Лозоходец

Глава 20

И ещё три дня пешего хода, потом поезд, вагоны для скота и пронизывающий холод. Морозы крепчали, утром мы просыпались с примёрзшими к железной стене волосами, отдирали их, иногда вырывая с корнями. Голод и новые смерти. Партия наша стремительно сокращалась. Детей не стало почти половины, а с ними и стариков.

Сейчас я вспоминал те видео, что смотрел в своём мире. Тогда искренне возмущался жуткими условиями, в которых жили ссыльные, но и подумать не мог, что мне доведётся испытать нечто подобное на собственной шкуре. Сидя в уютной квартире и читая про тридцатиградусный мороз, мурашки сами собой начинают бегать по коже, здесь же… Обморожения рук и ног, ушей и носов. Кожа поначалу краснела, потом начинался отёк. Далее появлялись водянистые пузыри, как при ожоге. И хорошо, коли так. А вот если рука или нога начинала темнеть, приобретая синюшный оттенок, пиши пропало. Дальше гангрена, сепсис и смерть.

Пришлось мне повидать женщину с почерневшим носом и ушами. Глаза её смотрели в пустоту, и я сомневался в том, что она способна что-либо чувствовать. Вероятно, сошла с ума от тягот пути. Её почерневшая кожа напоминала сожжённую бумагу, казалась такой же хрупкой, тронь, и она рассыплется пеплом. Покрасневшие щёки, покрывала россыпь волдырей. Она сидела у стенки, не замечая холода, и качалась из стороны в сторону, точно маятник.

Умер и мой разговорчивый попутчик Карп. Не выдержало сердце. Обнаружилось это утром, один из уголовников подошёл к нему, прикрыв смотрящие в потолок поблёкшие глаза.

– Повезло, – бросил он коротко.

– Почему? – наивно спросил я.

– Думаешь, лучше в тайге лес валить? – зло обернулся ко мне заключённый.

Бочком, бочком подобрался к мёртвому Карпу плюгавенький мужичонка, стащил с рук тёплые варежки, обернулся кругом, не смотрит ли кто, не претендует ли на свою долю добычи? Но народ ещё не настолько потерял стыд. Пока ещё никто не решался грабить мертвецов. Лишь самые отчаянные. Мужичок, пугливо озираясь по сторонам, стащил верхнюю одежду и валенки, снял стёганые штаны. Быстро натянул всё на себя и отошёл в сторонку. Потом это станет обыденным делом, мёртвым хорошая одежда ни к чему. Да и сейчас мало кто обращал внимания на то, что творится вокруг. Люди впали в оцепенение, оживляясь лишь тогда, когда приносили пищу.

Выгрузили последнюю партию спецпереселенцев, им ещё предстоит долгий путь к месту ссылки. А к нам добавили политзаключённых и уголовников, с которыми мы отправимся уже до самого конца.

Наши вагоны ехали день и ночь, иногда простаивали в тупиках, когда ждали другой состав, к которому нас должны были перецепить. Люди тихо ворчали на тяжёлые условия. Знали бы мы тогда… Потом, замерзая среди заснеженных сопок Магадана, эти скотные вагоны виделись нам райским местом, где не задувают лютые ветра и у тебя есть все шансы проснуться утром.

Железная дорога закончилась. Нас выгрузили вдалеке от населённого пункта, отсюда предстоит добираться пешком.

Наплевав на предписание, нас не стали заковывать в кандалы. Да и куда бежать, когда вокруг лысые сопки, покрытые настом, в который проваливались ноги так, что приходилось выдирать их из-под снежной корки? Лесов было мало, лишь кедровый стланик распластал свои пышные ветви над белой пеленой.

Не было подвод, не было лошадей. Весь оставшийся груз мы тащили на себе. По вечерам ставили матерчатые палатки, то ли из парусины, то ли ещё из какого плотного материала, на морозе не сильно-то разглядишь. Огонь разводили в железных бочках, что сиротливо стояли под серым небом, ожидая новую партию заключённых. Тепла от них было мало, зато вдосталь вонючего дыма. Ночью у многих волосы прилипали к выстуженной земле, выдирали с корнями. Лучше самому, чем ждать конвоира, который одним рывком снимет с тебя скальп. Пища стала совсем скудной, иногда просто хлеб и горячая вода.

Тех, кто не мог идти, бросали прямо посреди снежной пустыни на верную смерть. Возиться с ними никому не хотелось. Мы просили по вечерам надрать хотя бы ветки стланика, чтобы утеплить палатки, но и это нам запретили.

В пути ко мне прибился четырнадцатилетний мальчишка, Пахом. Он поначалу шарахался ото всех, видать, мальцу уже досталось. Но потом, приметив, что я не проявляю агрессии, стал идти рядом, не пытаясь заговорить. На ночь попросился со мной палатку, а после шёл хвостиком по пятам за мной. Постепенно страх его отступил, и Пахом, которого я стал называть Пашкой, разговорился.

Мальчишка еле поспевал за нами, кутаясь в большой тулуп, что был велик ему размеров на пять, шапка то и дело сползала на уши, валенки спадывали на каждом шагу.

– Где же ты одёжу такую раздобыл? Того и гляди вывалишься из неё, – спросил я его, пробираясь по снегу. Солнце стояло высоко над горизонтом, только небо, как обычно, застилала серая пелена, отчего наша звезда выглядела маленьким жёлтым шариком, от которого не было ни тепла, ни света.

– Тятькино, – насупился парнишка, – в дороге он того… помер.

– Прости, – я положил руку ему на плечо.

Мальчишка был до чрезвычайности худ, непонятно, как ещё умудрялся поспевать за нами. Даже через тулуп прощупывались торчащие кости.

– Ничего, – махнул он рукой, стараясь справиться с одышкой. Дышать здесь было тяжело, каждый вдох давался с трудом, – я уже привык. Нас с отцом отправили сюда, будто бы мы испортили казённое имущество. Да только враньё всё это, сосед наш позарился на коров, что у нас были, вот и написал донос. Хорошо хоть мамку с младшими не тронули. А всё одно, скотину со двора свели. Как там мама теперь? – шмыгнул он носом.

– Не кисни, им всяко лучше, чем тебе.

Вечером, когда идти больше не было возможности, мы снова поставили лёгкие палатки, которые не защищали от холода, но хоть немного спасали от ветра. Мороз крепчал, конвоиры говорили, что скоро он опустится до минус пятидесяти, а пока нам везло с погодой.

Растопили печурку, что смастерил кто-то из железной бочки. Набрали снега и согрели воды, стараясь напиться кипятка, чтобы стало немного теплее. Утоптали наст в палатке, от нашего тепла он будет таять всю ночь, а утром мы станем отдирать примёрзшую одежду. Глядя, как укладывается Пашка, я подошёл к нему и расправил широкий воротник тулупа:

– На нём спи.

– Я же в шапке, – возразил парнишка.

– Все в шапках, а поутру всё одно, волосы ото льда отдираем.

Пашку передёрнуло, видать, тоже пришлось с этим столкнуться. Он выпростал тулуп повыше и улёгся, натянув ушанку поглубже на голову.

Одно было легче. С нами больше не было детей. Их страдания переживались сложнее, чем свои собственные. Непонимание в наивных глазах, отчаянная скорбь и мучения от голода. Малютки не знали, за что взрослые стали вдруг так жестоки. И почему им надо ехать куда-то далеко.

Не было больше детских смертей и это хоть немного радовало.

Правда, с нами шло несколько женщин, осуждённых за проституцию. Вот такой пердимонокль. Секса не было, а охочие до него находились. К бабью, как называли их конвоиры, относились без привычного пиетета. Никто не уступал лучшие места, не спешил с помощью. В этом суровом крае они были одними из нас – зека. Иные и здесь старались обаять мужиков и выторговать себе ночёвку потеплее. Но куда там. Холод заморозил все инстинкты, кроме одного – выжить.

К нам с Пашкой прибилась было такая. Высоченная, что та каланча, дородная бабища. Я с трудом представлял желающих её любви. Наверное, уж совсем отчаявшиеся невезучие ловеласы. Звали её Оксана.

Поначалу она с деланным радушием пыталась заботиться о Пашке, но мальчишка только бурчал в ответ на вопросы и уходил в сторону, когда она пыталась поправить ему одёжку. Ночевать женщин отправляли в отдельную палатку, и это обстоятельство несказанно меня радовало.

На следующий день Оксана примостилась рядом с нами, пытаясь завязать разговор.

– А ты откуда, чернявенький? – спросила она меня, кокетливо (как ей казалось) скосив глаза в мою сторону.

– Из Степного края, – ответил я сухо, отходя подальше.

– Далеко же тебя занесло, – присвистнула она, – уголовка?

– Пятьдесят восьмая, – разговаривать с ней не хотелось, однако и молчать было почему-то неудобно.

Оксана понимающе кивнула.

– Мне-то как тяжко пришлось. Совсем, почитай, одна осталась в городе. Дети на руках малые, кормить всех надо. А откуда деньги взять. Муж ведь работал, я по хозяйству больше.

Она смахнула несуществующую слезинку, шмыгнув носом-картошкой. Скривилась, будто вот-вот расплачется.

– Послушай, – я остановился, переводя дыхание, – мне неинтересно, что с тобой случилось. И рассказывать никто не просил. Мы дойдём до лагеря и поминай как звали. Стоит ли изливать душу перед незнакомцем.

– Злой ты, – огрызнулась женщина.

Я молча пожал плечами и потопал дальше.

– Так её, дядь Егор, – подоспел за мной Пашка, – прилипла, что банный лист к за…, сами знаете к чему, – смутился он.

– Всем здесь нелегко, – ответил я, – зачем заводить знакомства.

– А со мной? – робко взглянул он на меня.

– С тобой другое дело, – улыбнулся ему, – мы, может, ещё возвращаться вместе будем.

– Точно, – довольно кивнул парнишка, задирая повыше мосластые ноги.

И снова сопки, снег, кусты стланика. Природа до удивительного была уныла. Может, весной, когда всё зацветало, она и радовала разнообразием, но не сейчас. Хотя… Сколько её ждать, той весны. Зима здесь лютует десять месяцев в году.

К ночи плотным маревом опустился туман, скорее похожий на пар, такой же сырой и тяжёлый. Конвоиры обрадовались.

– Чего они? – спросил Пашка у одного из солдат.

– Эх, паря, – ответил тот, – хороший это знак! Потепление будет. Оно завсегда перед ним туманом укрывает.

Идти в этой пелене было трудно, за три шага ничего не видать. Нас сбили в одну кучу, конвойные плотнее обступили со всех сторон. Не боялись, что сбежим. Потеряться было легче и отстать от своих. Заключённые сами всё понимали и жались друг к другу, боясь отойти далее, чем на пару шагов.

Утром и правда стало теплее, солнце выглянуло из-за туч, согревая наши промёрзшие тушки, слепя глаза бликами света.

На высоких сопках перед нами стоял тёмный забор, за ним виднелись крыши зданий, к лагерю ввысь по сопке вела лестница, а через каждый десяток метров стояли вышки с часовыми.

– Почти пришли, – выдохнул один из охранников, – к вечеру будем на месте.