Князь мертвецов 2

Глава 24. В гостях у Смерти

Место, заполненное разом и нестерпимым светом, и непроницаемой мглой, Митя узнал сразу же — оно показалось даже родным и привычным. Под ногами снова хлюпал кровавый ручеек: только теперь Митя был совершенно уверен, что кровь эта — его. И поглядел неодобрительно — так и вовсе вытечь можно, будто сжатая в кулаке виноградная гроздь. Один жмых и останется. Он присел на корточки и попытался ухватиться за кончик этого ручейка — пару раз пальцы промахивались, точно проходили насквозь. Даже журчание усилилось и красный поток стал шире, а тело, и без того не чувствующее сейчас ни жара, ни холода, точно погрузилось в оцепенение. Зато в душе вдруг вспыхнуло возмущение — что за неподчинение? Еще он собственную кровь уговаривать должен! А ну иди сюда! Он содрогнулся от боли, когда в руках его вдруг оказался кончик ярко-алой нити. Нить резала пальцы, но выпускать ее Митя не собирался — глупо сперва добывать, а потом бросать. И пошел вперед, наматывая нить на палец и каждый раз передергиваясь от новой вспышки режущей боли. Не страшно — накрахмаленный воротничок парадной сорочки порой еще и не так впивался. Светский человек умеет терпеть: и боль, и неудобства.

Потому что идти в этот раз было откровенно неудобно: ноги то и дело проваливались в крупный, зернистый песок. Он набился в сапоги, так что ступать становилось все неприятнее, но остановиться и вытряхнуть было совершенно невозможно — стоит Мите отпустить алую нить, и она тут же снова превратится в ручей. Так он и шел по мгновенно подсыхающему руслу. Из мрака уже привычно стали появляться смутные фигуры — но почему-то тут же исчезали, будто напуганные. Снова, как и в прошлый раз, во тьме кто-то кого-то увлеченно жрал, но при Митином приближении словно подавился, а потом раздался быстрый слаженный шорох лап — будто и невидимый едок, и его обреченная снедь принялись удирать в нежданном согласии. Почему-то захотелось догнать и проверить, получится ли у него самого их съесть — и эта идея не вызвала ни малейшего удивления или отторжения. Он даже остановился на мгновение, но гнаться все же передумал: в конце концов, будут нужны — найдет, и то, что кого-то там уже съели, ему не помешает.

Пока стоял в задумчивости, успел погрузится в песок почти по колено. С некоторым трудом вытащил увязшую ногу и зашагал дальше. Сквозь мрак что-то блеснуло, потом еще и еще, и Митя понял, что идет вдоль стены из выпуклого стекла. На стене словно зависла картина — детальная и живая, какой не бывает ни живописное полотно, ни даже недавно изобретенная светопись. Словно это место было сразу за закругляющейся вверх и вниз стеклянной стеной. Слегка запущенный двор с начисто вынесенными воротами и ломящейся внутрь толпой, дом с вооруженными людьми у каждого окна. Он отчетливо видел лица: хмельные и какие-то безумно-восторженные у ворвавшихся внутрь мужиков — они замерли, будто пойманные на середине движения. Один наклонился, словно только что выбил ворота собственной головой, второй вскинул доску для удара, третий и вовсе на бегу. Позади были еще люди — блестящие глаза, оскаленные зубы, распяленные в крике рты. Решительно и обреченно застыли у окон защитники. Изогнутое стекло слегка искажало пропорции, но разглядеть можно было и мокрую прядь седых волос, прилипшую ко лбу неопрятного старика с паро-беллумом, и лаково блеснувший на солнце козырек картуза у спрятавшегося за туалетную будку мальчишки. По самому центру, будто собирая вокруг себя всю картину, распростерто тело. Разглядеть его почему-то не получалось, взгляд выхватывал только детали: то запрокинутое бледное лицо, то пальцы, вцепившиеся в утоптанную землю в последнем усилии, то багровые пятна крови на распустившемся шейном платке и яркий блеск булавки с навершием в форме серпа…

Хотелось остановиться и поглядеть подробнее, но нить вдруг потянула, точно норовя вырваться из рук, и пришлось ускорить шаг, на любопытную картину поглядывая лишь искоса. Сапоги теперь погружались глубже, их приходилось с силой выдергивать, а песок при этом подлетал вверх легкими сухими облачками, и опускался неторопливо и плавно, как опадающая листва. Каждый новый шаг поднимал новую тучку, и теперь Митя шел, рассекая колышущуюся песчаную завесу.

«Так пока дойду, все тут песком затянет» — мелькнула мысль, и Митя неожиданно озадачился: а куда он, собственно, идет? Мысль показалась глупой: идти куда-то было также нелепо, как и идти зачем-то. Но тогда почему он и вовсе идет? И где он идет?

Он всё же постарался оглядеться. Нить немедленно натянулась, врезаясь в пальцы. Но Митя успел увидеть, что такая же плавно изогнутая стеклянная стена закругляется у него над головой и спускается вниз, теряясь где-то в неразличимой дали. За стеклом сиял свет и клубилась тьма, переплетаясь причудливыми зигзагами.

Больше всего это было похоже на… песочные часы. Положенные на бок песочные часы, песок в которых никуда не бежит, а почему-то назойливо летает вокруг, точно пух из распотрошенной перины. Но тогда где-то здесь должна быть узенькая, как осиная талия, перемычка между двумя колбами. Он сделал еще шаг — и увидел: картинка за стеклом словно размазывалась, и стягивалась в точку… А дальше была крохотная, словно кукольная, дверь.

Под ногами начало неприятно похрустывать, песок при каждом шаге взлетал все выше и выше. Последние шаги он уже делал, пробиваясь сквозь мутную песочную взвесь — песок лез в глаза и ноздри, так что пришлось одной рукой придерживать нить, а рукавом другой прикрывать рот и нос. Преодолевая сопротивление песка, он доковылял, наконец, до двери. Нить уходила в фигурную замочную скважину. Митя был совершенно уверен, что он эту дверку когда-то уже видел. И даже вспомнил — где. В книге сказок, которые читала ему на ночь мама! Как раз в сказке о Марье Моревне, когда оставшийся на хозяйстве муж ее, Иван-царевич, подземелья обыскивал. Героя сказки Митя еще в детстве понимал и даже сочувствовал: место, где живешь, надо знать досконально, от подвала до чердака, со всеми его секретами и тайнами. Да и помогать всяким подозрительным заключенным не стоит, не выяснив хотя бы, по какой статье Уложения о наказаниях данный костистый господин на цепях висит.

Митя оглядел дверь, бросил взгляд через плечо — не смотрит ли кто. Если и смотрел, то вряд ли видел: песок уже не просто плавал в воздухе, а висел плотной, непроницаемой завесой. Митя наклонился и попытался заглянуть в замочную скважину. Дверь, не скрипнув, мягко повернулась на смазанных петлях. Митя так и замер, неприлично полусогнувшись и глядя в непроницаемый мрак, в котором терялась красная нить.

Стоять так было бессмысленно. Он на всякий случай еще раз оглянулся, проверяя, нет ли пути назад — песок немедленно взвился смерчем, недвусмысленно намекая, что нет.

Митя сунул голову в дверь.

Почувствовал, как стремительно летит и плашмя, как лягушка, рухнул на уже знакомый потертый ковер в рисунках асфоделий.

Было неожиданно больно. И дыхание перехватило. Он еще полежал мгновение, потом с трудом подобрал под себя руки и наконец сел, по-турецки подогнув колени и потирая ушибленную грудь.

Он сидел на ковре, таком же, как дома, когда мама еще была жива, и смотрел в сад сквозь высокую стеклянную дверь, такую же, какая была в поместье бабушки Белозерской. Правда, здешняя дверь — без ручки и плотно впаяна в стену, так что не понять, где заканчивается стекло и начинается камень.

За окном оказался уже виденный им сквозь стекло песочных часов двор. Теперь Митя понял, что изображение все же не было неподвижным: нападавшие уже ворвались во двор, а паро-беллумы защитников окутали клубы пара, и сверкнул огонь. Голова того, кто лежал на земле, перекатилась набок, а мальчишка в картузе высунулся из-за угла целиком.

Митя его знал! И даже знал, что не мальчишка то вовсе, а девчонка!

Не было ни звука шагов, ни шелеста юбок, ни тени, но Митя вдруг понял, что за спиной у него кто-то есть. Стоит и пристально глядит в затылок немигающим взглядом.

Он не встал, только выпрямился до хруста в позвоночнике. Та, что стояла у него за спиной, неспешно пошла по кругу. Мимо медленно проплыли черные юбки с белой пеной кружев, и он почти ткнулся носом в шелка, едва заметно пахнущие ладаном и сухой пылью. И уставился на выглядывающие из-под них носки черных с серебром туфелек.

— Теперь-то я могу на тебя посмотреть — ведь я уже умер, — не поднимая глаз, спросил Митя.

— Посмотри, — прошелестел свистящий вымораживающий шепот, и рука в черной кружевной перчатке взяла его за подбородок, заставляя поднять голову. Он на миг зажмурился, а потом распахнул глаза широко-широко. Дворянин и светский человек должен бестрепетно глядеть в глаза смерти. Даже если это не просто смерть, а… Смерть.

Трепета и впрямь не было. Жгучая, отчаянная, совершенно детская злоба вспыхнула в его душе. Он вскочил на ноги, и глядя в глаза Мораны-Темной, самой страшной и грозной из Великих Предков, заорал совершенно по-детски:

— Ты не смеешь! Не имеешь права! Кем бы ты ни была — ты не смеешь сперва отнять ее у меня, и у отца… А потом являться ко мне в облике моей матери! Которую ты убила ради своих… — и с бесконечным презрением припечатал. — … высших целей!

Тонкие, будто углем нарисованные брови на бледном лице Рогнеды Меркуловой, урожденной княжны Белозерской, поползли вверх. Митю одарили взглядом сверху вниз — Великие Предки, он помнил этот взгляд, так смотрела мама, когда он ленился и делал вид, что не понимает урока! — и свистящий бесплотный голос прошелестел:

— Что за глупости ты себе выдумал, мальчик мой. У тебя никогда не было и не могло быть иной матери, кроме меня.

— Ты врешь! — выкрикнул он. — Врешь! — и тут же смутился. Кричать такие вещи даме столь… знатной. Хотя можно ли считать одну из Великих — знатной дамой, если за ней не стоит вереница предков, а она сама — Предок? В любом случае — это очень дурной тон, а светский человек должен быть безупречен даже в ненависти. Особенно в ненависти!

Митя выпрямился так, что лопатки свело, и вскинул подбородок. И очень постарался сделать лицо невозмутимо-непроницаемым.

Его одарили еще одним взглядом: тяжелым, как могильная плита, и страшным, как она сама:

— Разве Смерть может лгать? — прошипела она.

— Я убежден в вашем всемогуществе, сударыня, — он чуть склонил голову — уважительно, но не раболепно, а она… она вдруг расхохоталась, ярко и звонко, как девочка, и протянула:

— Наглеееец! Весь в отца, — подобрала юбки и изящно опустилась в кресло — кружева ее платья накрыли ковер с асфоделиями морозными узорами. — Мальчик мой, и как же ты, по-твоему, появился на свет?

Снова рассказывать, как недавно Ингвару? Но тот, по-крайности, и впрямь не знал, откуда Истинные князья берутся! Митя раздраженно отвернулся.

Сквозь стекло двери отчетливо видны были хвосты пара за летящими из окон пулями. Один из нападающих запрокинулся, будто вот-вот завалится навзничь. Глаза его неподвижно глядели в пустоту, а в середине лба зияло черное пятно. Выскочившая из-за угла девчонка в мальчишеских тряпках замерла на бегу, а руки ее тянулись к тому, кто лежал на земле.

Смотреть на это… этого… лежащего… было даже хуже, чем рассказывать, и Митя заложил руку за спину, будто отвечая урок, и заговорил занудным тоном:

— История не сохранила подобных сведений о наших собственных Великих Предках, но еще древнегреческие ученые установили, что их олимпийцы, в те времена почитаемые богами… — пришлось приложить усилие, чтоб не покоситься на нее при этих словах: разозлится или нет? — Вселяются в тела смертных в момент зачатия. Пример: Посейдон, вселившийся в царя Эгея, чтобы зачать Тезея, или Зевс в Агамемнона для зачатия Геракла…

— Я вижу, что отец позаботился о твоем образовании, но учителя истории мог бы подобрать не столь академичного! — процедила она. — Который задался бы вопросом… ну хотя бы о троянце Энее, если уж собственных Великих Предков никто за тысячу лет спросить не удосужился!

— А что — Эней? — обиженно пробормотал Митя: он тут умер, между прочим, а она древней историей развлекается! Конечно, для нее смерть — это рутина, а для него — все же потрясение. Он первый раз в жизни умер — и никакого сочувствия! А еще в матери набивается!

Морана-Темная подалась вперед и улыбаясь так, будто знала каждую его мысль — и посмеивалась! — прошептала:

— Те же древнегреческие ученые установили, что его матерью была Афродита. И родила она сама.

— И что?

Эдакие изыски, может, Ингвару интересны, или еще кому, а вот он гораздо больше любопытствует, что с ним самим дальше будет.

За стеклом погромщики раззявили рты — орали что-то, один заваливался на спину с дырой во лбу, а девчонка в мальчишеских лохмотьях подхватила подмышки то… того… кто лежал на земле и поволокла его в укрытие, за дворовой сортир. Голова у него… у тела… некрасиво болталась, а каблуки сапог жалко скребли по земле.

Митя снова торопливо отвернулся. И наткнулся на неодобрительный взгляд. Все же, когда на тебя неодобрительно смотрит Смерть, это неприятно. Крайне. О чем она там рассказывала? Афродита, которая сама родила Энея…

— Афродита, она, конечно, богиня, но все же женщина, — просто чтоб не молчать, пробормотал он.

— А я, по-твоему, кто с-с-сынок? — снова сорвалась на шипение она, и из глаз ее хлынула первозданная ледяная тьма.

Митя отчаянно, до судорожно колотящегося сердца, до перехваченного дыхания пытался хотя бы не завизжать от ужаса как девчонка! Удержать лицо! Черный лед сковывал ему ноги, медленно полз вверх, до бедер, и устремлялся дальше, к груди. Мелькнула смутная мысль, что это странно, если он мертв, ни заполошного стука сердца, ни дыхания быть не должно.

— Сон! — выдохнул он. — Мой сон! Мне снилось, что… Что дядюшка Белозерский рассказывает, будто… моя мама… то есть, его сестра Рогнеда… Умерла младенцем! Но… но…тогда выходит… — он замолчал, потому что это противоречило всему, чему его учили, что знал каждый образованный человек.

— Я же говорила тебе в прошлый раз, чтоб ты побеседовал с дядюшкой, а ты никак! — укоризненно протянула она.

— Но это же был сон! Всего лишь сон! — прощаясь с попытками сохранить светскую невозмутимость, закричал Митя. — Меня там еще убили!

— Так тебя и убили, — равнодушно сказал она, кивая на стекло.

Митя невольно взглянул туда…

Прикрываясь выломанными воротами, погромщики бежали к дверям дома. Двигались они медленно, точно пробиваясь сквозь густой кисель. Свесившаяся из окна гибкая лоза обвилась вокруг одного — виден был его беззвучно разевающийся рот, и опускающийся на лозу топор. Плавно летящие пули неторопливо и неслышно вдавливались в снятые воротные створки, прикрываясь которыми погромщики рвались к дому. Митя видел и то, чего не замечал больше никто — реющий над двором призрак. Глаза мертвой Фиры Фарбер были широко распахнуты, из них катились невидимые слезы. Из-за угла дворовой будочки, где скрылась девчонка со своей ношей, торчали щегольские остроносые ботинки. И если его… тело… Митя еще мог старательно, изо всех сил не узнавать, то сшитые на заказ ботинки он не узнать никак не мог!

Да. Его убили. И теперь его тело валяется за сортиром. Какое… унижение для сына самой Мораны-Темной.

— Люди… — не отрывая глаз от стекла, задумчиво сказала Морана. — Настолько озлобленные, что готовы броситься на ближайшего соседа. Так безнадежно беспомощные, что рвутся убивать всё равно кого, лишь бы не чувствовать себя беззащитными. И такие несчастные, что вовсе не боятся — меня. Я для них не страх, рядом с муками, что несет им подарок моей сестры Живы. они все чаще зовут меня милосердной. И просто — зовут.

Край ворот врезался в двери дома, выбивая их внутрь. Разевая рты в беззвучных воплях, погромщики лезли в дом. Тот казался стаканом, в который все лилась и лилась вода, и вот-вот должна была не вместиться и хлынуть наружу. За окнами началось мельтешение, кажется, там дрались. Наружу, как из закипающего чайника, вырывались клубы пара от выстрелов. Все также беззвучно с подоконника второго этажа сорвался горшок герани, и медленно, будто его на веревке спускали, полетел к земле. А на сам подоконник рухнула парочка, сцепившаяся в нерасторжимом объятии. Они прижимались друг к другу крепче самых страстных возлюбленных: здоровенный бугай сжимал в объятиях сереброволосого носатого альва, руки альва были закинуты ему на шею и давили, давили, давили… Пальцы альва железными прутьями вонзались в шею, так что передавленная кожа свисала складками, хват громилы у альва на плечах был такой силы, что у альва лезли глаза из орбит…

Из окна нижнего этажа, прижимая к себе ребенка, выпрыгнула женщина — следом за ней из того же окна лез тощий юнец, в руке его блестел нож.

— продекламировала Морана, голос ее звучал откровенно издевательски. — Никогда не могла понять, почему вы думаете, что в случае массовых смертей я пирую? Пир — это чашечка кофе и много-много пирожных в компании с Живой и Лелей. На худой конец костер и поросенок на вертеле. Твой дядюшка Велес отлично жарит мясо, если бы они еще каждый раз не дрались с Перуном, все было бы чудесно! Клянусь нашей Семьей, даже званые ужины, и те могут сойти под определение — пир! Но нет, все почему-то уверены, что я так неистово и страстно люблю свою работу, что мечтаю делать ее все больше, и больше, и больше! — теперь она уже почти шипела. — Веришь ли, даже людских поэтов спрашивала… ну, ты понимаешь, когда… откуда они взяли эдакий образ — ни один не смог ответить! Самые совестливые были даже несколько смущены, — она хмыкнула.

Не размыкающие смертельных объятий противники медленно перевалились через подоконник и полетели вниз. Взметнулись серебряные волосы альва…

У Мити шевельнулась мысль, что возможная гибель этого альва должна его волновать. По некой важной причине. Но что это за причина — никак не вспоминалось, так что, наверное, не слишком она и важна.

— Ты знаешь, почему на Туманном Альвионе я есть Морриган-Война?

— Потому что альвы не умирают, если их не убить? — в нынешнем его холодном равнодушном состоянии всё казалось простым и кристально ясным.

— Для них Война и есть единственная возможная Смерть. Хотя и встреча с настоящим Кровным Моранычем тоже даром не проходит. Но люди… Мало вам, что вы раньше или позже всё равно придете ко мне, так вы еще и торопитесь. Вы постоянно хотите заставить меня работать. Да что там — перерабатывать, как тех женщин на фабрике, — монотонно и устало проговорила Морана. — Кто-то убивает соседа — и отправляется на каторгу, и умирает, выхаркивая легкие. Кто-то сопротивляется — и попадает на виселицу.

Из окна мансарды «Дома модъ» вышвырнули рулон белоснежной ткани.

— А кто-то доводит до всего этого… — она снова кивнула на окно — там старый Альшванг лупил рукоятью паро-беллума по голове одного из налетчиков, а второй в этот момент поднимал над ним топор. — И получает земли и золото или что там ценится в нынешнем мире — акции и банковский счет? А потом говорят: злая смерть, ужасная смерть, несправедливая смерть. Будто все вот это… — она махнула рукой на разоренный двор, — я, а не они сами!

Альв извернулся в воздухе, поворачиваясь так, чтоб об мостовую грянулся его противник.

— Я слишком долго не вмешивалась. С тех самых пор, как мертвые перестали толпами бродить по земле. — Морана разглядывала разоренный двор как картину за стеклом. — Не знаю, как много еще времени пройдет — десять лет, двадцать. Но дело идет к чудовищных размеров переработке! Брат пойдет на брата, сын на отца, жена на мужа, — она повернулась к Мите и уставилась на него огромными, полными абсолютной, непроницаемой, болезненной тьмы глазищами. — А там, глядишь, и снова, как в позабытые людьми времена, заскрипит, перекосится колесо, что вечно вертят Морана и Жива, и орды не-живых опять побредут по земле. Полагаешь, в этих обстоятельствах я не имела права подобрать оставленное душой тело одной из моих Внучек, как… как нищая подбирает выброшенное платье?

— Этого не может быть. — Митя упрямо набычился. Потому что иначе… иначе приходилось признать, что общеизвестные истины вовсе не были истинами, а он сам напрасно злился все эти годы. Ну, почти напрасно…

— Моя мама… Рогнеда Меркулова-Белозерская была слабосилком! Почти без Мораниной… без твоей силы! Как это может быть, если она — это ты! То есть, ты — она!

— Что было, то взяла, с тем и жила. Так даже проще, не приходилось бояться, что Сила вырвется из-под контроля, — небрежно отмахнулась она.

— Но… но… но… — теперь Митя уже не смотрел в стекло. Он повернулся к ней и глядел только на нее, не отрываясь. — Это значит, что… мой отец… был женат на… на самой… на…

Они долетели разом. Погромщик, которого выкинул альв. Сам альв сверху. Показалось или и впрямь был слышен сухой треск ломающихся костей?

— Он был женат на мне, — сказала Смерть. — Я его выбрала.

— Но…

Рулон белоснежной ткани развернулся, и его складки медленно и плавно опадали на лежащих — будто накрывая их саваном.

— Мальчик мой! — укоризненно перебила она. — Я все же Темная Дама, даже если мое воплощение не слишком красиво и не наделено великой Силой. Я бы заполучила любого, кто мне подошел, но твой отец… Подходил идеально! Трезвомыслящий циничный карьерист, в душе одержимый неистовой жаждой справедливости. Я посчитала, что немного справедливости — это именно то, чего мне не хватает, — она прищурилась, разглядывая картинку за стеклом.

Погромщик был неподвижен, альв шевельнулся, пытаясь подняться на четвереньки.

— Но знаешь, — на ее бледном, с мелкими острыми чертами лице вдруг мелькнул слабый румянец. — Я получила даже больше, чем желала. Шесть лет с твоим отцом были… удивительны. — и неуверенно добавила. — Я даже, наверное, была… счастлива? Точно не знаю, у меня не слишком большой опыт в счастье. Но в прошлом своем браке я ничего такого не чувствовала… — она совсем сбилась и замолчала.

Митя широко распахнутыми тазами глядел на смущенную Смерть! На свою… маму?

В самом деле, по-настоящему, от начала и до конца — маму? Это всегда была она? Шелест шелков, тонкая прохладная рука, сжимающая его детские пальцы на прогулке в Александровском саду, сказки, которые она рассказывала…

Он вдруг истошно закричал, сжимая виски руками. В голове словно бомба взорвалась, возвращая утопающую в сумраке спальню, где темная тень сидит у его изголовья, и звучит над головой загадочный холодный голос:

— Две ночи ночевал Иван-царевич с Марьей Моревной, прекрасной королевной, в ее белом шатре на ратном поле. И родились у них сыновья! Два, два сына, не один, как в сказках рассказывают, не три, два! Близнецы. Священная пара, похожие, как две капли воды. Кощ. И Крук. Они были смелыми, мои мальчики. Настоящими воинами… тогда все были воинами. Всегда вместе. Вместе первый раз упокоили, вместе в первый раз убили. А вот умереть… Они тоже долго уходили от смерти. Совсем как ты… Смеялись даже: «Матушка подождет». А я… я что ж… Я ждала. А потом их просто задавили числом.

«Как сейчас. Как меня.» — подумал Митя.

Поднявшегося на колени альва ударили обломком доски. Его швырнуло вперед, будто им играли в лапту. Альв рухнул на булыжники двора, и тут же по нему перекатился клубок из сцепившихся тел.

— Кощ всегда считал, что он старший, потому что родился первым. А старший должен заботиться о младшем. И когда Крук упал, Кощ накрыл его собой, руки-ноги растопырил, спину выгнул. Копье пробило ему спину, но не дотянулось до брата. На Крука хлынула Кощева кровь, а потом и сам он рухнул брату на грудь и тогда…

Крук содрогнулся всем телом, и вздохнул. Встал и открыл глаза, — монотонным голосом повторил Митя, не отрывая глаз от ползущего пo булыжникам альва. Тот еще цеплялся ногтями, подтягивая непослушное тело, и слепо запрокидывал будто красным платком накрытое лицо.

— Ты просил эту сказку раз за разом, — блекло улыбнулась она. — Всегда так радовался, когда Крук вставал…

— А я спрашивал, что сталось с Кощем? — все тем же монотонным голосом спросил Митя. Она не ответила, да он на самом деле и не ждал ответа. Теперь он помнил, что не спрашивал никогда. Ему, маленькому, для счастливого конца хватало пробуждения Крука. — Кощ — это ведь Кощей? Бессмертный лич?

Альв полз, ладонями и локтями подтаскивая за собой непослушное тело…

— А Крук — мой смертный сын, Истинный князь, предок и родоначальник всех Моранычей. — кивнула она. — Он прожил долгую жизнь, очищая мир от нежити. Прежде, чем вернулся туда, откуда его выдернул брат. Ко мне. Кощ… Он спас брату жизнь. — Митя вдруг увидел, как в уголках ее глаз блеснули слезы! Смерть плакала! — А вот ему помочь уже никто не смог, — прошептала Морана и ладонями обняла Митино лицо. Наклонилась и поцеловала его в лоб.

— Я… Я вспомнил! — выдохнул он. — В детстве ты… ты меня никогда не целовала!

— Потому что поцелованный Смертью — это вовсе не метафора, — грустно улыбнулась она.

Боль в висках отпускала, сменяясь ощущением онемения и накатывающего равнодушия. Наверное, ему следовало… как это называется? Переживать? Волноваться? Бояться? Но он вдруг перестал понимать, что означают все эти чувства. Его заполняло спокойное, холодное уютное безразличие.

— Станешь ты живым или не-мертвым сыном Мораны, — зашелестел у виска ее ледяной шепот, — зависит от того, будет ли кому тебе помочь. И сумеют ли они, — она заставила его повернуть голову, почти вжимая лицом в стекло.

Последним усилием, как смертельно раненный зверь, альв подтащил себя к единственному укрытию — к той самой будочке, за которой пряталась Даринка. И окончательно замер, ткнувшись окровавленным лицом в такое же неподвижное тело. Его, Мити, тело.

На миг он увидел Даринку, сидящую у него на груди. Ее вскинутая рука впечаталась ему в щеку, его голова безжизненно мотнулась, перекатившись по растекающейся из-под неподвижного альва крови.

— Тебе следовало меня предупредить, — со все больше захлестывающим его безразличием разглядывая собственное тело, обронил он. — Я бы позаботился о правильных друзьях. Подкупил. Или привязал. Заставил, объяснил, что делать…

Она посмотрела на него своими жуткими глазищами — только ему больше не было страшно. Мертвому ли бояться смерти? Смешно… было бы, если бы он помнил, как это — смеяться.

— С каких это пор смерть дает подсказки как выжить? — она насмешливо приподняла одну бровь, и он вдруг ощутил легкий укол зависти: вот настолько выразительно у него никогда не выходило. Могла бы и научить, а сейчас поздно — учиться могут живые, мертвецам ни что новое не доступно.

Она подождала мгновение, и хмыкнув, снова повернулась к стеклу. Там мелькнуло что-то странное… Очень странное!

Митя почувствовал, как окутавший его ледяной кокон безразличия вдруг треснул.

Из распахнутого окна мансарды выпрыгнул. паук? Огромный, как блюдо, и пушистый, как… как кот! Его многочисленные глаза сверкали, будто драгоценные камни, черные, покрытые волосками лапки непрерывно шевелились, а следом тянулась тонкая белая нить. Паук свалился спиной на дерущихся, отскочил, как мячик, подлетел вверх, упал снова и повис, будто пес, вцепившись внушительными жвалами в руку одного из погромщиков. Сверху из мансарды, один за другим сыпались новые пауки. Разворачиваясь на лету, вылетела еще одна штука белоснежного шелка. На миг ткань словно зависла в воздухе, переливаясь в пронзавших ее насквозь солнечных лучах.

В этот миг тишина разом кончилась, потому что Митя сперва сдавленно пискнул, а потом во всю глотку заорал:

— Это что, это — альвийские пауки? А это — альвийский шелк? Они топчутся на альвийском шелке?

Плавно и замедленно передвигающиеся за стеклом фигуры сперва застыли в неподвижности, а потом сюда, в комнату за стеклом, вдруг хлынули вопли, шум, ругань, гвaлт, и события стремительно сорвались вскачь.

Пауки рванули во все стороны, прыгая по спинам, плечам и головам, цепляясь суставчатыми ногами и впиваясь жвалами во что подвернется.

Яростно сражающиеся противники расцепились и с воплями ужаса дружно заметались по двору, уворачиваясь от сыплющихся со всех сторон укусов. Сапоги и башмаки безжалостно топтали развернувшиеся рулоны ткани, Митя заорал пуще, и всем телом ударился в стекло.

Во двор, неистово подгоняя Митин автоматон, ворвался Ингвар! Даринка выскочила из своего убежища и отчаянно замахала над головой руками, призывая на помощь.

Сверху спикировала рыжая мара. Окутавшись крыльями, припала на одно колено. К груди она прижимала брошенную Митей трость — утренний отцовский подарок!

Даринка нырнула обратно за угол.

Мара выпрямилась и оскалив желтые клыки, рявкнула на погромщика. Тот шарахнулся назад, врезался в паука, получил укус, заорал, сшибая всех встречных крыльями, мара рванула за будочку.

Завидевший ее Ингвар дернул рычаг, и автоматон помчался через двор, отрезая погромщиков от Даринкиного убежища. Прямиком по шелку помчался!

От Митиного вопля разделяющее их стекло выгнулось, как надутый ветром парус и лопнуло.

Острая боль вспыхнула в груди, в затылке и почему-то в языке? Его выгнуло дугой, а вокруг заплясали золотые перуновы молнии. И он еще успел услышать возглас Мораны… мамы:

— Вот этого я не ждала! — а потом уже затихающее. — Я забыла — я же тебе подарок на день…

И в уши его ворвался совсем другой крик…