Князь мертвецов 2

Глава 19. Ловушка захлопнулась

Новехонький, только что установленный фонарь, словно пограничный столб, торчал на краю еврейского квартала. Митя поглядел на него с изумлением. Желанию Лаппо-Данилевских потратиться на благоустройство города он вовсе не удивился — должность Иван Яковлевич желает, или орден, или подряд, или попросту делишки свои прикрыть, вот и благотворительствует. Но поставить фонарь у еврейского квартала? Скорее можно было ожидать, что Лаппо-Данилевский уже имеющиеся здесь фонарные столбы спилит!

Впрочем, квартал отделял не только нелепо, словно бы немного наискось выставленный фонарь. Митя показалось, что он переступил невидимую границу. Яркий золотистый свет, озаряющий город, словно пpигac, вокруг потемнело. Здания, вроде бы невысокие, отбрасывали глубокие тени, а узкие улочки тонули в сумраке и напряжении, таком отчетливом, что его можно было потрогать руками. Щегольское постукивание трости по булыжнику разносилось эхом в тишине совершенно пустой улицы, так что он даже сам не понял, как перехватил трость за середину и понес в руке. Из-за плотно закрытых ставен его провожали взглядами.

Взгляды преследовали его сквозь щели в плотно закрытых ставнях бедных домишек, и за подрагивающими портьерами — богатых. За окнами порой мелькали тени — на втором этаже изящного особнячка с лепниной и полуколоннами он успел увидеть горничную, торопливо закладывающую окна подушками. Она поглядела вниз, на идущего по улице Митю — на смуглом горбоносом лице ее был написан страх.

А ведь Антипка что-то такое болтал — про неспокойный город, страшные слухи, но Митя не обратил внимания! Зато сейчас жалел, что вовсе вышел из дома. Желание навещать Йоэля, тем более с изрядной суммой на руках, пропало полностью, осталась лишь потребность поскорее убраться. Но одна мысль, как он прямо посреди улицы, на глазах вот той самой испуганной горничной на втором этаже, вдруг повернется и пошагает прочь, будто убегая, заставляла стискивать зубы и идти дальше.

От синагоги доносился гул голосов и даже выкрики, Митя свернул туда — быть может, поймет, что тут происходит.

Вокруг синагоги толпился народ. Только мужчины — молодые и старые, одетые в длинные лапсердаки и круглые шляпы, щегольские сюртуки и котелки, и даже цилиндры, рабочие блузы, и картузы — они собирались в группы, о чем-то тихо переговаривались, то и дело размахивая руками. Некоторые торопливо сновали между группками, вставляя слово то там, то тут, и убегали дальше. Мастеровой в кожаном фартуке, забрызганном машинным маслом, отчаянно спорил с господином в дорогом сюртуке, по виду адвокатом или поверенным в делах.

Митя замер на углу улицы, сомневаясь, стоит ли ему идти дальше, когда все вдруг смолкли, и в наступившей тишине раздался крик.

— Хватит! Хватит разговоров!

Юноша в гимназической форме с размаху швырнул фуражку оземь:

— Если вы продолжите болтать, нас всех попросту перебьют!

«Да это же Захар Гирш!» — Митя узнал гимназиста.

— Умолкни, мальчишка! — отец гимназиста, приходивший вместе с каббалистом в полицейский участок, залепил ему оплеуху, так что у Захара мотнулась голова.

Гимназист поднес руку к разбитой губе, исподлобья глядя на старшего Гирша, и утерся ладонью, размазывая кровь по щекам:

— Зачем же вам, отец, трудиться, руки об мою физиономию бить? Достаточно немного подождать, и ничего делать не придется. Все умоемся кровью и без того, чтоб вы сами старались!

— Вот к чему приводит ваша учеба! — заголосил старик с седой бородой в черном лапсердаке. — Если б вы не лезли в их школы, а учились как тысячи лет учились ваши предки, так и наши мальчишки бы старшим не дерзили, и к ним бы зависти не было!

Старший Гирш молча и страшно замахнулся на сына снова.

— Когда я смотрю на вас сейчас, то сомневаюсь, действительно ли мы потомки Маккавея[8]. - раздался мелодичный, как ручей, и такой же холодный голос.

Не узнать Йоэля было невозможно — его серебряные, как изнанка ивового листа, волосы, струились из-под щегольского цилиндра, рассыпаясь по плечам идеально скроенного сюртука. Старик в лапсердаке был прав — задохнуться от зависти можно!

Отец Гирша медленно опустил руку и обернулся, его губы скривила усмешка:

— Мы? — сильно нажимая голосом, повторил он. — Мамзер, сын нелюдя и развратницы, считает себя одним из сынов Маккавеевых?

Да что в этом городе, поветрие заразное — оскорблять чужих матерей?

— Зато он не трус! — яростно выпалил Захар.

— Ладно, ты, это… — из толпы выбрался старый Альшванг, исподлобья поглядел на старшего Гирша, так что тот торопливо отвел глаза. — Не лезь не в свое дело, Йоська. Иди, вон, вытачки какие сделай, воланчики пришей. Оставь дела серьезные серьезным людям!

— Люююдям… — Йоэль улыбнулся такой прекрасной, солнечной улыбкой, что увидь ее, любая барышня потеряла бы сердце — если не навсегда, то хотя бы на время. — Мою мать будут убивать как идене[9], меня — как нелюдя ушастого, но дело, конечно же, не мое. Не надрывайтесь, Гирш, — с усмешкой на четко очерченных губах он повернулся к Захару. — Что бы вы ни говорили — ничего не изменится. Они не хотят бороться, они хотят, чтоб просто — ничего не было. Не произошло, не случилось, исчезло само, или кто-то помог. И будут хотеть, пока их не начнут убивать. А у мертвых желаний нет.

«С этим я бы поспорил: не то, чтоб вовсе нет. Точнее, они не сразу пропадают» — подумал Митя. — «И эти последние желания — самые горькие. Потому что чаще всего — несбыточные.»

Захар Гирш постоял мгновение, потом нагнулся, подобрал брошенную фуражку и со всех ног кинулся прочь.

— Захарка! Ты куда, шмендрик, побёг, а ну вертайся! — заорал старший Гирш, но Захар даже не оглянулся. С рычанием старший Гирш повернулся к Йоэлю. — Ты! Будь проклят твой колючий язык! А богегениш зопстн хобн мит а козак! Дэр малэхамовэс зол зих ин дир фарлибм![10]

Полный бессильной злости крик еще отдавался эхом в переулке, когда послышался цокот копыт и на площадь перед синагогой выехал казачий разъезд. Впереди на бокастом тяжеловозе скакал младший Потапенко. Хорунжий был трезв, но неопрятен, как после долгой и отчаянной, не для удовольствия, а для забвения, гульбы. Несмотря на прохладу последнего октябрьского дня, казачий мундир его был распахнут на груди, из-под него комом торчала не слишком чистая сорочка. На сгибе локтя лежала тяжелая казачья нагайка. При виде собравшихся у синагоги людей губы его растянула улыбка длинная и неприятная, открывающая желтоватые, слишком крупные для человека клыки. Нагайка скользнула в руку, он стиснул рукоять так крепко, что побелели пальцы. Взгляд его не отрывался от Йоэля.

— Шо за собрание? Всем разойтись — приказ губернатора! — заметно порыкивая, рявкнул Потапенко. — Марш по домам, жидовня! Нечего тут сговариваться.

— А вот и казаки навстречу, — тоже улыбаясь криво, но одновременно чарующе, протянул Йоэль. — Чувствуете себя пророком, господин Гирш? Ваши проклятия сбываются.

Гирш крякнул — то ли зло, то ли растеряно — не понять.

— Шо сказал, нелюдь ушастая? — звучно хлопая рукоятью нагайки в ладонь, хорунжий подался в седле, громадиной нависая над кажущимся сейчас особенно хрупким Йоэлем. — Давай, кажи еще, дай мне повод язык-то твой поганый жидовский укоротить, — он хлестнул нагайкой воздух. Тяжелый гибкий хвост ее туго свистнул у самого лица Йоэля. Хлопнуло, будто выстрелило. На лице Йоэля не дрогнул и мускул. Он снова улыбнулся:

— Как угодно господину хорунжему. Вам по закону дозволено нас, погань жидовскую, хоть бить, хоть языки укорачивать. Абы только не любить — вот любовь ваша, это уж беда, так беда!

«А вот если бы тебе язык укоротили чуть раньше — это было бы не только законное, но и благое деяние», — безнадежно подумал Митя.

Хорунжий побелел, будто в лицо ему швырнули горсть муки! На бледном лице ярко сверкали налитые кровью глаза, и выделялись лезущие из-под верхней губы клыки.

— Ах ты тварррь! — нагайка взлетела, готовая обрушиться Йоэлю на голову…

— Хорунжий! — Митин крик хлестнул громче, чем плеть.

Младший Потапенко замер с занесенной над головой нагайкой. Медленно оглянулся. Его налитые кровью глаза нашли Митю, из груди вырвался клокочущий рев.

Митя глянул исподлобья, позволяя тому, что все больше заполняло его душу и становилось его сутью, выглянуть из глаз.

Потапенко замер. Вахмистр Вовчанский коснулся плеча своего хорунжего:

— Оставь, а? Хватит, твое благородие, поехали… — опасливо покосился на Митю и тут же торопливо отвел взгляд.

Потапенко шумно выдохнул и опустил руку.

— Не лезли бы вы не в свое дело, Митя. Добром прошу! — он ударил массивного коня пятками, и погнал его прямиком на испуганно сгрудившихся людей. — Рррразойсь! Ррразойдись по-хорошему, пока всех не заарестовали!

Люди брызнули в разные стороны, разбегаясь из-под копыт прущего на них тяжеловоза.

— Вы бы тоже шли домой, паныч Дмитрий. Ей-Богу, целее будете! — задержался возле Мити Вовчанский, и поскакал следом за своим командиром.

Обдавая ветром, пахнущим конским потом, звериной шерстью и яростью, казачий отряд проскакал сквозь толпу.

— Мне теперь ждать ангела смерти, а, ребе Гирш? — провожая их недобрым взглядом, процедил Йоэль и направился к Мите навстречу. Вспыхнувшее над крышами солнце высветило его прямой, тонкий силуэт и заиграло на серебристых волосах.

— А шо то до Йоськи за поц пришел? — пронзительно-громким голосом безнадежно глухого человека поинтересовался седобородый.

— Тот самый полицай зунеле, что нашего ребе Шнеерсона отправил на цугундер! — буркнул ему в ответ старший Альшванг.

— Шо? — переспросил седобородый.

— Самоглавного полицмейстера нашего сынок, дай Бог им обоим здоровьечка! — проорал портной.

— Ну вот я же вам говорил! Тут уже полицейские — а вы: баррикады, баррикады! — аж взвился седобородый.

Угол рта у Йоэля дернулся, и он на миг мученически прикрыл глаза. Митя поглядел на него с превосходством — хорош альв до чрезвычайности, и даже с манерами, но нет, не светский человек, лица держать не умеет.

— Вы еще громче говорите, ребе Соломон, а то вас в полицейском участке плохо слышно, — через плечо бросил Йоэль, и повернулся к Мите. — Если вы пришли насчет сюртуков, господин Меркулов-младший, — очень сухо, очень холодно сказал Йоэль, — то вынужден вас разочаровать: нынче мне не до шитья.

— А когда будет? — спросил Митя, глядя на Йоэля таким же ледяным взглядом.

— Ничего не могу достоверно обещать.

— Собираетесь нарушить свои обязательства? — еще высокомерней поинтересовался Митя.

— А смерть, она, знаете ли, освобождает от всех и всячески обязательств. Вам ли не знать! — зло усмехнулся Йоэль.

Митя ответил ему такой же усмешкой, чуть подался вперед и прошептал, почти на ухо:

— Не от всех. И уж точно не со мной!

«Вот подыму тебя, ушастый. и будешь мне сюртуки дошивать, пока не разложишься!» Правда шедевра портновского искусства тогда не получить — поднятые способны лишь на примитивные работы, и уж вовсе не способны творить. А потому Митя очень постарался умерить злость, хотя она все же прорывалась в голосе. — Позвольте узнать, что за разговоры о смерти? Что у вас тут за паническое сборище? — тихо и быстро спросил он.

— А господин Кровный Мораныч не соизволил задуматься, к чему приведут ваши ночные подвиги? Поймали злоумышленников и счастливы? — также тихо прошипел в ответ Йоэль.

— Ни к чему особенному не приведут! — рявкнул Митя — если, конечно, можно рявкать вполголоса. Ему вовсе не хотелось. чтоб все слышали, как он тут делится сведениями из кабинета губернатора. Но чего не сделаешь, чтоб сохранить добрые отношения со своим портным. — Посидеть вашему каббалисту, да и инженеру тоже, придется, но быстрого военного суда не будет. А будет тщательное расследование, которое проведет мой отец, а уж он-то понимает, что полицмейстер…

— Их не повесят? — едва шевеля губами, спросил Йоэль. и его и без того бледное лицо вдруг начало стремительно сереть.

— Да нет же! — радостно заверил его Митя. — Мы с отцом постарались!

Глаза Йоэля стали вдруг неподвижными, устремленными в одну точку, как у покойника. Потом он попятился, поглядел на Митю совершенно безнадежным взором и уже в полный голос воскликнул:

— Что же вы наделали!

— Да говорю же вам, ничего смертельного с ними не станется…

— Это-то и страшно! — рявкнул Йоэль. — Поверьте, лучше, гораздо лучше было бы, если б ребе Шнеерсон был повешен на площади сегодня, без суда и следствия! Тогда у остальных был бы хоть какой-то шанс! — он повернулся к остальным и крикнул. — Их отвезли в тюрьму, казни не будет!

И тогда над толпой вдруг взвился короткий глухой крик — будто вскрикнуло огромное смертельно раненное животное, угодившее в ловушку, из которой нет выхода.