Лозоходец

Глава 17

Следующие три дня мы тряслись в вагоне.

Холодно, голодно, но хотя бы была вода.

Как ни странно, я не заболел. Сам удивился несказанно. Всё ожидал боли в горле, но нет. Даже насморка не было.

Нас выпустили лишь единожды, но не для того, чтобы мы могли прогуляться. Из вагонов вынесли мертвецов, в основном маленьких детей и стариков. Конвойные дали мужикам лопаты, мы рыли и долбили мёрзлую землю, копая могилы. Далеко от состава уходить не позволили, так что пришлось хоронить почивших чуть ли не под колёсами вагонов.

Я остервенело махал лопатой, стараясь не смотреть на убитых горем матерей. Кто-то тихо плакал, но у большинства слёз уже не было. Они воспалёнными глазами с красными веками следили, как готовится последнее пристанище для тех, кого обещали любить и беречь. В последний раз прижимая к груди окоченевшие трупики своих детей.

Краем глаза я заметил женщину, что брела вдоль вагонов. Взгляд её был безумен, с головы слетел платок, всклокоченные волосы трепал ледяной ветер, но она ничего не замечала. Рот её кривился от подступающих рыданий, руки нервно теребили ворот короткой кацавейки. Женщина подняла глаза и заметила солдата, что стоял подле вагона, в один момент её лицо исказила гримаса ненависти, такой лютой, что казалось, убить она способна взглядом. Зарычав не хуже матёрого волка, в один прыжок она преодолела расстояние до конвоира, вцепившись руками в его волосы. От неожиданности солдат, молодой мужик с простым, немного придурковатым лицом, выронил ружьё и отчаянно взвыл. Когти женщины оставляли кровавые борозды на его щеках, конвойный крутился на месте, не в силах отцепить от себя ополоумевшую от горя мать. Женщина трепала его, как куклу, откуда только взялись силы в этом исхудавшем теле? Другие военные, точно очнувшись, поспешили к месту драки. Первым успел долговязый чернявый мужик, он подбежал к напавшей, улучшил момент, когда та развернулась к нему спиной, и воткнул штык ей под рёбра. Она не кричала, опустила руки, оставив свою жертву, изо рта потекла струйка крови. С натугой солдат вытащил штык, женщина осела на землю, лицо её стало на диво спокойным, она обвела взглядом сгрудившийся вокруг народ, закрыла глаза и завалилась набок.

Пострадавшего солдата увели в вагон, тот на ходу подвывал, держась за чудом сохранившийся глаз, бровь над ним висела лохмотьями, точно его драли дикие звери.

– Чего встали? – рявкнул конвойный. – Копайте!

Мы принялись за работу, с которой нескоро покончили. Выкопать нормальные могилы нам не дали, едва углубились в землю сантиметров на сорок, как солдаты велели хоронить.

– Как же можно вот так? – возмутился кто-то.

– Пристрелю, – последовал короткий ответ.

К нашим вагонам быстрым шагом подоспел офицер, что ходил со мной к колодцам. Выслушал солдат, нахмурился:

– Больше остановок не будет до самого Таёжного.

Более, не обращая на нас внимания, ушёл обратно.

Не дав толком захоронить умерших, нас разогнали по вагонам, и состав тронулся.

Со мной рядом притулился согбенный старичок, непонятно как державшийся все эти дни. Он и по вагону передвигался, еле волоча ноги.

– Таёжный, это где? – спросил я у него.

– Посёлок это, – ответил мужик, сидевший с другого бока от меня, – был он высок и кряжист, хоть и не стар, а волосы паутинкой покрыла седина, – дальше пёхом пойдём до самой Оби. До Томска только один путь железной дороги идёт, не про нашу честь.

Поезд громыхал колёсами по рельсам, дышать в вагоне было нечем. Кто-то падал в обморок, на него не обращали внимания, не пытались привести в чувство. Люди одурели от голода и духоты. Младенцы, те, кому повезло остаться в живых, сорвали горло от крика и теперь едва слышно сипели. Дети постарше лежали на узлах или коленях взрослых, уставившись пустыми глазами в потолок. Время утратило всякий смысл. Мы будто погрязли в сером тумане небытия.

К исходу третьего дня состав остановили посреди леса, перед конечной нашей станцией – посёлком Таёжным. По очереди открывали вагоны, заставляли мужиков выносить трупы. Хоронить не разрешили, мы просто сложили их на опушке подступающего к железной дороге леса.

В нашем вагоне умерло несколько детей и две женщины. Когда мы закончили с почившими и развернулись, чтобы идти к вагону, я почувствовал странное: между лопаток засвербело, как бывает, когда кто-то смотрит в спину. Казалось, мертвецы провожают нас взглядом. Не осуждающим… оттого становилось только хуже… ожидающим…

На станции нас выпускали по одному, комендант или другой начальник, звания и должности потеряли для меня всякое значение, спрашивал имя, фамилию, статью. Дальше наши ноги заковали в кандалы. В тайге легко затеряться и побеги не редкость.

По ряду переселенцев прошелестел шепоток: составляют списки на установление норм довольствия. Говоря проще, нам дадут с собой еды. Не знаю, обрадовала ли эта новость. Всё потеряло смысл. Даже сама жизнь. Мы шли, говорили, что-то делали, точно роботы.

На ночь нас отправили в сараи. Люди жались друг к другу, пытаясь согреться. Через щели в стенах врывался ярившийся ветер. Как назло, замела метель, колючие снежинки мелкими иглами впивались в кожу. Тёплая одежда не помогала. Казалось, сами тела наши сравнялись с температурой воздуха. Не чувствовались ни руки, ни ноги.

Конвоиры, оставленные для охраны и оттого недовольные, принесли еды. Впервые за всё время пути. Холодная баланда не давала сытости и не согревала. Она комом встала в животе. Многих рвало после голодовки, желудок отказывался работать. Самые смышлёные ели хлеб отламывая его по чуть-чуть, запивая понемногу супом и тщательно пережёвывая. Я свой паёк проглотил сразу и тут же пожалел об этом. Живот скрутило так, что не мог сделать и вздоха. Сунул свой кусок хлеба в карман, скукожился около стены, стараясь унять очередной спазм.

– Ты походи, милок, оно полегше станет, – толкнул меня в бок какой-то сердобольный дедок, – нельзя сразу так, закидывать всё в себя. Помаленьку надо, – прошамкал он беззубым ртом.

Я поднялся на ноги, ходить в сарае было негде: два шага туда и обратно вдоль стены. Вскоре желудок противно заурчал, принявшись наконец за работу. Пошла отрыжка и боли отступили.

На рассвете нас вывели на улицу, вдоль сараев стояли телеги: гружёные и пустые. Туда складывали мешки с крупой, хлеб, консервы. Толпа оживлённо загудела. Впрочем, радость длилась недолго. Нас начали строить вдоль подвод. Впереди «каторжные», нам велели заковать и руки, далее шли спецпереселенцы. Ножные кандалы с них сняли, объединив цепями по четыре человека. Женщины шли свободно, а детей разрешили разместить в телегах.

– Пошевеливайтесь! – послышался зычный голос кого-то из конвоиров. – До темна поспеть надо.

Солдаты начали торопить народ, колонна двинулась вперёд. Заснеженная дорога шла мимо высоких елей, что стояли вдоль обочин, как часовые. Казалось, и они были приставлены, чтобы охранять нас. Одетые в белые шубы, деревья нависали над нами, говоря, что бесполезно искать среди них спасения.

Я шёл с трудом, кандалы мешали, шумно звякали при каждом шаге. Пытался рассмотреть свои стальные колодки, такие самому не снять, а бежать в них – самоубийство. Мало того что тебя сдадут в первой же деревне, так ещё и движения существенно ограничены.

Зима в тайге уже давно вступила в свои права, по бокам от дороги высились сугробы. Не стоит и мечтать выжить в зимнем лесу. Оголодавший организм не выдержит и суток на морозе. Побег откладывается, – крутилось у меня в голове. А вместе с тем, всё чаще всплывала картина с лежащей посреди двора Дашей и горящим домом позади неё.

Полдня прошли молча, потом народ начал потихоньку переговариваться. Что поделать. Человек – существо социальное, нельзя ему одному. Хочется за весь день хоть с кем-то словом перемолвиться.

– За что тебя? – толкнул меня в бок невысокий мужичок, семенящий маленькими ножками в своих кандалах.

– Пятьдесят восьмая.

– А пункт? – блеснул он глазами.

Этого я у Троицкого не спрашивал, наверное, стоило. Хотя… Какая разница. А в документах всё есть. Сами потом скажут.

– Не помню, – отбрехался я, – плохо было, почти в бессознанке.

– Бывает, – кивнул словоохотливый сосед, – меня Карпом зовут. Карп Ефремович, стал быть.

– Егор, – односложно ответил я ему.

– Ну, будем знакомы, – улыбнулся мужик.

Он был неплохо одет: цигейковая шуба, на голове треух, на ногах новые валенки, руки в толстых рукавицах. Дорога давалась ему тяжело, он то и дело снимал шапку, утирая пот с блестящей на солнце лысины. Круглые глазки стреляли по сторонам, не упуская и малейшей детали.

– Куда нас дальше, знаешь? – не выдержал я. Неопределённость изматывала.

– О, братец, ты и это промохал? – покачал Карп головой. – Погоди, добредём до Томска, там разберутся. Документики-то твои вон, – кивнул он в сторону, – у начальства, – сам-то откуда?

– Степной край, село Кривцово.

– Я тоже деревенский, – заулыбался Карп щербатым ртом, – Веденеевка зовётся. Хорошо там, – мечтательно поднял он глаза, – особливо весной, когда яблони цветут. У нас их знаешь сколько? Выходишь на крыльцо, а деревня точно пологом бело-розовым укутана, всё в цвету. И лес рядом, а оттуда запах летом духмяный грибами да травами. Эх, нескоро вернусь таперича.

Карп засмолк, поддавшись нахлынувшим воспоминаниям.

И у меня перед глазами неслась та короткая жизнь, что провёл я здесь. Золотые нивы, разбросанные средь лугов. Величавый лес, точно хлебосольный хозяин, кормивший каждого, кто к нему пришёл. Наш дом… Жена и дети…

Снова бросил взгляд на кандалы. Куда бы ни закинула меня судьба, хоть на край света. Клянусь вам, родные, я вернусь.