Лозоходец

Глава 23

Подъём. Тело болит, каждая клеточка, и, кажется, нет возможности подняться. Ноги распухли, руки горят огнём. А ещё голод. Варево, которое и супом-то назвать можно с большой натяжкой, совершенно не питает истощённый организм.

С трудом удаётся открыть глаза. Вокруг, цепляясь за спинки нар, кряхтя и постанывая, просыпается народ. В валенки вчера насыпало изрядно снега, а снять их нельзя, холодно. Печурка тепла даёт мало, экономят дрова. Сосульки не висят над нами и то хорошо. Изо рта вырываются струйки пара. Если вечером бараки хоть как-то прогреваются или кажутся тёплыми после работы на морозе, то к утру становится совсем зябко.

Через одну кровать от меня, странно задрав голову, лежит мужик, всклокоченная бородёнка смотрит в потолок, глаза прикрыты. Неужели не слышал, когда нас будить стали? Его сосед, тоже обратил внимание на странную неподвижность. Он пощупал руку мужика, приложил ладонь к шее и печально покачал головой.

– Готов…

Более не обращая на него внимания, идёт к выходу. Собираемся и мы, позже конвоиры заберут труп. Пашка нервно косится на умершего.

– Не гляди, – я взял его за руку, уводя от нар.

Норму мы вчера не выполнили: мне триста грамм хлеба, Паше и Васе того меньше. Бывший студент бережно, над тарелкой, чтобы не просыпалось и крошки, ломает свой кусочек, размачивая в супе. Так вкуснее. Долго, тщательно пережёвывает каждый глоточек баланды.

Я огляделся вокруг: кто жевал свой паёк хлеба, запивая супом, почти давясь, от голода откусывая большими ломтями; кто-то, наоборот, подолгу смаковал свою порцию, рассасывая хлеб во рту, словно конфету, и, жмурясь от удовольствия, подбирал со стола оброненные крошки заскорузлыми пальцами, затем отправляя их в рот. Это единственный момент, когда люди почти счастливы и хоть на пару часов сыты.

Сегодня нас отсылают на прииск, Пашка и Вася снова идут валить лес. Лёгкая работа, для «доходяг».

Нас делят на пятёрки, записывая фамилии. Работа с золотом, вдруг уворуем у родного края крупинку. Рядом собирается конвой, недовольно поглядывая в нашу сторону. Им, небось, тоже не улыбается часов четырнадцать мёрзнуть у шахты.

Дорога долгая, а потому нас стараются поскорее отправить. Открываются ворота, рядом идёт охрана с собаками – злобными тварями, что готовы вцепиться в глотку по первому приказу хозяина, они обучены убивать.

Со мной в шеренге примостился Григорий, за ним Миша.

– Как ты выдерживаешь работу на шахте? – спросил я у Гриши.

Он печально улыбнулся:

– Захочешь есть и не то осилишь. Меня переводили на лёгкий труд, а там и пайка другая, чуть не околел с голодухи, сам попросился обратно.

Я вспомнил измождённый вид Васи. Долго ли протянет он здесь? Сумеет ли дожить до освобождения? А Пашка?

Широкая тропа вьётся над ручьём, странно, но я ощущаю его силу, будто он зовёт меня. Я долго не был у воды, может, поэтому и обострилась чуйка?

Узкое ущелье тянулось и тянулось вдаль, серые каменистые склоны, за которые цеплялась мёртвая трава. Даже снег не задерживался на них, его сносило вниз шквалистым ветром. Идти против него было трудно, я нахлобучил пониже шапку, закутался в воротник тулупа: всё одно – пробирает до самых жил. Я мёрзну здесь постоянно, и это состояние, похожее на простудный озноб, уже делается привычным.

Конвоиры подгоняют нас, торопятся дойти до места. Постепенно ущелье становится шире, и мы выходим к площадке, где стоят длинные деревянные короба. К шахтам, что виднеются внизу, проложены хлипкие шаткие мостки. Каждому выдают лопату и телегу, став друг за другом, мы отправляемся вниз, к туннелям.

В них сыро и мрачно, стены укреплены деревянными столбами. Света нет, и когда входишь с улицы ничего не видно. Почти на ощупь добираемся до нужного места, сгребаем породу в тележки.

– Сыпь поболе, – советует нам с Мишей Григорий, – а то нормы не выйдет.

Интересно, как её считают, если мы все скидываем породу в одну лохань, где её потом промывают. Наша норма – восемь грамм за смену. Это много или мало? Сколько драгоценного металла в ней (породе) содержится?

Я нагружаю телегу под завязку, пока с неё не начинает сыпаться, и пытаюсь катить наверх. Под тяжестью грунта колесо клинит, приходится прилагать все усилия, чтобы толкать её вперёд. По земле ещё ничего, а вот на мостках беда. Тележка то и дело норовит соскользнуть с них, опрокинется, потянет за собой, а высота в иных местах приличная, метров под семь. Когда мне всё-таки удаётся добраться до промывочной, кажется, что второго раза я просто не осилю. Ссыпаю содержимое в корыто, из ручья туда таскают воду, другие разгребают руду, разбивают на мелкие фракции, промывают, отсеивая ненужное.

И снова спуск, и снова тёмное подземелье. Мы уже не разговариваем друг с другом, не хватает сил. Странно, но теперь подъём будто легче, наверное, пообвыкся. И так раз за разом. Через пару часов организм сдаётся. Руки не в силах поднять полную лопату, она то и дело выскользает, за что я получаю пару раз прикладом от конвойного. Мышцы трясутся от перенапряжения, стискивая зубы, снова толкаю тележку перед собой. И вот, когда кажется, что и сердце не выдержит нагрузки, наступает облегчение. Мозг будто засыпает, и тело само двигается на автомате. Движения механические, как у куклы, но и боль отступает. Перестаёшь замечать время и вообще всё, что творится вокруг. Передо мной с мостков срывается арестант, вскрикивает, машет руками, но у меня реакции нет, я даже не притормаживаю, толкая тележку вверх. Как и все остальные. На эмоции сил нет.

Солнце уже опустилось к горизонту, ущелье затопила тьма. Наверху горят фонари, едва освещая спуск. В руднике зажигают специальные лампы, прозванные шахтёрами давным-давно «Благодетельницами», за то, что не позволяли взрываться скапливающемуся на рудниках метану. Дело в их устройстве – сам фитиль и бензиновая горелка заключены в стеклянный цилиндр, который защищён металлической сеткой и колпаком.

Пока конвоиры отвлеклись, мы побросали тележки, переводя дух.

– Долго ещё? – сипит Миша. Лицо его побледнело, со лба сочился пот, роскошные усы обвисли.

Рядом усмехнулся Гриша:

– А это как начальник скажет. Может и полночи продержать. Идут! – толкнул он нас, завидя часовых.

Мы снова похватали лопаты, принявшись грузить породу.

– Шибче, шибче, окаянные! – подгоняет нас бригадир, такой же зек, Дьяков. Неприятный тип, глазки маленькие, злые и бегают постоянно, точно он врёт каждую секунду. За какие заслуги выбился в бригадиры? Хотя… Догадаться нетрудно. Людям жестоким, почему-то особенно требуются прихвостни и подпевалы, кто будет оправдывать их самые мерзотные поступки.

Я украдкой наблюдаю за остальными и невольно поражаюсь силе человеческого духа. Как эти едва живые люди могут работать по четырнадцать часов? Природа не обделила меня силой, но чувствую себя хлипким мальчишкой, после дня на шахте.

Где-то наверху слышен металлический звон.

– Стой! – кричит бригадир, – всё на сегодня.

Мы ссыпаем руду из телег, заволакиваем их наверх, сдаём после осмотра. За поломанную тележку зека ждёт расправа, хорошо, если карцер, а могут и расстрелять.

И снова бредём обратно, по тёмному ущелью, куда даже луна не отваживается заглядывать. Тишина, слышно лишь дыхание людей. Дорога кажется бесконечной, и каждый шаг – победой. Ворота! Как же я был рад их видеть. Это значит еда и короткий сон.

Во дворе мы заметили троих военных, что держались надменно, а Чигуров явно лебезил перед ними.

– Это кто? – толкнул я в бок Григория.

Тот, проследив за моим взглядом, нахмурился.

– Из НКВД. Они приезжают иногда. Чистить ряды зеков. Сегодня им принесут спирта и тушёнки, ночью эти…, – Гриша пожевал губами, заметив поблизости конвоира, – будут просматривать наши дела, под водку и закуску. А завтра зачитают расстрельные списки.

Пашка уже был в бараке, когда мы, наконец, добрались до него.

– Дядь Егор, – в глазах мальчишки светилась радость, – вы пришли, – и облегчение. Несладко мальцу здесь.

– Обижал кто?

– Не, – тряхнул он головой, – говорили, сорвался один на прииске. Я вот… боялся.

Понимающе кивнул:

– Не боись, нас так просто не возьмёшь.

Пашка забрался на свою верхотуру и улёгся. Я же прошёл к печке, сел, протянув застывшие руки, стараясь отогреться за эти два дня, проведённые здесь. Пять лет… Как люди выдерживали? А ведь это небольшой срок, сидели и десять, и пятнадцать. Невозможно… Просто невозможно.

Ко мне подошёл зек, лысый мужичонка, иссохший, как мумия. Кожа свисала с его щёк, делая похожим на бульдога, такое бывает, если человек резко худеет. Он пробрался за меня, постоянно оглядываясь, достал из-под полы консервную банку со снегом, поставил её греться. Когда вода закипела, раскрошил туда кусочек хлеба, оставшийся от утренней пайки. Дождался, когда тот растворится. Потянуло едой, и желудок жалобно сжался, отозвавшись болью. Я сглотнул слюну, отведя взгляд от варева. Мужик, обжигаясь и давясь, пил своё варево. Потом облизал стенки банки и, спрятав её под одеждой, ушёл.

Я тоже отправился спать, но сна не было. От усталости мышцы дёргало, то и дело заставляя просыпаться. Где-то послышался невнятный шум, но реагировать на него не было сил, да и желания. Лежал в каком-то оцепенении, близком к отключке. Под утро удалось уснуть, чтобы тут же подняться с окриками часовых.

Поверка. Перед строем вышел Чигуров, за его спиной стояли и те трое, с красными от выпитого спирта глазами и опухшими с похмелья рожами.

Ласково, почти любовно начальник развернул тонкую бумажку, трепетавшую на ветру. Из его губ ледышками посыпались фамилии. Названные вздрагивали, бледнели или краснели и выходили из строя.

– Сдать вещи, – распорядился один из часовых.

Расстрельных было человек двадцать: в глазах не было страха, скорее облегчение и принятие своей судьбы. Их увели в сторону. Началась обычная лагерная жизнь. Нас снова формировали по пятёркам. Чигуров исчез так же внезапно, как и появился.

Когда мы спускались вниз по сопке, увидели приговорённых, раздетых почти до исподнего. Они возились около лесочка, ковыряли длинную траншею в мёрзлой земле. Свою будущую могилу.

Когда мы почти подошли к ущелью по округе разнеслось эхо далёких выстрелов. Зеки втянули головы в шеи, не оглядываясь, ускорили шаг.