро тропку заметёт. Снега коварны, под ровной пеленой притаились ямы. Ухни туда и выбираться будешь вечность.

Краем глаза мне почудилось движение за деревьями. Я осторожно поднялся, стараясь не шуметь, и подошёл ближе. Под высоким кустом, одетым белым бархатом снега, сидела молодая женщина, прижимая к груди какой-то свёрток. Она тихо всхлипывала. Я огляделся, ища охрану. Никого. Странно, кто отпустил её одну?

– Эй, – окликнул тихо.

Женщина встрепенулась, вскочила на ноги, приготовившись бежать.

– Не бойся, – вышел из-за дерева, подняв руки, сам не знаю, зачем, – я не причиню зла. Я зек. Из лагеря, – уточнил зачем-то.

Она бросила на меня взгляд исподлобья:

– Иди, зек, куда шёл.

– Тебе нужна помощь?

– Нет. Иди, – мотнула она головой, – как тебя вообще выпустили… Или сбежал? Это ты зря…

– Не сбежал. Вот, назад возвращаюсь. Позёмка поднимается, тебе тяжело будет вернуться. Или сама беглая?

Женщина горько усмехнулась и покачала головой, всё так же прижимая странный свёрток к груди.

– Меня Егором зовут, – почему-то было ощущение, что нельзя её оставлять одну, – идём со мной.

– Надежда я.

Имя не вязалось с обстановкой. Надежда. В месте, где надежды не было совсем.

– Иди, Егор, – начала она и запнулась, – а хотя, погоди. Обожди меня там, чуть подальше. Назад и правда тяжело будет.

Я отошёл, не теряя женщину из вида. Она опустилась на колени, вырыла руками ямку в снегу, положила свёрток и почти лбом уткнулась в него:

– Господи, за что, – послышался то ли стон, то ли рыдание. Женщина взяла себя в руки, загребла снегом ямку, поднялась и пошла ко мне. Я отступил чуть дальше, чтобы не смущать её.

Вцепившись в рукав тулупа, Надежда шагала по глубокому снегу.

– Что ты здесь делала?

Она остановилась, подняв на меня покрасневшие от непролитых слёз глаза:

– А ты и правду не понял ничего?

Я молча мотнул головой.

– Ребёнка своего хоронила, – Надежда заговорила вдруг взволнованно и быстро, словно слова сами рвались наружу, пытаясь вымыть спрятанную в сердце боль, – сегодня родился. Мальчик. Крикливый, сильный.

– Прими мои соболезнования… Почему же его не стало?

– Придавили…

– То есть… Как?! – тогда я и правда не понимал, что происходит.

Надя села прямо в снег, поджав колени и обняв их руками:

– Ты, верно, совсем недавно здесь?

Я кивнул.

– Знаешь сколько мужиков в охране, Егор? – Вопрос был риторическим, она не ждала ответа, – и каждый до женского тела охоч. Повезло тем, кто пострашнее или с увечьями какими. Таких почти не трогают. Остальных же… Охранники, повара и даже «блатные», у кого есть возможность купить… От этого дети и родятся, – она смотрела перед собой остекленевшим взглядом. Теперь мне удалось разглядеть её. Тонкие аристократичные черты, большие голубые глаза, из-под платка выбилась светлая прядь. Надежда была красива. На свою беду…

– Нас отправляют сюда, – продолжила она, – избавиться от них. Обычно жалеют, давят детишек. А иногда и с живым уходят…

В горле застряли вопросы, но Надя и не думала умолкать, сам ответив на них.

– Чигуров его отец. Я здесь не так давно… поначалу он только меня к себе вызывал. Потом, как забрюхатела… Отдал… Им…

Женщина уткнулась в колени:

– Сегодня пришёл… Когда сын родился. Забрал его, а потом… Вернул уже… И велел… Велел сюда идти.

– Но весной? – вопрос повис в воздухе.

– «Подснежники» соберут. Им не впервой.

– И всех?

– Нет, – покачала головой Надежда, – иных детей на большую землю отправляют в детдома. Пояснительную пишут, дескать, прибыла брюхатая. Только так везёт единицам. Или кого из слишком «правильных» охранников убрать надо. Донос и ребёнок, как доказательство, а мать всё что угодно подпишет, лишь бы дитя живым осталось.

Я почувствовал, как волосы зашевелились у меня на голове. В мыслях не укладывалась подобная жестокость.

– Идём, Егор, – протянула мне руку Надежда, – пора. Скоро заметёт. Ты мою исповедь невольную…

– Я никому не скажу, – ответил тихо, помогая ей подняться.

Надя шла тяжело, ещё по-утиному переставляя ноги. Так бывает первые дни после родов. Она опиралась всё сильнее на руку, скоро почти повиснув всем телом.

Мы шли молча, думая каждый о своём. На полпути к вершинам сопок, где стояли наши лагеря, тропа разошлась в стороны.

– Спасибо тебе, Егор, – едва приподнялись уголки Надиных губ, – и за то, что выслушал тоже.

Я махнул рукой, говорить хоть что-то казалось мне глупым. Желать удачи? В чём? Звучит, точно насмешка. Сказать, чтобы берегла себя? Тоже не то. Так и ушёл, молча. Добрался до ворот, охрана приоткрыла створку, пропуская меня. Вопросов не задавали, и на том спасибо. Добрёл до барака и бухнулся спать. Во сне мне виделись дети, мои дети. Стёпка, Танюшка, Самир, Равиль. И Чигуров, жадно тянувший к ним свои руки, что больше походили на когти хищного зверя.