Князь мертвецов 2

Глава 9. Поговорим по-родственному

— Поднимайся, не позорь ни себя, ни нас!

Толчок в спину был незаметен со стороны, но весьма чувствителен. И еще более — унизителен. Митя попытался оглядеться, но обзор с двух сторон перекрыли внушительные фигуры в мундирах, так что ему ничего не оставалось кроме как забраться в вагон.

— Ступайте в конец вагона! — властно скомандовал холодный голос, и его снова подтолкнули в спину. Он пошел вперед, слыша за спиной тяжелые шаги, неумолимые, как судьба. Вагон полностью походил на тот «микс», в котором они с отцом приехали сюда. «И ведь полугода еще не прошло!» — тоскливо подумал Митя, пытаясь приподнять шляпу перед смутно знакомым помещичьим семейством с гувернанткой и стайкой детей.

В ту же секунду его схватили сзади, больно впиваясь пальцами в предплечье.

— Не стоит так нервничать! — не оборачиваясь, бросил Митя, застыв с рукой, поднятой к шляпе.

Гувернантка и горничная, вдвоем подвязывающие занавес, что должен был отделить помещичье семейство от остального вагона, отчаянно заторопились, и наскоро затянув последние узлы, опустили занавеску. Будто та могла послужить им защитой.

Все равно присутствие людей хоть немного, но успокаивало. Не будут же, считай, у них на глазах… Хотя что они там увидят, из-за занавески-то!

Пальцы на Митином предплечье медленно, словно нехотя разжались, и он пошел дальше.

— Сюда! — почти пролаял голос за спиной. Не оглядываясь, Митя свернул и уселся на диван с потертой цветочной обивкой, и мрачно уставился в окно.

Там, на ночном перроне, освещенном лишь тусклым станционным фонарем, застыла в ожидании одна единственная темная фигура. Отец глядел в окно, на лицо сына, проступавшее сквозь темное, не слишком чистое стекло мутным белым пятном с размытыми чертами и черными провалами глаз. А Митя смотрел на него и с каждым из безнадежно утекающих мгновений понимал, что утекли они гораздо раньше, что решение ничего не рассказывать отцу было фатальной, неисправимой ошибкой. Или все же — нет? Если сейчас вынести стекло, рвануть вперед, не обращая внимания на осколки, вывалиться на перрон, прямиком отцу под ноги. У отца под полой паро-беллум, и трость стреляет перуновыми разрядами, и автоматоны неподалеку…

— Глупостей не делай, — пророкотал рядом злой голос и что-то острое уперлось ему под ребро.

— Желание спасти свою жизнь ты называешь глупостью?

— Я-то не боюсь умереть! — насмешливо ответили ему.

— Когда тебя снова ранят, и твоя матушка будет метаться, требуя к твоей постели лучшего из Живичей, я ей так и скажу: «Зачем? Он же не боится умереть!» А если у вас получится то, что вы задумали, она ведь мне даже возразить не посмеет. — Митя приподнял локоть, и разглядывая упирающееся ему в бок посеребренное лезвие. — Постарайся хотя бы не порезать сюртук, он мне дорого обошелся.

Рука с ножом дрогнула, словно лезвие, более широкое и длинное, чем у ножей, прячущихся у Мити за манжетами, вот-вот вонзится глубже. Но потом все-таки отодвинулось. Очень вовремя — вагон ощутимо качнуло, так что Мите даже пришлось упереться ногами в пол, чтобы самому не насадиться ребром на лезвие.

Перрон медленно поплыл назад, унося неподвижно застывшего под фонарем отца. Вот теперь было окончательно поздно.

— Убери нож, Николя, — устало сказал второй голос. — Митя же не нежить.

Старший Митин дядюшка и глава всего рода Моранычей Белозерских, князь Сергей, опустился на диван напротив и вытянул ногу в проход. Митя невольно подвинулся, позволяя ему устроиться, и глядя с привычным сочувствием: не со всякими ранами могли справиться даже выносливость Кровных, так что стоило дядюшке Сержу перетрудить ногу, изорванную в клочья разорвавшимся снарядом, как она начинала болеть. А тут, видать, спешили, торопились. Митя стиснул зубы и перевел яростный взгляд на усевшегося рядом с братом самого младшего из своих дядей, Константина. Оба дядюшки Белозерских — и старший, и младший — были в мундирах, разве что старший в генеральском, а младший — в подполковничьем. Зато занявший место рядом с Митей кузен Николя, сын среднего из дядюшек Белозерских, мундиру гвардейского ротмистра предпочел штатский костюм. В штатском были и еще двое родственников — лиц их Митя не помнил, но по легкому «орхидейному» запаху гнили и мороза, был уверен, что родственники.

Причем от немолодого крепыша с военной выправкой, которую не мог скрыть слишком легкий даже для здешнего теплого октября штатский костюм, и красным, словно бы обмороженным лицом, несло именно пургой и стужей. А вот от почти по-альвийски хрупкого и тонкого юноши всего пятью-шестью годами старше Мити, тленом тянуло так, что непонятно, почему из вагона еще не началось повальное бегство. В общем, впору возгордиться: за ним приехали сам глава всех Белозерских, троица сильнейших в роду Внуков Мораны-Смерти, и один — Мораны-Зимы.

Двое малознакомых родичей встали у входа, отгораживая спинами сидящих на диване от остального вагона. Младший явственно нервничал — лопатки его то и дело подергивались, так что сукно сюртука шло волнами. Ему отчаянно хотелось оглянуться и приходилось прилагать неимоверные усилия, чтоб этого не делать. Не слушать. Не смотреть. Зато на лице старшего было написано ледяное равнодушие — он просто привалился к стене вагона и словно впал в спячку. Ему было совершенно все равно: жив Митя, мертв, не-мертв… и от этого отчетливее становилось понимание, что все, кому нужен был он, Митя Меркулов, остались там, позади, в провинциальном губернском городе, из которого он так отчаянно мечтал уехать!

Уехал вот. Сбылась мечта.

Он откинулся на мягкую спинку сидения и из-под прищуренных век одарил дядюшку Сержа недобрым взглядом:

— Вы забыли добавить «пока еще», дорогой дядюшка. «Митя пока еще не-нежить, но мы приехали сюда именно затем, чтоб его превратить». Сильнейшие Моранычи, живущие для того, чтоб защищать империю от не-мертвых, собираются создать сильнейшего лича! Граничит с изменой…

Юноша у входа вздрогнул, попытался обернуться, но страшным усилием сдержался, и уставился перед собой. Давай, мальчик, нервничай, сомневайся, больше, еще больше… Если уж он, Митя, оказался таким дураком, что попал в этот вагон, это вовсе не значит, что теперь он должен спокойно сидеть и не вырываться!

— Ты же не станешь вредить, правда? — смущенно пробормотал младший дядюшка Константин и замер, словно вслушиваясь в собственную фразу, и только сейчас понимая ее скрытый смысл. На щеках его вспыхнули пятна, и он бросил на Митю страдальческий взгляд.

— Не пытайся делать вид, что волнуешься о безопасности империи, а не просто трусливо и безответственно увиливаешь от своего долга, — губы кузена Николя скривились в желчной усмешке. В отличии от обычно невысоких и жилистых, а порой и откровенно тощих Моранычей, кузен был крупным и массивным, так что неспособные почуять Кровь люди обычно принимали его за одного из Внуков Велеса-Змея, или за Живича — среди тех такие богатыри тоже случались. Зато характером Николя был Моранычем в худшем из воплощений — желчным, язвительным, и подверженным острым приступам меланхолии, от которых не только страдал сам, но и заставлял страдать всех вокруг. Хотя Митя подозревал, что сам-то кузен не страдал нисколечко.

— Ну-ну, Николя, потише, ты говоришь с нашим Истинным Князем, — успокаивающе покачал головой князь Сергей. Николя явственно хотел презрительно фыркнуть, но под дядюшкиным укоризненным взглядом сдержался. Дядя устало поглядел на Митю. — Мы ждали сколько могли, Дмитрий. Мы ждали даже немного больше, чем на самом деле могли ждать. Положение становится все более критическим — для всех. Дворянство пытается теснить Кровных, дескать, в современном мире Сила Крови не так уж нужна, ее вполне способна заменить сила пара. Хуже всего, что для государя дворяне, в отличии от Кровных не имеющие прав оспаривать его решения, представляются гораздо более удобной и управляемой опорой трона, чем мы, — он скривился. — Нас все меньше в министерствах и Государственном Совете. Даже в армии, где нас по-прежнему избыток, начали ходить разговоры, что Сила Кровных слабеет… и она слабеет, Митя. Даже Молодая Кровь уже слишком стара! Зачем далеко ходить, твой отец и его городовые упокаивают мертвяков едва ли не больше, чем Кровные Моранычи.

— Так может, Кровным Моранычам для начала попробовать послужить в полиции? — вкрадчиво предложил Митя. — Кузен Николя, например… Сыскаря из него, увы, не выйдет… — голос Мити стал извиняющимся. — Но городовой получится замечательный. Чудесно будет глядеться где-нибудь на перекрестке.

— Кузен… Не стоит тебе злить меня больше, нежели ты и так злишь, — почти ласково протянул Николя.

— И что ты мне сделаешь? Ах! Неужели убьешь?

— Довольно! — голоса дядя не повысил, но показалось, будто рявкнул. — Я толкую о серьезных делах, а вы… Ведете себя как мальчишки!

— Мите можно, — пробормотал дядюшка Константин.

— Ну хоть ты-то перестань, Константин! — вскипел князь Сергей. — Да знаешь ли ты, что мне сказал один студентик из разночинцев, когда я был с визитом в Петербургском университете? Он мне прямо, в глаза заявил, что Кровные есть пережиток древности, а истинные князья и вовсе — легенда! И даже не слишком поучительная! Так и сказал!

— Не трус, — раздался вдруг хриплый голос, и так и оставшийся для Мити безымянным Мораныч-Зимний на миг приоткрыл глаза, бросил быстрый, пронзительный взгляд, и тут же снова будто утонул в ледяном равнодушии.

После его слов воцарилось молчание — все глядели на него, в ожидании следующих слов, но родич даже глаз открыть не соизволил. Так и продолжал словно бы спать стоя.

Митя небрежно повел плечом — страшно далеки вы от народа, дядюшка Серж. Встречались бы с господами разночинцами почаще, еще бы и не такого наслушались.

— Вы понимаете, к чему идет? Кровная Знать никогда не была свободна — мы служим Крови, а потому Моранычи с Перунычами не бегут с поля боя, а Мокошевичи — в Париж с казенными деньгами. Но если государевым попущением… Великие Предки, да кого я обманываю! Его настоятельным желанием, дворянской жадностью и непониманием иных сословий, нас всех разгонят по имениям, то останется у нас в империи бесправная и доведенная до крайней черты крестьянская масса с одной стороны, и господа дворяне, не ограниченные Кровными принципами, а потому использующие государственный аппарат лишь для своего блага, с другой! И может господа нигилисты с бомбами посередине! — дядя тяжело перевел дух и продолжил. — Нам нужен Истинный Князь Новой Крови. Нужен империи, чтобы не дать уничтожить едва проклюнувшиеся плоды реформ, и вырвать нас из пропасти, к которой мы катимся все стремительнее. Нужен всей Кровной Знати, чтобы вернуть Силы и влияние. Нужен нам, Моранычам, и попросту нужен роду Белозерских! — начав свою речь размеренным, менторским тоном, будто лекцию в Академии Генштаба читал, на последних словах дядя сорвался почти на крик, и кажется, с трудом удержался, чтоб не грохнуть кулаком.

— И все это — от нужд огромной империи до амбиций достославного рода Белозерских — должен буду разрешить один я? — протянул Митя.

Дядюшка Константин отвел взгляд, и даже нож в руке кузена Николя дрогнул, но дядюшка Серж лишь усмехнулся:

— Мальчик, тебе едва исполнилось шестнадцать, а мне уже под шестьдесят. И у меня было время всё это себе сказать, и со всем смириться с тех пор, как моя новорожденная сестричка умерла. Бич всех, у кого Смерть в Крови: наши дети слишком часто рождаются мертвыми или умирают в первые минуты своей жизни. Но как бы часто это не случалось, привыкнуть все равно невозможно! Она сперва даже хныкала, шевелилась, а потом просто затихла и начала холодеть. Мать, твоя бабушка, завыла, как раненный зверь, и не хотела отдавать, но потом обессилела, и мы с отцом смогли забрать тело из ее рук. Мы отнесли мертвую девочку в домашнюю часовню и положили перед алтарем в ожидании погребения.

Помню, мне показалось это ужасным, что она лежит вот так… ни гроба ведь еще не было, ничего. Просто белый сверток, даже лица не видно, с головой завернули. Я сбегал в оранжерею и принес розу. И вот когда я положил эту розу на тело… сверток задергался, — дядя крупно сглотнул. — Туда… сюда… Он дергался в разные стороны, алтарь под ним трясся, мы с отцом выхватили ножи, я откинул край пеленки с лица… Она открыла глаза и посмотрела на меня. Ее глаза были залиты сплошной, непроницаемой чернотой, а сквозь них… не ими, а именно сквозь, точно издалека, смотрел вовсе не ребенок… и не мертвяк. Мы сразу поняли — кто. Через мгновение чернота исчезла из ее глаз, девочка открыла ротик и заплакала, и это был самый обыкновенный младенческий плач, обыкновенная, живая, слабенькая девочка из рода Моранычей Белозерских. Но мы с отцом уже знали, что нам предстоит. Мне предстоит, отец и тогда понимал, что не доживет. Я готовился к сегодняшнему дню с моих шестнадцати лет, — и дядя улыбнулся — с почти привычной, чуть суховатой приязнью. Жуткой. Вымораживающей душу. — Так неужели ты думаешь, меня могут поколебать твои слова?

А и верно, время слов прошло. Подавшийся навстречу дяде Митя снова откинулся на сидение — словно сдаваясь и сдвоенным ударом подошв влепил в грудь кузену Николя. Кузена снесло как чурку в городках от удара битком — и вколотило между караулящими выход родичами. Младшего Мораныча отбросило в сторону, Мораныча-зимнего шарахнуло об дверь в вагонные сени, та распахнулась, и он вывалился спиной вперед.

Дядюшка Константин замешкался. Недолго, на почти неуловимую долю мгновения, но и этой малости хватило. Оттолкнувшись от диванчика, Митя махом взвился на ноги, прыгнул вперед. Его сапоги протопали прямиком по упавшему кузену, по животу его и по лицу. Снизу раздался яростный вопль, но Митя уже выскочил в вагон. Бежать, кричать, всполошить остальных пассажиров, хоть на миг, но Белозерских они задержат…

Пассажиров не было. Вагон, еще недавно заполненный людьми, был гулко, оглушающе пуст: ни людей, ни даже лавок, лишь стены и грохот колес по рельсам, больше похожий на топот ног какого-то великана! Митя заорал сам — то ли от ужаса, то ли от ярости — ударом ноги отшвырнул так и оставшегося безымянным младшего Мораныча, и ринулся к выходу: вырваться, спрыгнуть, прокатится по насыпи, нырнуть куда получится! Леса по обочинам нет, побежит через поля, пусть попробуют догнать!

Он успел пробежать всего пару шагов — пол загрохотал под его ногами, вдруг превратился в раскатанную «ледянку». Ноги заплелись, Митя с разбегу рухнул на спину и так и поехал назад, весь окутанный облаком вымораживающего, цепеняще-ледяного воздуха. По стенам вагона стремительно расползались синие узоры инея.

Его ухватили за ворот, поволокли, как мешок, и швырнули обратно на диван. Он лежал, беспомощный, окоченевший, и бессильно смотрел на сомкнувшиеся вокруг фигуры, и склоняющиеся к нему неумолимые лица.

— Клянусь! — прохрипел он, с трудом заставляя повиноваться губы, немеющие от леденящего холода, охватившего его одновременно изнутри и снаружи. — Если вы сделаете это, когда я восстану, то убью вас всех! Кровью и Силой клянусь и не отменить это мое слово!

— Что ж… Мне жаль, но это достойный размен, — князь Сергей склонил осыпанную редкой сединой голову.

Кузен Николя щегольски перекинул широкий нож из руки в руку. В неверном свете качающейся лампы вагона лезвие сверкнуло рыбьей чешуей и клинок метнулся к Митиному лицу. Не отбить, не увернуться, и даже глаза не закрыть перед приближающейся холодной острой смертью.

Ему показалось, что с потолка вагона рухнул… камень? Лишь через мгновение Митя понял, что это вовсе не камень, а громадный глиняный кулак, проломивший крышу. Кулак врезался в пол в пяди от Николая, вагон истошно заскрипел и словно бы пошел волной, стенки его рвались, как слишком туго натянутая ткань, обивка лопалась, точно кожура на перезревшем яблоке, а доски скалились острой щепой, будто обломками зубов.

Николая швырнуло на глиняную руку. Словно почувствовав прикосновение та зашевелилась, кулак поднялся и вколотил кузена в пол вагона. А когда взметнулся снова — Митя увидел чудовищно изломанное тело и… Это был вовсе не Николя! Это был полицмейстер, Ждан Геннадьевич!

Глиняная ручища ухватила Митю за ногу и поволокла прочь — прямиком через стену! Вагон вдруг точно подернулся серой туманной дымкой, а потом и вовсе развеялся черной пылью, а Митя… Митя полетел вверх, навстречу черному бездонному небу, напоследок успев увидеть тонкую блестящую нить железной дороги и отчаянно мечущихся по насыпи людей. И ни один из них не был Белозерским!

Это успокаивало и одновременно слегка расстраивало.

Внизу заверещали, пронзительно, срывая легкие и горло. В этом крике был чудовищный, запредельный, обессиливающий ужас, от которого нельзя уже ни сражаться, ни даже бежать, а можно только верещать. Митя отчаянно рванулся, сам не понимая куда — то ли прочь, то ли на помощь…

… и с хриплым воплем сел на кровати в своей комнате.