Князь мертвецов 2

Глава 20. Вкус крови

— Идут! Идут! — мелкий тощий мальчишка вылетел из-за угла. Босые ноги его чавкали грязью немощеной улицы, слишком длинная ватная кацавейка была разодрана от подола до самого ворота. Глаза страшные, безумные, а из-под всклокоченных волос на висок стекала кровь. — Идут! — он вихрем пронесся мимо, обдав Митю смрадом пота и ужаса, врезался в толпу и помчался бы дальше, если бы старый Альшванг не сгреб его в охапку. Мальчишка забился, завыл, отчаянно брыкаясь и ничего не соображая.

— Ну, тихо-тихо! Тихо, я сказал! — старый портной встряхнул мальчишку и будто от этой встряски разум у того прояснился, а взгляд стал осмысленным. Он огляделся по сторонам, наконец, понимая, где он и что с ним, и вдруг завизжал:

— Убили! Убили! Бегите!

— Кто убил? Кого убили? Да говори ты толком! — сопровождая каждый вопрос встряхиванием, продолжал Альшванг.

— А всех… всех и убили! — мальчишка вдруг захохотал — дико, страшно — и тут же захлебнулся рыданием. И снова зашелся смехом. — Выволокли из пролетки и уб… уб… убили! Она кричала, она так кричала! — смеясь и плача бормотал он.

Старый портной погладил его по голове, а потом размахнулся и отвесил короткую затрещину, от которой голова у мальчишки мотнулась. Истерика тут же оборвалась, он только дышал — хрипло и часто, будто все еще бежал. В руку Альшвангу кто-то сунул флягу, горлышко ее стукнуло мальчишке об зубы, тот глотнул — глаза его выпучились, и он закашлялся, плюясь и сгибаясь пополам. Видно, не вода там была.

— Говори по порядку! — скомандовал Альшванг.

— Мы с Иц… Ицкой пошли до тюрьмы. Как… как големов гонють поглядеть.

— Шдёмиль! Не насмотрелись еще! — крикнул кто-то, но Альшванr кинул в толпу грозный взгляд и там стихли.

— Дальше давай! — скомандовал он мальчишке.

— Пригнали. На тюремный двор. Ворота закрывать стали, а тут толпа — и внутрь, пока ворота открытые. Камни у них, палки, ломы был и, железные. Бить начали по големам. Кричать «Выдайте нам жида-убойцу, казнить его будем»! И на тюрьму пошли. А само-главный полицмейстер оттуда как выскочит, как рявкнет, как пальнет!

«Отец?» — Митя и сам не понял, как очутился в толпе, возле мальчишки.

— И городовые разом с ним. Выгнали всех прочь и ворота захлопнули. А те злые все, в ворота колотить начали, орать, что жиды Спасителя распяли, старого амператора убили, полицмейстера растерзали, а там и до них доберутся…

«По нисходящей пошли. От лучшего к худшему…» — подумал Митя.

— А само-главный полицмейстер жидам продался! А тут… тут… — он снова забился и зарыдал. — На извозчике Лифшиц, учитель который, проезжал. С женой. И с дочкой. Тут как заорут. «Жид! Жид!» И на них. Из… из… коляски выволокли и убиииили! Ломами… Ломами забили. Она кричала, так кричала — Ривка Лифшиц… А мы с Ицькой тикать…

— А Ицька где?

— Не знаааююю… — снова заревел малец. — Нас на «Фабрике» местные пымали, я вывернулся, а Ицька пропааал!

«Ривка Лифшиц, — колоколом гудело у Мити в голове. — Откуда я знаю это имя?»

Он вспомнил. Чай у Тодоровых, девица в блузке с пышными рукавами, делавшими ее похожей на свечу Яблочкина. Бурно протестовала против целования барышням рук. Ее забили ломами. Выволокли из коляски и забили. Вместе с родителями. Потому что они просто проезжали мимо. Просто проезжали…

— А что же городовые? — хрипло выдохнул Митя — собственный голос звучал странно.

— Когда городовым было дело до евреев, если, конечно, их не надо арестовывать! — процедил Йоэль. — Шли бы вы отсюда, господин Меркулов, все что могли, вы уже сделали, — он зашагал прочь, больше не оглядываясь на Митю.

Площадь перед синагогой пришла в движение. Люди разбегались, будто всем им враз нашлось дело. Кто-то ринулся прямиком в синагогу, кто-то сворачивал в узкие окрестные улочки, старый портной подхватил мальчишку на руки и скрылся в проулке.

Митя остался совершенно один. Растеряно огляделся, не понимая, что ему теперь делать. Бежать стыдно — будто он испугался! Но стоять тут в одиночестве было и вовсе нелепо, да и кто ему все эти люди? Надо возвращаться домой, велеть тетушке с Ниночкой на всякий случай запереться в доме. Тетушку стало даже жаль — навряд отправляясь сюда она предполагала, столкнуться с такими волнениями.

Потом надо добраться до тюрьмы и, если отец там, спросить его… спросить… как же так? Почему как так вышло, что девушка, с которой Митя недавно пил чай, сегодня умерла — так чудовищно и несправедливо!

Он почти неосознанно перехватил трость так, чтоб можно было ударить, и пошел прочь с площади. Сейчас еврейский квартал и вовсе казался вымершим — ни души, только призрак Фиры Фарбер завис над крышей «дома модъ» и тревожно колыхался на ветру. Мертвая девушка напряженно глядела вдаль. Митя миновал ворота — обычно распахнутые, сейчас они были накрепко заперты — и свернул на соседнюю улицу. Еще один новенький фонарь торчал на самой границе квартала.

Сам не понимая, почему, Митя заторопился — казалось, что, если он успеет проскочить туда, за фонарь, висящее в воздухе напряжение развеется без следа.

В этот момент воздух сзади дрогнул — словно его пронзила незримая молния. Митя обернулся — призрак кричал. Невидимая ни для кого, кроме него, мертвая девушка реяла в воздухе, вокруг нее клубилась тьма, а волосы и подол словно трепал ураган. И кричала, кричала, кричала, надсаживая горло в неслышимом для людей вопле!

Крик раздался впереди. Жуткий, словно ревел чудовищный многоголовый зверь, и одновременно истеричный. В переулок ринулась толпа. Первыми слаженно, шаг в шаг, бежала четверка здоровяков — кузнецы, а может, мясники. Лица их были радостно-хмельными, а на руках они волокли выкорчеванную на бульваре скамью с тяжелыми чугунными лапами. Ни на миг не замедляясь, ринулись к выглядящему самым богатым дому и ударили скамьей в запертую дубовую дверь. Загудело, здоровяки размахнулись еще раз и приняли равномерно колотить скамьей в дверь, будто тараном. Дверь затрещала. Отлетела первая щепа, вторая, раздался громкий хруст, и длинный разлом прочертил ухоженный мореный дуб. За дверью кричали, кажется, грозили полицией, но крик этот пропадал в таранном грохоте и утробном уханье здоровяков.

Толпа лилась в улицу сплошным потоком и тут же разбрызгивалась на мелкие, и кажущиеся безобидными людские ручейки: кто-то уже ломился в двери домишек победнее, часть хлынула в соседние улочки. Сосредоточенно и деловито они бежали мимо вжавшегося в стену Мити, обдавая тяжелым, густым ароматом застарелого пота, нестиранной одежды, спиртного и несвежей пищи. Он видел лица — мужские, женские и подростков постарше. Иногда перекошенные, с налитыми кровью глазами, но чаще в них была решимость и даже некоторая просветленность: будто мчались они вершить важное, а главное — праведное дело!

Мелькнуло знакомое лицо — и Митя узнал Сердюкова, мужа убитой медведем лавочницы.

— Лавки их разбивайте, люди! Хватит, пожировали на нашей кровушке! — проорал тот, бросаясь к маленькой кокетливой чайной лавочке. Булыжник полетел в окно, то зазвенело и осыпалось осколками. Босяк в лохмотьях камнем переколотил торчащие острые края и полез внутрь. За ним ринулся мужчина во вполне приличной пиджачной паре — внутри загремело, загрохотало, наружу полетели вперемешку — сорванные занавески, скатерть, ящики с чаем. На улице остро и приятно запахло выдержанным чайным листом.

Скамья снова с грохотом врезалось в дерево, и дубовая дверь не выдержала — громко хряпнула и обвисла на одной петле.

— А ну, навались, братушки! — с истеричной веселостью проорал один из здоровяков. Скамья отлетела в сторону, четверка навалилась всем весом, и с воплями ворвалась внутрь. Толпа хлынула за ними.

— Попался, нехристь! — выскочивший прямо перед Митей мужичонка был низкоросл, узок в плечах, непомерно пьян и вооружен ножкой от стула с торчащим ржавым гвоздем. Митя без затей хлестнул его тростью по лицу, и толчком в грудь опрокинул навзничь. Мужичонка завозился, дергая руками и ногами, как перевернутый на спину жук, и заголосил во всю мощь пропитой глотки:

— Рятуйте, люди добрые, меня жид бьет!

— Тю! Останние мозги пропил — якой це тоби жид! То ж нашего главного полицмейстера сынок — он до нас у фабричный барак приходил! — смутно знакомая баба влепила лежащему мужичонке пинка в бок, наскоро поклонилась Мите. — Якщо навить и вы тута, паныч, тварюки жидовские у нас попляшут! — она потрясла крепко сжатым кулаком и перепрыгнув через мужичонку, побежала дальше.

— Ура, полиция с нами! — даже не пытаясь подняться, проорал мужичонка и тут же по толпе, перелитая от одного к другому, понеслись выкрики:

— Полиция с нами! Губернатор за нас!

Окна взятого штурмом дома распахнулось, и высунувшийся оттуда по пояс здоровяк счастливо завопил:

— От самого государя-амператора телеграмма пришла, шо всё жидовское добро теперь наше — разбирай, народ! — и в открытые окна, планируя листами, полетели книги, подушки, стулья. Взмахнув рукавами, как крыльями, из окна выпорхнуло платье и опустилось на золотую крону дерева.

Покрывая шум и вопли обезумевшей улицы басовито и утробно загудели струны, из высокого, в человеческий рост, окна, высунулся лакированный, прихотливо изогнутый бок и… Митя прыжком метнулся в сторону. Медленно и величественно заваливаясь, со второго этажа падало пианино. В звоне лопнувших струн и грохоте разлетевшегося дерева оно рухнуло на так и не поднявшегося с мостовой пьянчужку. Его ноги судорожно дернулись и замерли, а из-под превратившегося в груду обломков пианино медленно начала расползаться кровавая лужа.

Ощущение близкой смерти плеснуло холодом по сердцу, Митя дернулся. В торчащем на границе квартала фонаре на миг вспыхнула коротенькая искорка.

— Убилииии! Человека убилиииии! — пронесся заполошный крик, а ответом ему был яростный утробный вой:

— Бей! Громи!

Из окна вылетела кровать, и только когда она рухнула сверху на разбитое пианино, стало ясно, что выкинули ее вместе с лежащим стариком. Щуплое тело подбросило, и старик упал обратно, голова его безжизненно свесилась.

И снова в фонаре мелькнула искра.

— Дедушка! — со второго выпрыгнул мальчишка лет двенадцати в гимназической форме. Ловко ухватился за свисающую ветку, качнулся, и приземлился прямиком на груду обломков. — Не троньте дедушку! — метнулся он к старику.

Толпа качнулась к ним и тут же отпрянула — в детской руке был зажат паро-беллум.

— Ах ты ж — такой малой и уже тварюка! — парень в рабочей блузе швырнул в мальчишку доску.

Мальчишку снесло. Он рухнул на мостовую, выбитый из руки паро-беллум выстрелил. Пуля чиркнула по булыжникам и усвистела в толпу — там завыли: то ли ранило кого, то ли от страха.

Над курчавой головой мальчишки взметнулся лом…

Митя начал двигаться раньше. Конец трости ткнулся в спину погромщику. Раздался треск и завоняло горелым. Заорать погромщик не смог, он просто прогнулся в спине, как натянутый лук — лом в поднятых над головой руках потянул его назад, со звоном свалившись на мостовую. Погромщик рухнул сверху и забился в судорогах. Слюна пузырилась у него на губах.

— Это чего это? Падучая, чи шо? — движение на миг замерло — толпа с болезненным интересом пялилась на корчащегося на земле человека.

Митя за шкирку, как щенка, вздернул мальчишку на ноги и потащил прочь. Навстречу, перекрывая выход из охваченного погромом еврейского квартала, валила новая, еще более распаленная толпа.

— Бей христопродавцев! Бей, не жалей! — впереди, утробно завывая, бежал явный предводитель — мужик в дорогом, хоть и поношенном сюртуке, и казацких шароварах.

Мите показалось, что где-то он уже этого мужичонку видел, но вспоминать было некогда. Он метнулся в боковой переулок, толчком забросил мальчишку за угол…

Зажал переносицу пальцами — вдруг опять кровить начнет! — и потянулся к отчетливо ощутимому холоду первых смертей. Сейчас. Вот сейчас… Мертвый старик поднимется и вытянув руки, двинется прямиком на своих убийц. Груда оставшихся от пианино досок зашевелится, когда из-под них полезет раздавленный мужичонка… И на этом погром завершится, страх перед восставшими мертвяками мгновенно пересилит и жажду крови, и тягу к чужому добру.

Тело старика на скособоченной кровати повернуло голову, шевельнулось и замерло, окончательно мертвое. С губ Мити сорвался крик боли — его словно лопнувшей пружиной стегнуло. Показалось, что у самых ног распахнулась туманная бездна, так что он отчаянно взмахнул руками, чтоб не свалиться в нее.

— Дедушка! — выскочивший из-за угла мальчишка метнулся мимо Мити обратно, к мертвому старику. Митя едва успел ухватить мальчишку за пояс:

— Стой! Ему уже не поможешь!

— Нет! Я видел! Он шевелился! Он живой!

— Моррранина сила! — ругнулся Митя, волоча брыкающегося мальчишку прочь.

— Лови их!

За спиной затопотали, Митя припустил так, что мальчишка едва успевал перебирать ногами.

Азартно вопящий погромщик выскочил из-за угла — трость хлестнула его по груди, швырнув на бегущего следом. Оба кубарем покатились по мостовой. Приотставшего третьего Митя встретил простым хуком в челюсть, и каким-то чудом увернулся от летящей ему в лоб доски с торчащим ржавым гвоздем. Погромщик замахнулся снова. Сзади, на покинутой ими улице, что-то многоголосо заорали, и Митя рявкнул:

— Там золото нашли!

— Золо… — погромщик оглянулся и позабыв про Митю, рванул назад.

Митя схватил мальчишку за руку и побежал.

Белоснежная метель ринулась им навстречу. Митя замер, ослепленный белой круговертью. Ему залепило лицо, он выругался, протирая глаза, и понял, что это — пух. Вспоротые перины вылетали из окон, рассыпанный пух кружил над проулком и опадал наземь, мешаясь с грязью и кровью. Здесь, как на проспекте в базарный день, сновал народ — все бежали, спешили куда-то, кто-то волок тюки, свернутые из скатертей или наволочек. Из них постоянно что-то выпадало — то подсвечник, то початая упаковка сахара — их с руганью поднимали и спешили дальше. Толстая баба волокла за лапы двух отчаянно квохчущих куриц.

На новехоньком, явно только что поставленном фонарном столбе, качался повешенный. Внутри, почти невидимый на ярком солнечном свету, метался изрядно подросший огонек.

— Говори, где твой муженек деньги спрятал, а то и тебя рядом повесим! — тощий хлыщ лупил ногами скорчившуюся на мостовой старуху. А молодая женщина с младенцем на руках металась между загоняющими ее погромщиками. Один, совсем еще мальчишка, не старше Мити, ухватил ее за косы, повис всей тяжестью, заставив девушку упасть на колени. Младенца вырвали у нее из рук, и принялись с хохотом перебрасываться им, как мячом.

Пламя в фонаре вытянулось, точно жадно принюхиваясь…

Митя ничего не успел сделать. Возникнув как из пустоты, в погромщика врезался кто-то невысокий, но гибкий. Крепкий кулачок костяшками пальцев саданул по зубам, в кровь разбивая губы, и младенца выдернули у парня из рук. Знакомый до боли голос завопил:

— Не трогать!

Даринка, одетая в свои обычные для вылазок в город потрепанные порты и куртку, прижала младенца к груди.

Ринувшийся было к ней младший погромщик остановился так резко, что чуть не грохнулся.

— Что встал — а ну вдарь ей! — бросив избитую старуху, тощий хлыщ ринулся к ним.

— Так… Не можна… — парень вдруг попятился и его потное, перекошенное кровавым упоением лицо стало почти человеческим и даже знакомым. — То ж панночка-ведьма. Она мне руку лечила.

— Я тебя тоже поооомню! — зло прищурившись, протянула Даринка. — Тебе прядильной машиной палец оторвало. Теперь вся рука отсохнет! — взвизгнула она. — У всех, у всех руки отсохнут! — она закрутилась на месте, одной рукой прижимая к себе ребенка, а второй чертя воздух скрюченными, как когти, пальцами, и глаза ее были прозрачными и страшными.

Погромщики принялись испуганно пятится — все, кроме тощего хлыща. Тот зло прищурился и вдруг процедил:

— Ведьма, значится? Сговорилась, выходит, с жидами, добрых людей извести… Слышите, что кричит? — он подхватил с земли камень и швырнул в Даринку. — Не хотите, чтоб руки отсохли — бейте ведьму! Сама сдохнет — и чарам ее конец! Бей!

— Бей! — заорали со всех сторон, и бывший Даринкин пациент первым швырнул камень ей в голову. Она увернулась, прикрывая ребенка. Новый камень ударил девчонку в спину.

Митя вихрем ворвался в смыкающийся вокруг Даринки круг. Тычок тростью пришелся тощему хлыщу точно между зубов. В последний момент Митя даже узнал его — странно одетая толпа третьего дня, когда он вел паро-кота к Шабельским, этот еще обозвал мисс Джексон облезьяной… А дальше Митя повернул рукоять — и сине-золотистые молнии заплясали у хлыща между зубов. Хлыщ раззявил черный обожженный рот и дико завопил…

Митя тут же приложил набалдашником другого погромщика по затылку, а обратным взмахом заехал под дых третьему. Никогда больше, ни в одном бою, он не сумеет уже убивать так легко и страшно, как в день своего второго посвящения, но сейчас это было неважно. Кровавый туман знакомо затянул взор, кровь в чужих жилах запахла пряно и сладко, и отчаянно не доставало рукояти топора в ладони, но и трость была неплоха!

Она взлетала, опускалась, жалила, как змея. Митя плечом врезался в того, кто попытался его остановить, они кубарем покатились по мостовой. Кости захрустели, Митя извернулся ужом. Мгновение, и он уже у погромщика на груди, прижимая трость к податливому горлу. Движение сбоку он поймал краем глаза и успел откатиться в сторону — нацеленная на Митю дубинка опустилась на голову погромщику. Кончик Митиной трости, как рапира, клюнул убийцу в лицо, заставив его рухнуть поперек своей случайной жертвы.

В застилающем взгляд кровавом тумане мелькали лица — сперва перекошенные, яростные, потом испуганные. Захлебываясь от удовольствия, Митя бил, и бил, и бил.

— Тикайте, хлопцы! Чуда, чуда страшная! Чуду жиды натравили!

В лицо брызнуло теплым, Митя облизнулся, отчетливо ощутив на языке привкус крови. Накатившая слабость заставила пошатнуться, но его тут же подхватили под руки, помогая удержаться на ногах. Он часто заморгал и огляделся — перед глазами плыло. Трость была скользкой от крови, и слабо искрила. На мостовой валялись брошенные вещи, и несколько мертвых тел, а вдоль улицы, поддерживая друг друга и зажимая кровоточащие раны, с топотом и воплями улепетывали погромщики:

— Убииили! Хлопцев наших нелюдь повбывала! Все сюды!

Крики Мите не понравились. Он напрягся, намереваясь бросить мертвяков в погоню — этих-то он точно поднимет, он ведь сам их убил!

Из носа на рубашку закапала кровь. Мертвецы не шевельнулись. Только огонь в фонаре налился багрянцем и заплясал, как безумный.

— Они сейчас с дружками вернутся, уходим, скорее! — затеребила Даринка. Митя сделал шаг, второй, оглянулся.

За его спиной жались люди. Мальчишка-гимназист и девушка с ребенком поддерживали избитую старуху, но он увидел еще женщин: грузную даму в богатом, но изорванном в лохмотья, платье, растрепанную кудрявую девочку, судорожно стягивающую на груди разорванную рубашку. Вооруженный ножкой стула молодой мужчина волок за собой беременную жену. И еще один, постарше, с малышом на плечах и двоими, цепляющимися за полы лапсердака. Даринка вдруг провела ладонью ему по щеке, и затянула в глаза:

— Цел? Бежать сможешь?

— Ты откуда тут взялась?

— Это сейчас, конечно же, самое важное! Братец мой гнедого у здешнего конского барышника в долг взял, да и загнал во время ваших давешних скачек, так что и обратно не вернешь, — подпирая пошатывающего Митю плечом, затарахтела она. — Договариваться пошла, думала, сторгуемся, вот и…

— Сторговались? — прохрипел Митя.

— Э-э… да теперь что уж, — Даринка бросила быстрый взгляд на избитую старуху, а потом на висящее на фонаре тело.

Им обоим, разом, вдруг стало неприятно под устремленными на них взглядами.

Барышник, которому задолжал Петр Шабельский, был мертв, и это он, Митя, вел ту самую погоню за невольными убийцами полицмейстера, из-за которых и начался погром. Кто бы мог подумать, что покойный Ждан Геннадьевич был здешним обывателям так дорог! Митя был далек от того, чтоб винить себя, но всё же… всё же…

— Будем пробиваться к Днепру, к сторожевым башням. — хрипло скомандовал он. — Там порубежники прикроют!

— Больно надо казакам нам помогать! — выкрикнул мальчишка-гимназист. — Видите, нету их! Нас убивают — а их нет!

И вправду — нет.

— Ничего. Со мной — помогут, — отрезал Митя.

Они не успели сделать и шагу — в опустевшую улочку ворвалась плотно сбитая группа погромщиков, вооруженных досками, железными палками, попросту камнями. Впереди мчался тот самый мальчишка с оторванным пальцем, которого когда-то лечила Даринка.

И он же первый резко остановился, оглядывая совершенно пустой проулок.

— Ну? — перекидывая измочаленную папиросу из одного угла рта в другой, прогундосил здоровяк с бандитской рожей. — Где твои жиды?

— Были! Вот как есть тут были! — истерично взвизгнул парень, растерянно оглядываясь по сторонам. — А еще ведьма с ними, и паныч — только то не паныч вовсе, а чуда сторожевая с мордой как у мертвяка!

— Да шо ты врешь: ведьма, чуда… Притащил нас сюда, а там, небось, его приятели жидовское добро по домам волокут! — взвизгнула бабища — поверх собственного платья на ней был напялен дорогой бархатный жакет, не сходившийся на груди, а вдоль лацкана были подколоты штук семь разнокалиберных брошей — от дешевенькой серебряной до золотой с топазами.

Здоровяк с бандитской рожей молча двинул парня кулаком в лицо, повернулся и пошагал прочь. За ним потянулись остальные. Последним ковылял парень, зажимая четырехпалой рукой разбитый нос и бубнил:

— Не вру я! Видел…

Проулок опустел, воздух у стены дома пошел волнами, и группа людей возникла словно из пустоты.

— Уходим! — скомандовал Митя и держа трость на изготовку, зашагал в противоположную от погромщиков сторону.